Сенсационный успех в октябре 1999 г. на последних парламентских выборах в России Союза правых сил трактуется как признак того, что российское общество преодолело идиосинкразию к либеральной идеологии, вызванную шоковыми реформами Е. Гайдара, обманной приватизацией Чубайса, финансовым крахом августа 1998 г., и сумело-таки приспособиться к новым условиям. Российские либералы и аналитики заговорили о “второй волне” либерализма, о “новом политическом лице” либералов, сумевших сделать серьезную коррекцию своих идеологических и политических установок.

Действительно, кое-какие уроки из негативного чубайс-гайдаровского опыта нахождения у власти в 1991-1994 гг. были учтены. Например, заслуженный приватизатор России А. Чубайс на этот раз предстал перед российским электоратом патриотом-государственником. Правые поддержали войну в Чечне. Примечательно и то, что в течение всей избирательной кампании Е. Гайдар появлялся “на людях” крайне редко, предпочитая не раздражать избирателей неприятными воспоминаниями. Бросалась в глаза назойливость, с которой лидер правых В. Кириенко муссировал тезис о смене поколений во власти, прозрачно намекая на “естественную” связку правых младореформаторов с не менее молодым тогда еще только премьер-министром В. Путиным. Мол, мы возьмем на себя “экономику”, а ты – “политику”. В общем российские правые очень старались создать впечатление, что мы имеем дело с качественно новым либерализмом. Так ли это на самом деле?

Свое мнение по этому вопросу я выскажу в конце статьи. А сейчас с большой долей объективности можно утверждать, что российский либерализм замкнул определенный цикл своего развития. Критический анализ этого цикла, оценка качества либеральной мысли и эффективности либеральной политики составляют содержание данной статьи.

Таков, думается, был первоначальный замысел либерализации, на которую решилось советское руководство, имея целью, в первую очередь, не благо людей, а экономическое и военное укрепление государства перед лицом нового вызова Запада. То есть это была не собственно либеральная политика, а либерализация как средство смягчения, “гуманизации” коммунистической системы, “активизации человеческого фактора”, создание “социалистического рынка”. А в перспективе виделась возможность перевода советской системы на рельсы демократического социализма. Иногда эту идеологию и практику последней коммунистической реформации называют лжелиберализмом. Крупнейшим ее идеологом был А. Н. Яковлев, а ведущими экономистами этого периода были Л. Абалкин, А. Аганбегян и С. Шаталин.

Этот замысел не мог быть тайной для исследователей, углубившихся в изучение советского экономического и социально-политического строя. Так, француз А. Безансон еще в 1976-м году в книге “Краткий трактат по советологии, предназначенный для гражданских, военных и церковных властей” писал о двух общих моделях советской политики, которые определяют спектр возможностей коммунистического режима. Их открыл еще Ленин. Это – “военный коммунизм” (усиление тотального государственного контроля, сопровождающееся широкими идеологическими кампаниями и репрессиями) и “нэп” (период смягчения властей, позволяющее обществу вывести рыночные структуры из “подполья”). Сам Безансон насчитывал в советской истории три нэпа и три военных коммунизма, брежневскую политику считал лавированием между этими базовыми моделями и ожидал наступление четвертого либо военного коммунизма, либо нэпа (1).

Другой исследователь “реального коммунизма” диссидент А. А. Зиновьев также писал о двухтактной работе советского государственного механизма по принципу поочередной смены сталинизации и оттепели. Поэтому еще в 1986-м году в книге “Катастройка” он прозорливо описал один из возможных вариантов неудачного, но вполне закономерного конца реформаторской эпопеи Горбачева. Но даже теоретически он не мог предположить тогда, что команда Горбачева “заиграется” настолько, что пойдет дальше той точки, за которой ослабление государства даст обществу реальный шанс его разрушить.

Итак, можно утверждать, что отдельные советские лидеры и некоторые ученые-советологи полагали (вполне в духе экономического либерализма), что неэффективность экономики в СССР обусловлена ее государственным угнетением, диктатом антирыночной идеологии, и стоит только государство отставить от экономики, как само пойдет-поедет… Как писал в статье “Похвальное слово коррупции в Советском Союзе” упомянутый А. Безансон: “Режим никогда не ставил себе целью увеличить благосостояние и привести к процветанию граждан. …Если бы непосредственной целью было богатство и процветание, то правительство действовало бы по-иному. Более того, ему было бы достаточно вовсе никак не действовать, чтобы искомая цель была достигнута сама собой, благодаря труду людей и общественному обмену его продуктов” (2 – курсив мой. – Г. Г.).

Это убеждение, безусловно, разделял Гайдар, когда приступил к своим шоковым реформам. А. И. Солженицын заметил: “Гай-чубайсовские реформы велись в понятиях Маркса: если средства производства раздать в частные руки – вот сразу и наступит капитализм и заработает?” (3). Здесь нужно уточнить. Принципиальная установка либералов гайдаровского толка на экономический детерминизм исходит скорее не от Маркса, а от классического либерализма, от Адама Смита с его знаменитым тезисом о “невидимой руке” рынка. Будучи западником, Гайдар ориентировался на ту разновидность либерализма, которую разрабатывали в Англии “манчестерцы”, в США - чикагская экономическая школа, в последнее десятилетие – так называемое либертанианское направление. Возможно, сыграл определенную роль дефект специализации: как экономист Гайдар, вероятно, полагал, что проблема выхода из кризиса вследствие развала коммунистической системы суть экономическая проблема. Экономические законы универсальны, как говорится, рынок – он и в Африке рынок. Опыт рыночных реформ в мире накоплен богатый, механизмы, институты и технологии апробированы, так что никаких теоретических проблем нет. Есть проблемы политические, правовые и социально-психологические, но они привходящие в реформаторский процесс, его обслуживающие и самостоятельного значения не имеющие.

