Место Фридриха Ницше в макиавеллианско-кантианском метадискурсе
1. К вопросу о ницшевском имморализме
Одним из самых замечательных представителей макиавеллианского дискурса является Ф. Ницше. Это значит, что структура ницшевской мысли представляет собой морально-политическую связку, в которой мораль подчинена логике политического процесса и призвана оправдывать стратегическую цель субъекта политического действия. Ницше относится к тому направлению, которое называется “философией жизни”, тогда как Кант, Гегель, Вл. Соловьев и др. развивали “философию истины, разума, понимания”. А это имеет к нашей теме прямое отношение, поскольку указанные направления точно укладываются в отмеченную нами макиавеллианско-кантианскую дискурсивность.
Ницше называли и по сей день называют имморалистом, отрицателем морали. Это – недоразумение. Имморализм – позиция, которую может себе позволить философ в обществе, пронизанном ложной моралью, лицемерием. Это своего рода протест против общественной морали или бравада. Именно таков смысл ницшевского имморализма. Имморализм как действительное отрицание морали либо бессодержателен (плод абстрактного ума), либо протаскивает с заднего входа альтернативную мораль, то есть является таковым только по-видимости. Имморалист не мог написать следущие слова: “…моральные (или аморальные) намерения составляют живой зародыш любой философии – из него произрос весь побег”. [4, с. 126]
А. Макинтайр даже назвал Ницше “единственным моральным философом нынешнего века”. [1, с. 157] (Речь идет, конечно, о ХХ-м веке.) Это – перебор, который, однако, верно указывает на тот факт, что ницшевский поиск истины осуществлялся исключительно в морально-нравственной области.
Ницше совершенно прав, когда говорит, что философы морали “вовсе и не узрели подлинных проблем морали, которые обнаруживаются только при сравнении многих моралей”
. [2, т. 2, с. 308] Существует множество моральных практик, и в каждой из них своя система ценностей. Она представляет собой реестр полезных для общества качеств. Мораль – инструмент общественного воздействия на личность. Нравственность – фундамент самостояния личности, его обратного воздействия на общества через поступки.2. Анти-Платон и Анти-Кант
Общеизвестно, что Ф. Ницше был великим Анти-. По определению, он должен быть противником дискурсивной линии, представленной именами Сократа-Платона и Канта, он и был таковым. Причем надо отметить, что отношение к обоим мыслителям у Ницше эволюционировало в худшую сторону по мере радикализации собственных взглядов. Так, если вначале Платон у него – “божественный”, “благородный”, “великий поэт”, “изобретатель романа”, то позже – “старый типичный социалист”, “великий клеветник жизни”, “величайший враг искусства”, “пылкий доброволец “потустороннего” и, наконец, “орудие греческого разложения”, “антигрек”.
[2, т. 1, с. 105, 110, 446; т. 2, с. 520, 566] Канту досталось даже больше – “коварный христианин”, “великий китаец из Кенигсберга”, “тартюф”, “роковой паук”, “идиот”, “жулик”, “жрец” и т. п. [2, т. 2, с. 247, 336, 574, 643, 644]Небезынтересно отметить, как Ницше менял свое отношение к Платону и его учителю Сократу. Сначала Ницше считал, что “злой Сократ” совратил “благородного Платона”, впоследствии он приходит к выводу, что Сократ и Платон – одно и то же. Это напоминает то, как менялись в советском обществе периода перестройки оценки Ленина и Сталина – от первоначального противопоставления “злого” Сталина “доброму” Ленину до утверждения, что Сталин был верным и последовательным учеником Ленина.
Как бы то ни было, но Ницше ни на секунду не забывал, что Платон и Кант – это горные вершины европейского духа. Поэтому неизменным оставалось его признание их величия. Они были для него “мои умершие собеседники”, “свидетели мысли”, “умершие поставщики интеллектуальных фактов”. В общем, они были для него постоянные достойные оппоненты.
В Платоне Ницше прельщал рафинированный культурный и политический аристократизм (порода плюс воспитание). И все-таки Ницше восстал против него со всей силой своего взрывного темперамента. Почему? Почему он стал Анти-Платоном? Да все по той же причине, по которой он напал на христианство: из-за тысячелетней лжи и гонений на человеческую природу. “Христианство, - заявил Ницше, - с самого начала, по существу и в основе, было отвращением к жизни…” [2, т. 1, с. 51] Следовательно, христианская мораль – это мораль приобщения к смерти. Слабости человеческие христианство представило добродетелями; оно принуждает человека тлеть на этом свете, чтобы получить сомнительную возможность жить на том; оно стало врагом всех свободных умов. Ф. Ницше стошнило от “морализующей изолганности”, “бесчестной лжи”, “интимнейшего феминизма”, вечной аппеляции к христианской морали современного ему “образованного общества”.
Причем тут Платон? А при том, что христианство заимствовало “выдумку Платона о чистом духе и о добре самом по себе”. [2, т.2, с.243] “…христианство, - заявляет Ницше, - есть платонизм для “народа”. [Там же] Борьба с ним становится необходимостью освобождения от христианско-церковного гнета. Платон – тиран духа! Сила чар его мыслей очень велика, за ними стоит двухтысячелетняя традиция платонизма. Величие и трудность задачи разоблачения возбуждают Ницше, и он начинает методично вонзаться в имя Платона и кромсать тело его учения.