Так возникла ситуация, которая теоретиками на Западе была охарактеризована как проблема “отсутствия идей”. Действительно, тектонические сдвиги в мире в связи с крахом коммунизма не сопровождались никакими идейными новациями. Но российские либералы ничего худого в этом не видели: мы ведь просто возвращаемся на “большак мировой цивилизации” (тезис Л. Баткина). Стоит ли говорить о том, что они механически воспроизвели традиционный для российских западников тезис об универсальности и единственности цивилизационного прогресса?

Е. Т. Гайдар пришел в правительство с целью параллизовать рычаги вмешательства государства в экономику. И, надо признать, он в этом немало преуспел. В результате резкого сворачивания государственного финансирования в значительной мере были дезорганизованы военно-промышленный и аграрно-промышленный комплексы, фундаментальная наука, космическая программа, системы образования и здравоохранения. Предполагалось, что рынок быстро научит хозяйственные субъекты самостоятельно ориентироваться в бурном море экономической конъюнктуры, ну а те, кто утонет – туда им и дорога. Экономическая эффективность, конкурентноспособность решают все. В общем, социал-дарвинизм в чистом виде.

На это указал С. Кара-Мурза. В 1992-м году, когда А. Чубайс только готовился осуществлять приватизацию, С. Кара-Мурза предупредил: “По сути вся культурная подоплека концепции приватизации, которая ныне предполагается, основана именно на идее естественного стремления к богатству (это и называется “вернуться к нормальной экономике и к мировой цивилизации”). Это ошибка, которая корнями уходит в антропологию, в сугубо европоцентристское “политэкономическое” представление о сущности человека” (4).

Спустя годы задним числом Гайдар объяснял свои действия не принципиальными соображениями, а форс-мажорными обстоятельствами: денег в казне не было, в стране возникла реальная перспектива голода. Это правда от лукавого: Гайдар делал то, что хотел делать. Его пригласили в правительство под его, Гайдара, политику, которую он публично отстаивал. Он, кажется, до сих пор гордится, что взял на себя ответственность начать реформы в самых неблагоприятных условиях.

Синергетики считают, что хаос является необходимой стадией для динамических систем при переходе на новый уровень развития. Гайдар, видимо, так же считал, когда в 1992 – 94 гг. создавал в России экономический хаос с расчетом, что в нем быстро выкристаллизуется “народный капитализм”. На создание массового среднего класса собственников и был направлен план приватизации госимущества. А. Чубайс осуществлял его в глубочайшем цейтноте, подгоняемый сильнейшим политическим кризисом 1993-го года и личным страхом перед угрозой коммунистической реставрации. Итог известен. Новый средний слой в России не образовался. Сам Чубайс признал, что две третьих или даже три четвертых ваучеризированных граждан ничего от приватизации не получили. А кто получил? Те, кто в рекордно короткие сроки стали олигархами, долларовыми миллиардерами. Ни до, ни после не было таких грандиозных афер по присвоению государственной собственности, как в период гайдаровского премьерства. Рассказ о том, как Б. Березовский за 45 млн. долларов приобрел автомобильный гигант, который стоит, по западным оценкам, более миллиарда долларов, у меня вызвал лишь один вопрос: а где взял 45 миллионов этот доктор физико-математических наук?

Чубайс своей приватизацией практически разоблачил либеральный миф о решающей роли частной собственности в формировании рынка. В этой связи приведу цитату из выступления А. Г. Глинчиковой на шестом международном симпозиуме “Куда идет Россия” (январь 1999-го г.): “Роковая ошибка либералов заключалась именно в том, что они полагали, что любая приватизация рано или поздно породит рынок, любая приватизация лучше государственно-коммунистических отношений собственности. Тот факт, что частная собственность может быть использована для обращения общественного развития вспять, для регресса, не был тогда очевиден. Это дало возможность распределителям под видом прогрессивных рыночных реформ де-факто осуществить архаизацию общества” (5).

Очевидно, что либеральная идеология и реформаторская фразеология использовались и продолжают использоваться антирыночными силами, госбюрократией, “сообществом политико-финансовых кланов” с целью конвертирования власти в собственность и наоборот. В средние века на арабском Востоке существовало понятие “мульк”, означавшее власть-собственность как целое, неразрывное властно-собственническое отношение. Судя по всему, нечто подобное, феодальное институциализировалось в настоящее время в России.

Слой приватизаторов крупных пакетов госсобственности, получивший название “олигархи”, не заинтересован в развитии рынка, конкуренции, а хочет через традиционные бюрократические и новые мафиозные структуры “делать деньги”, не вкладывая их в производство, не отвечая своим капиталом за промахи, по-существу разоряя государство неуплатой налогов, таможенных сборов и т. п.

Максимально используя антикоммунистическую риторику, но при этом действуя по-революционному, именно по-большевистски, российские либералы попытались одним махом внедрить, протащить в посткоммунистическое общество либерально-рыночные ценности, создать экономическую базу демократии. Конечно, из этого ничего хорошего получиться не могло, а вышел номенклатурно-олигархический режим, который – и это признает ныне сам Гайдар – либеральным не является.

Для конкретизации возьмем журнал “Свободная мысль” № 1 за 1994 г. В нем в рубрике “Экономика” помещены две статьи. Одна называется “Политическая экономия российских реформ: опыт 1993 года”. Ее автор – В. Мау, бывший тогда членом совета директоров Института экономических проблем переходного периода, того самого института, директором которого стал Е. Т. Гайдар после своей отставки с поста и. о. Председателя правительства. В указанной статье Мау анализировал возможность двух вариантов проведения экономической политики, исходя из степени государственного вмешательства в организацию хозяйственного процесса. “Твердый” вариант связан с дальнейшим ослаблением влияния государства на стихийные экономические тенденции, отказом от финансовой поддержки неконкурентноспособных предприятий и традиционно дотационных отраслей производства, либерализацией внешнеэкономической деятельности, последовательным осуществлением приватизации – большой и малой. “Мягкий” вариант, соответственно, сводился к политике государственного протекционизма, к жесткому контролю за экспортно-импортной деятельностью, к стремлению замедлить и взять под контроль процессы приватизации, внесению в экономику внеэкономических приоритетов. Автор призывал президентскую власть проявить твердость и поддержать первый вариант, поскольку он – антиинфляционный и способен серьезно повлиять на расстановку политических сил в стране в пользу реформаторов (6).

Вторая статья называется “Стабилизация экономики и социальные контрасты”. Ее автор Ю. Сухотин перечислил первые “достижения” гайдаровского курса: только за 1992-й год покупательная способность населения упала вдвое; вместо ожидаемого укрепления средний класс был стремительно раздавлен; более трети россиян оказались ниже черты бедности; в бюджетной сфере прекратили выплачивать заработную плату; миллионы людей погрузились в маргинальное состояние… С другой стороны, в том же 1992-м году в страну было импортировано 38,9 тысяч люксовых автомобилей (7). В короткое время социальное расслоение в обществе подскочило до опаснейшего уровня, что нагрело атмосферу вокруг самих реформ. Стабилизация разбалансированной экономики стала задачей номер один. Ю. Сухотин предложил как одну из мер снятия социального напряжения увеличение налогообложения верхнего социального слоя. При этом он доказывал на цифрах , что на предпринимательской активности это не скажется (8).

С. Кара-Мурза в статье “Проект либерализации России. Адекватен ли он реальности?” (1992-й г.) показал, что реформаторы “всего-навсего” не учли этнокультурный, цивилизационный фактор. “Насколько внедряемая в общественное сознание модель согласуется в своем антропологическом аспекте с тем видением человека, который сложился в России и затем в СССР?” – задавался вопросом С. Кара-Мурза. И сам же на него отвечал: “Пожалуй, никто из самых крайних либералов не станет отрицать, что не согласуется вовсе” (9). В статье приведена потрясающая цифра: в 1991-м году на территории бывшего СССР число самоубийств и покушений на самоубийство составило около миллиона (10). Можно только представить, каких цифр достиг социальный суицид к 2000-му году. Это фактическое обвинение в геноциде, которое когда-нибудь будет предъявлено нынешнему поколению либеральных деятелей, сделавших себе имя на разоблачении сталинизма, но в упор не желающих замечать нынешней трагедии народа.

Во внутрилиберальном дискурсе своей содержательностью выделяются публикации известного специалиста в области истории политической мысли проф. Б. Г. Капустина. В последнее десятилетие он посвятил себя теоретической критике российского либерального мифотворчества во имя защиты либеральной идеи. Для него с самого начала было очевидно, что взгляды отечественных либералов-реформаторов являются интеллектуально слабыми, заимствованными и, что самое главное, устарелыми, не способными обслуживать Современность. “Пока реакционному квази-патриотическому мифотворчеству противостоит всего лишь этот отступающий либерализм, дело свободы в нашей стране в большой опасности” - таков рефрен его критики чубайс-гайдаровского экономического либерализма (15).

В статье “Не найдя себя – не признав другого. О наших либерально-консервативных контроверзах” (1992 г.) Б. Капустин писал, что критикуемый либералами консерватор А. И. Солженицын, несмотря на очевидные элементы архаики его мысли, современен, а вот их либеральная критика досовременна. “И современен он не рабской имитацией западных образцов, чем нередко грешат наши либералы, а проницательной реакцией на слабости либерализма, выявленные современной жизнью как на Западе, так и в России” (16). Современен он еще и тем, что “он консерватор, с несомненностью избравший демократию” (17). А наши либералы от абстрактного идеализма, рассуждающего о гармонии демократии и рынка, с готовностью перескакивают на “прагматическую” точку зрения, оправдывающую авторитаризм, подавление народа во имя внедрения рыночных структур. Солженицын трижды современен, потому что он думает о России, о русском человеке в контексте российской культурной традиции, а его либеральные оппоненты мечтают видеть грядущий Мир одним разбухшим в планетарных масштабах Западом, населенным самодостаточными экономическими индивидами, нацеленными на голый “разумный эгоизм”. Вывод Капустина таков: “…наши либералы-вестернизаторы… оказываются какими-то вчерашними и местечковыми” (18).

В статье “Россия и Запад на пути к миру миров” (1993-й г.) Б. Г. Капустин задает резонный вопрос: “Как можно “вернуться на тот большак универсальной цивилизации, на который Россия и до Октября никак не могла попасть, что и было корнем размышления тогдашних западников”? (19). Он указал, что либералы-универсалисты принципиально неверно оценивают суть большевистского эксперимента как проявления антизападничества. Наоборот, считает Капустин, большевизм был самой радикальной попыткой вестернизации России. “Большевизм абстрагировал от западной цивилизации, очистив до предела, до абсурда ее собственную технорациональную сторону, превратив ее в тотальную инженерию. …Но тем самым большевизм и породил патологическую “особливость” России, ибо на Западе эта сторона его цивилизации (на разных этапах с разной степенью эффективности) корректировалась другой – “нетехнологической” самодеятельностью сил гражданского общества, ценностно-нормативными установками, многие из которых имеют “традиционные”, “доиндустриальные” истоки” (20). То есть, говорю я вслед за Капустиным, экономическая версия либерализма, которую запустили и культивировали до последнего времени в качестве идеологии реформ Гайдар, Чубайс и их единомышленники, не учитывает “всего-навсего” культурного контекста, почвы реформаторства. Наши вестернизаторы взялись переносить западный опыт на нашу почву с их почвы в наивной вере, что бананы будут произрастать в полосе умеренного климата, поскольку технология та же.

Это очень важная мысль. Рыночную экономику могут создать либерально мыслящие люди, а не наоборот. В России же и народ, и общество, и государство веками традиционно культивировали антилиберальное, антикапиталистическое мировоззрение. Об этом - ниже.

В статье “Либеральное сознание в России” (1994 г.) Б. Г. Капустин, на мой взгляд, совершенно справедливо отметил, что, цитирую, “сегодня либеральная ориентация является в большей мере производной от факторов культурно-духовного порядка, чем от собственно экономических, включая обладание частной собственностью. Обуславливать перспективу установления либерально-демократического строя в России развитием класса собственников (отвлекаясь от пустой утопии превращения всего народа в частных собственников) и даже связывать с этим сохранение нынешнего режима было бы ошибкой. Частный собственник без опосредования его позиции указанными выше культурно-духовными факторами, - не в большей мере носитель либерального сознания, чем группы, выделенные по другим экономическим критериям” (21).

Еще в одной статье под названием “ “Свобода от государства” и “свобода через государство”: о нелиберальности посткоммунистической России и ответственности либералов” (1998 г.) Б. Г. Капустин продолжил тему несовременности и неэффективности нынешнего российского либерализма, принявшего исключительную форму “экономического либерализма”. В этой статье он выдвинул положение, согласно которому посткоммунистическое российское общество фундаментально нелиберально, и за это несут ответственность не в последнюю очередь либералы, неспособные увидеть главную опасность на данном этапе для юной российской демократии (22).

Завороженные злой силой тоталитарного государства с его жесточайшим контролем над всеми сферами гражданской жизни, слабость ельцинского режима они ошибочно (в духе классического западноевропейского либерализма начала Х1Х в.) интерпретировали как его либерализацию. “Мы более-менее обрели те свободы, которые можно назвать “свободами от государства”… Но мы не обрели тех прав и свобод, которые существуют благодаря защите и созидательной деятельности государства – от права на безопасность от уголовщины до здоровой среды обитания и доступности отвечающих минимальным стандартам качества таких “общественных благ”, как национальное здравоохранение, образование, пенсионное обеспечение…” (23). Верность либералов собственным идеалам в нынешних условиях, - заключал Б. Капустин, - “проверяется не ритуальным хулением коммунизма и коммунистов, в своей основной политической формации (КПРФ) давно и надежно интегрированных в современный российский истеблишмент, а оппозицией псевдолиберальному режиму, отделившемуся от общества и приватизированному кланами, воплощающими единство власти и собственности” (24. – Курсив мой. – Г. Г.).

Наивно было бы думать, что первые предприниматели составляли какую-то секту или монашеский орден, сделавший из предпринимательской деятельности род послушничества. Речь идет об этике доверия, которая находила основание в протестанстве и в конечном счете являлась рационально оправданной. Если ты взял в долг деньги и не отдал, нарушил контракт, то немедленно становишься изгоем в предпринимательской среде. Как это не согласуется с отечественной телепропагандой, которая своей лживой, безответственной рекламой западного образа жизни дезориентирует юное и молодое поколения, именно разжигает страсти в их незрелых душах. Только зайди “за угол”, призывает она, хапни, заплати с этого налоги и будешь респектабельным предпринимателем, то есть человеком , который ведет “красивую жизнь”. Остальные успокойтесь на мысли , что “богатые тоже плачут”.

Насколько же далеки были наши экономические либералы от понимания собственной задачи, если они требовали свободного от государства рынка, то есть фактически защищали разного рода аферистов от этого государства и внутри этого государства? Можно сказать резче: государство под их руководством не функционировало как государство.

Рамки статьи не позволяют совершить обширный экскурс в историю российской общественной мысли с тем, чтобы выявить доминирующее отношение к капитализму, то есть рыночному обществу. И все-таки определенную ретроспективу следует дать.

В традиции российской общественной мысли отношение к капитализму, рыночной экономике было сформулировано достаточно однозначно – это порождение специфического западного духа и, соответственно, западной цивилизации, замешанной на индивидуализме и рационализме. Основные идейные направления, развивавшиеся в бескомпромиссной борьбе друг с другом на протяжении всего Х1Х и начала ХХ вв., тем не менее в определении своего отношении к Западу и его достижениям проявили поразительную солидарность, в чем можно усмотреть наличие особой социально-культурной платформы российского мира.

Социалист, эволюционировавший в сторону либерализма А. И. Герцен был свидетелем установления буржуазного политико-правового порядка во Франции в середине Х1Х века. Он придумал подходящий термин для выражения его сущности – “мещанство”. Мещанство есть феномен буржуазной пошлости, мелкости и мелочности искренних побуждений буржуа. Так выглядели в глазах русских, переживавших в собственной стране докапиталистическую эпоху, основные качества капиталистического человека – рационализм, бухгалтерская расчетливость, страсть к накопительству, стремление к жизненному комфорту, удовлетворенность маленькими семейными и “несемейными” радостями, полное отсутствие героического сознания и романтики. Мещанство, таким образом, - этическая характеристика духа капитализма.

Бездушие и бездуховность буржуазного мира ядовито высмеиваются Ф. М. Достоевским в “Зимних заметках о летних впечатлениях” (1863г.). В путешествии по Европе писателя поразили серо-черный цвет капиталистической цивилизации, дотошная регламентация жизни, мизерность идеала среднестатистического буржуазного человечка при полном, по мнению писателя, комическом убеждении в своем достоинстве. О главной ценности буржуа Достоевский пишет так: “Прежде хоть что-нибудь признавалось, кроме денег, так что человек и без денег, но с другими качествами, мог рассчитывать хоть на какое-нибудь уважение; а теперь ни-ни. …Вам позволяются удивительные вещи, если у вас только есть деньги. Бедный Сократ есть только глупый фразер и уважается только разве на театре” (28). Вывод: не приведи Господь нам двигаться по европейскому пути.

Социалист Герцен и консерватор Достоевский по-существу одинаково среагировали на западноевропейский социализм как на продукт буржуазного “чистого разума”. Герцен предвидел, что победа социализма в европейских странах приведет на практике к тому, что он сам выродится в форму мещанства, то есть в разновидность капиталистической цивилизации. Достоевский же полагал, что социализм противоречит органике западного общества. Чтобы он там привился, необходимо перерождение западной личности (неважно – капиталиста или работника), сутью которой является натура собственника, “начало особняка, усиленного самосохранения, самопромышления, самоопределения в собственном Я” (29).

Революционный народник Н.Г. Чернышевский внес свой вклад в выяснение отношений с либералами – именно в экономической плоскости. Он исходил из глубокого различия между понятиями “национальное богатство” и “народное благосостояние”. Национальное богатство в условиях частнособственнических отношений – то же самое, что средняя температура по больнице. На самом деле национальное богатство в преимущественной форме капитала сосредоточено в руках не всей нации, а немногочисленного слоя владельцев капитализированной собственности. Коренное расхождение между либералами и демократами (т.е. народниками), по мнению Чернышевского, как раз в том и заключается, что первые ратуют за накопление максимального национального богатства (капитала) за счет развития максимального производства, не интересуясь, какова социальная цена за это заплачена, а вторые свою задачу видят в повышении народного благосостояния за счет справедливого распределения. Из двух государств то лучше, прогрессивнее, в котором выше благосостояние народных низов, хотя бы даже в ущерб экономической эффективности.

Таким образом, Чернышевский, вопреки расхожему мнению, не выступал против капитала вообще, но ставил ему ограничение: капитал не должен расти за счет снижения уровня жизни трудящихся. Он вывел основной экономический принцип социализма - примат распределения над производством. Любопытно также отметить, что до 1861 г. Чернышевский не был противником частной собственности на землю, считая ее дополнением к общинной. Он полагал, что за счет частной собственности крестьянское землевладение будет расширяться, поглощая “лишних” для общины людей. Однако впоследствие он изменил точку зрения на “расторговавшегося крестьянина”. Он понял, что один такой крестьянин неминуемо создаст десять батраков. А ведь все усилия направлялись на то, чтобы избежать “фирменного” западноевропейского зла – пролетаризации народа вследствие чрезмерного развития института частной собственности.

Из широкого спектра политической мысли хочется упоминуть два имени – К. Н. Леонтьева (1831-1891) и Н. Ф. Федорова (1829-1903). Константин Николаевич Леонтьев, “русский Ницше”, на поприще публицистики выступил как консервативный критик западного либерализма и индивидуализма в качестве его основополагающего принципа. Неискушенному русскому читателю он разъяснял эту связь: “Индивидуализм демократический или всеуравнивающий и есть, в приложении к политическим партиям, то самое, что зовется обыкновенно либеральностью” (30). Греховную суть “язвы западного индивидуализма” Леонтьев определял как “новый род идолопоклонства”, а именно: это поклонение “просто индивидуальности всякого человека”. Не высокому развитию личности, не герою, пророку, царю или гению, а лишенному личностных параметров индивиду как абстрактной форме личности, юридическому лицу (31). Эгалитарный индивидуализм на самом деле уничтожает принцип личности, а либерализм в целом нивелирует культурно-историческое своеобразие народов. Для России он особенно губителен, считал Леонтьев.

Николай Федорович Федоров был оригинальнейшим мыслителем, своего рода религиозный технократ, православно-космический большевик. Не касаясь его учения в целом, отмечу, что ему было присуще глубокое неприятие западного духа именно как духа либерального, получившего выражение в индивидуализме, в сознательной установке на социальное разъединение, автономию личности, эгоистическое преследование индивидуальной пользы. Вся западная социальная философия, начиная с Сократа, по его мнению, проникнута этой установкой. Знаменитый сократовский призыв “познай самого себя!” Федоров переиначивает как “знай только себя!”.

Федоров хорошо сознавал, что мир Запада – это мир цивилизации и научно-технического прогресса, который сам он очень ценил. Но Европа, встав на путь розни, конкуренции, борьбы всех против всех, якобы утратила сознание единства всего человечества перед лицом главного врага – смерти и стала расходовать свой научный гений по пустякам, погнавшись за материальным комфортом, увлекшись торгово-промышленной суетой. По глубокому убеждению Федорова, суть дела не в производстве (как считают капиталисты) и не в распределении (как считают социалисты), суть дела – в нравственности. От выбора нравственности – либо нравственность разъединения, т. е. свобода личности, либо нравственность объединения, т. е. коллективное осознание долга сынов перед своими умершими отцами – зависит судьба человечества.

Огромное влияние на русскую политико-правовую мысль оказал В. С. Соловьев (1853-1900). По-существу, его философия является вершиной философствования в дореволюционной России. Не случайно видный теоретик российского либерализма П. И. Новгородцев назвал Соловьева “русским Гегелем”. Свою систему “нравственной философии” В. С. Соловьев вырастил, как из зернышка, из принципа личности. Он был глубоко убежден, что значение личности определяется не тем, что она якобы способна жить и действовать автономно от общества, а тем, что она является носителем абсолютного нравственного начала, обнаруживающего единый смысл жизни.

Таким образом, можно утверждать, что в традиции российской общественно-политической мысли западноевропейскому экономическому либерализму отведено место критикуемого направления. Эта критика велась с нравственной и правовой точек зрения. Российские либералы утверждали, что рыночное общество и гражданское общество – это не одно и то же. Собственность должна быть связана с правом таким образом, чтобы работать на освобождение человека, а не на его угнетение. Представители основных идейных направлений Х1Х века (консерватизма, либерализма и социализма), не в последнюю очередь отталкиваясь от этой критики, совокупно сформулировали миссию России как преодоление западной язвы капитализма на путях социализма. Фактически это стало национальной идеей России начала ХХ века.

Стоит ли теперь удивляться, что российские либералы конца ХХ века вдруг заговорили с народом на языке, который они сами едва понимают? Аналогичная коллизия имела место в 1917-м году, когда большевики выставили лозунг “Землю – крестьянам, фабрики – рабочим!”. Не поняли тогда люди Ильича, не поняли… Но на этом непонимании и строилась политика большевиков.

Либералы составляют отряд, входящий в элиту нынешнего российского руководства, финансово-номенклатурную олигархию. Сложился негативный, антинародный образ либералов – номенклатурные внучки и сынки, разрушающие дело своих коммунистических дедов и отцов.

Неприятный образ либералов связан прежде всего с их отношением к социальному вопросу. Никто из них ни разу не повинился за массовое обнищание в результате их экспериментов. Социолог, проф. Мичиганского университета (США) В. Э. Шляпентох пишет, что “российские либералы, которые возглавляли страну и средства массовой информации в 90-е годы, выбросили из своего лексикона слова “справедливость” и “равенство” (35). Более того, они выступили апологетами невиданного расслоения, да и сами окунулись в роскошную жизнь посреди народной нищеты. Шляпентох назвал их “социально бестактными людьми”.

Презрительное, демонстративное отношение либералов к равенству объясняется, с одной стороны, их убежденностью в том, что неравенство является обязательным условием экономического прогресса и существования демократии, а с другой стороны, их слепым антикоммунизмом. Они, видимо, не знают или не хотят знать, что их западные коллеги в большинстве своем идею равенства (конечно, не в радикальном коммунистическом виде) включили в состав основных либеральных ценностей, а такие влиятельные либеральные теоретики, как Дж. Ролз и Р. Дворкин считают равенство главным нервом своих концепций. А еще раньше их Й. Шумпетер в своей замечательной книге “Капитализм, социализм и демократия” (1942 г.) показал, что сама логика развития капитализма и его результаты подводят общество к социализму. Капитализм сам уничтожает свои защитные слои, создавая систему ценностей, отрицающих его частнособственническую основу. В конце концов содержащаяся в социализме моральная ориентация на социальную справедливость оказывается для людей, воспитанных в демократическом обществе, важнее рационального признания экономической эффективности капитализма. Таким образом, западные либералы в массе своей могут поддержать российских либеральных реформаторов разве что по недоразумению.

С другой стороны, социологи в России и на Украине свидетельствуют, что понятие социальной справедливости глубоко укоренено в сознании нашего населения и мало поколеблено кризисом коммунистической и социалистической идеологий. Так, И. М. Попова на основании проведенных в Одесском регионе исследований общественного мнения утверждает: “Характеризуя повседневное сознание как систему представлений, имеющую определенную структуру, и анализируя связи между фиксируемыми переменными, мы пришли к заключению, аналогичному сделанному В. А. Ядовым: “Критериальным в нашей культуре является несомненное доминирование ценности социальной справедливости…” (37). Абсолютное большинство людей считает, что богатство у нас наживается нечестным, незаконным путем. Позицию либералов в этом вопросе следует обозначить как антидемократическую и нравственно ущербную. Они сами в большей степени, чем коммунисты, способствовали созданию в народе образа вороватой демократии.

Оказавшиеся во главе экономической политики России либералы прислушивались к “советам посторонних” - известных на Западе специалистов по макроэкономике Андерса Ослунда и Джеффри Сакса. Но ведь были иностранцы, которых следует назвать “заинтересованными наблюдателями”. Они жили в России или занимались ею многие годы и десятилетия, искренне переживали за нее и старались тактично говорить о том, что они думают о происходившем. Давайте выслушаем некоторых из них.

Обратимся к статье “Что же происходит в России?” (1992-й г.). Ее автор – наш старый знакомый, историк и политолог, профессор Принстонского университета (США), директор программы по изучению России Стивен Коэн. Его статья обращена к американскому читателю. В начале он пишет о том, что у американцев есть привычка “толковать о России сквозь призму собственной идеологии – находить там лишь то, что хотим найти, и искать лишь то, что нас устраивает” (38). Это является причиной многих заблуждений и путаницы в представлениях о посткоммунистической России и, самое опасное, ведет к принятию неверных решений в политике. Так, отмечал Коэн, не стоит обольщаться насчет современной экономической элиты России, новых собственников. Вчерашние функционеры советской системы, ныне они ведут борьбу за собственность, которая означает для них борьбу за власть. “Многие их этих представителей экономической элиты хотят добиться большего контроля над своими предприятиями путем их “приватизации”, но означает ли это на самом деле введение рыночной экономики? По большей части они теперь клянутся в своем антикоммунизме, но делает ли это их демократами?” (39). Коэн мудро предупреждал американские власти уберечься от “искуственного навязывания политико-экономической и социальной системы и жесткой пересадки ее в иную, гораздо более древнюю цивилизацию”, а также не связывать себя только с одной экстремистской программой “шоковой терапии свободного рынка”, с причиняемой ею громадной социальной болью (40).

Почетный профессор университета Глазго (Шотландия) Алек Ноув в статье “Переход к рынку и экономическая теория” в принципе поддержал программу Гайдара, но при этом указал на огромные трудности ее реализации. В особенности важно, считал он, разработать меры социальной защиты, которые могли бы амортизировать удар по населению в связи с неизбежным резким повышением отпущенных цен. “Во всех западных странах переход к рынку был связан с мерами социальной защиты, - учил Ноув, - У вас некоторые новые экономические идеологи (например, Пинскер и Пияшева) считают, что подобные меры “благоденствия” в какой-то мере противоречат экономической эффективности и приняты социал-демократами. Но это не так” (41). В статье г-на Ноува поднят и вопрос концептуального характера: можно ли перейти к рынку из ситуации глубокого кризиса чисто рыночными способами? “К сожалению, в правительственной программе имеется существенное противоречие, - констатировал он. – С одной стороны, признается необходимость в глубокой структурной перестройке, а с другой, намечается лишь минимальное государственное вмешательство в экономику” (42). В России, по его мнению, перегнули палку в своей вере в “волшебную палочку” свободного рынка.

Профессор социальной философии Гюнтер Рормозер (Германия) в статье “К вопросу о будущем России” (1993 г.) писал, что европейский экономический прогресс вне нравственного императива христианства был бы невозможен. Этого не понимал Горбачев, когда в духе своего “нового мышления” рассуждал сугубо атеистически об универсальных человеческих ценностях. “Россия должна соединить экономический либерализм с духовно-культурным консерватизмом. Альтернативой этому был бы фашизм” - заключал автор (43).

В статье “Экономическое неравенство, права человека, демократия и свободный рынок” (1993-й г.) ее автор г-жа Иоанна Кучуради, профессор университета из Анкары (Турция) не соглашалась с тезисом, что указанные в заголовке категории якобы между собой сущностно увязаны. В бедных и небогатых странах, и особенно в бывших социалистических, введение “свободного рынка” ведет к отказу от основных прав человека и фактически усиливает существующую ситуацию хаоса, поскольку свободный рынок “работает” на частные или групповые интересы. Курс на отказ от правительственного контроля, установления правовых рамок для экономической деятельности с точки зрения соблюдения основных прав человека губителен для бедных и небогатых стран, таков главный вывод И. Кучуради (44).

Московский старожил итальянский журналист Джульетто Кьеза опубликовал в 1995-м году в журнале “Свободная мысль” статью под симптоматичным заголовком “Рынок сегодня, демократия завтра?”. В ней он указал на то, что сложился “нездоровый союз” между российскими ультрарадикальными либералами и руководящими кругами Запада, советологами, которые друг друга вводили в заблуждение относительно российских реальностей. “В конце концов российская интеллигенция говорила Западу именно то, что Запад хотел услышать. Эти люди представляли несуществующую Россию, готовую принять западные ценности, то есть самих себя. С другой стороны, Запад отвечал именно теми советами и рецептами, которых ожидала интеллигенция и которые соответствовали ее представлению о капитализме как об Эльдорадо без противоречий и проблем” (45). Союз этот был основан на представлении, “будто “экономические законы одинаковы для всех” и должны применяться с несгибаемой решительностью во всех случаях – в Польше так же, как в Колумбии; в Гане, как в России”. (46). Дж. Кьеза предупредил Запад, что тот ведет близорукую, неосмотрительную политику в отношении России, жертвуя своими идеалами демократии и ошибочно полагая, что существует прямая функциональная зависимость, выраженная в формуле: чем больше рынка, тем больше демократии. Но ведь российская действительность кричащим образом опровергает эту формулу! Под видом рыночных реформ в России происходит беспрецедентная криминализация экономики. “Мафия покупает Россию оптом, к тому же задешево…” – пишет г-н Кьеза и делает вывод: “То, что мы наблюдаем, несомненно, есть зарождение рынка, но рынка без всяких правил, где экономическая деятельность неотличима от криминальной. Таким путем нельзя достигнуть демократии ни сегодня, ни завтра – по той простой причине, что в России пока отсутствует гражданское общество. А оно формируется только на конкретном опыте демократии и рынка, который у каждого общества свой. Для России это еще сложнее, поскольку, перефразируя Петра Чаадаева, можно сказать, что отсутствие правовой культуры – ахиллесова пята российской культуры вообще” (47).

В этой статье я не рассматривал коммунистическую критику экономического либерализма по той простой причине, что она также не в ладах с Современностью и, значит, теоретически несостоятельна. Меня больше интересовал дискурс либеральной критики этого направления, обязанного своим возвышением исключительно периоду разрушения коммунистической системы. Гайдар и др. думали, говорили и действовали, демонстрируя крайний радикализм разрушителей. Некоторая польза от этого была, но значительно больше вреда.

Западные критики наших либеральных экономистов указали, в свою очередь, что те неправильно оценивают теорию и опыт эволюции западного либерализма. В частности, ими не поняты Адам Смит и Фридрих Хайек. Смитовский “экономический человек” на поверку оказался не прагматическим человеком, удовлетворяющим свою “естественную” страсть к обогащению, а веберовским протестантом, человеком, живущим с Богом в душе. “Разумный эгоизм” выразил установку не на максимизацию прибыли, а на сочувствие к Другому. Не страсти, а интересы институализируют человеческие потребности и дают им законную форму воплощения.

По сути мировоззрение экономических либералов является набором мифологем, созданных на базе неправильно истолкованного западного опыта. В этот набор входят миф о частной собственности, которая якобы с неизбежностью порождает рынок; миф о рынке, который якобы автоматически порождает демократию; миф о демократии, которая якобы является непременным условием успешного развития рыночного хозяйства; миф об универсализме мирового развития и, следовательно, безальтернативности отечественного пути (“иного не дано”).

И российские, и зарубежные критики сходятся на том, что либеральные реформаторы обнаружили готовность платить за рыночный прогресс любую человеческую цену. Моральный нигилизм делает их достойными преемниками большевиков. Диалектика все-таки не выдумка философов. Она существует в жизни и “работает” как парадоксальная форма преемственности.

Либералы, фактически находившиеся у власти в 1991 – 1994 годах, несут прямую ответственность за то, что они своей идеологией и политикой прикрыли криминальную революцию, разграбление общенародной собственности аферистами и коррупционерами. На них лежит и часть вины за тот колоссальный ущерб, который был нанесен науке, образованию и культуре России в последнее десятилетие ХХ века.

Научились ли чему-нибудь вновь совершившие бросок во власть как партия и думская фракция (Чубайс из власти никогда не уходил) радикал-либералы? Не думаю. В период предвыборной кампании они время от времени “проговаривались”. Так, Кириенко, рекламировавший экономическую программу правых, уронил фразу: “Есть объективные экономические законы. Знаете, дважды два всегда будет четыре”. Знакомая песенка. Немцов один раз сорвался, заявил что-то вроде того, что если бы Гайдару дали до конца довести реформы, мы бы сейчас благоденствовали. Похоже, Б. Г. Капустин написал в далеком 1992-м году пророческие слова: “Нет, либеральная идея не бесплодна. Она не чужда “органике” России. Она не сводится к банальностям о высвобождении “я” или наукообразному суесловию об однообразии всех стран перед лицом законов экономики. Она будет жить в России – вопреки тем, кто узурпировал ее сегодня, и вместе с теми, кто содержательно критикует ее нынешнюю инфантильность слева и справа” (50). Что ж будем надеяться и ждать, пока новый либерализм отольется в органическую для России (и Украины) современную форму и обретет жизненную плоть в конкретной политике реформ.