Платон и Кант – оба “коварные христиане”; первый – до Христа, второй – после. Своими метафизическими схемами они вооружили христианство, дали ему логику борьбы с жизненным многообразием. Платона, Канта и христианских теологов роднит их метафизическая проповедь абсолютных и неизменных ценностей – категорический императив. “Основная вера метафизиков есть вера в противоположность ценностей”. [2, т. 2, с. 245] Добавим от себя: вера в неизменность и однозначность добра и зла.
“Выдумка о добре самом по себе” - это аргумент и против Канта. В “Антихристе” Ницше утверждает: “Что не обусловливает нашу жизнь, то вредит ей: добродетель только из чувства уважения к понятию “добродетель”, как хотел этого Кант, вредна. “Добродетель”, “долг”, “добро само по себе”, доброе с характером безличности и всеобщности — всё это химеры, в которых выражается упадок, крайнее обессиление жизни, кёнигсбергский китаизм. Самые глубокие законы сохранения и роста повелевают как раз обратное: чтобы каждый находил себе свою добродетель, свой категорический императив. Народ идёт к гибели, если он смешивает свой долг с понятием долга вообще”. [т. 2, с. 642-643] Ницше доказывает: категорический императив Канта опасен для жизни.
Обозвав Канта “роковым пауком”, он хотел сказать, что кенигсбергский философ, как паук, плетет свою сеть метафизических понятий, которой улавливаются живые души, чтобы обессилить их, высосать из них жизненную субстанцию до степени абстракций и представить миру эти безжизненные пустые оболочки как последние истины бытия. “Китаизм” Канта из той же “оперы”: в древнекитайской философской традиции, прежде всего в конфуцианстве, концепция “совершенного человека” сводилась к набору определенных добродетелей.
3. Моральный релятивизм
Мораль как теория о добродетелях вообще не жизненна. “Добро” и “зло” ничего не говорят о ситуации. А ведь только в контексте конкретных поступков и событий рождаются оценочные суждения, которые однако не могут быть окончательными. Потому что нам не дано знать как с-цепи-лся данный поступок с цепью других жизненных обстоятельств, какой событийный ряд в прошлом он активизировал и какие последствия это будеть иметь в будущем. Человеческий разум способен узреть вещи лишь в лягушачьих перспективах. Здесь заложена важная мысль об онтологической неукорененности всех, начиная с кантовской, деонтологических теорий, которая получила свое развитие, к сожалению, в незаконченной работе М.М. Бахтина “К философии поступка”.
В сотнях афоризмов и ядовито-метких высказываниях Ницше выявляет релятивность добродетелей и пороков, их диалектическое взаимопроникновение. В этом плане богатейший материал собран в книге “Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов” (1878). В работе “По ту сторону добра и зла” (1886) Ницше пишет: “При всей ценности, какая может подобать истинному, правдивому, бескорыстному, все же возможно, что иллюзии, воле к обману, своекорыстию и вожделению должна быть приписана более высокая и более неоспоримая ценность для всей жизни. Возможно даже, что и сама ценность этих хороших и почитаемых вещей заключается как раз в том, что они стоят в фатальном родстве с этими дурными, мнимо противоположными вещами, связаны, сплочены, может быть, даже тождественны с ними по существу”. [2, т. 2, с. 245]
Можно себе представить общества (и такие действительно в истории были), в которых неравенство выглядит в высшей степени справедливо, закономерно, а равенство, наоборот, представляется святотатственнной попыткой замаха на космический порядок. Можно представить себе такие ситуации, в которых воля к смерти выглядит предпочтительнее воли к жизни, ложь – правде, рабство – свободе и т. п. В гомеровской Греции хитрость считалась добродетелью героев. Современность осуждает месть, тогда как в древности она вменялась в обязанность каждому порядочному человеку: нельзя задолжать смерть. Бывает доброта хуже воровства. Правда нередко используется в преступных целях. И так далее. Следовательно, всякая шкала ценностей относительна, абсолютной является необходимость такой шкалы. Без нее, без наличия общественно признанных ценностей ориентация в социальном (политическом) пространстве становится просто невозможной. Этот ход рассуждений, эта структура мысли заставляет Ницше воспроизводить ход рассуждений софистов Эллады. И из него вытекает вывод, что “все можно”, только надо привить обществу соответствующую шкалу ценностей.
Тонкому психологическому писателю Стендалю, которого Ницше почитал мудрейшим среди французов своего времени, принадлежит высказывание: “Добродетель – жалкий аргумент; Бэкон был мошенником, который торговал правосудием, однако же он один из величайших людей нового времени. Сколько деревенских кюре обладают всеми добродетелями; но как только они начнут рассуждать, все смеются!” [3, с. 289] Ницше не только бы подписался под этой совершенно “ницшевской” мыслью, но он сам сказал нечто, что можно считать ее парафразом: “Счастье, добродетель – не аргументы. Но и даже рассудительные умы склонны забывать, что несчастье и порочность – не контраргументы”. [4, с. 144] В этой стендалевско-ницшевской мыслеформе четко просматривается макиавеллиевский подход к роли личности в истории и политике: не личные добродетели или пороки делают людей великими или ничтожными, а масштабы их деяний. При этом личная мотивация исторических деятелей никак не сказывается на итоговой оценке их деятельности.
Критикуя кантовское учение о добродетелях, Ницше проницательно замечает, что на земле никто не может знать, какая роль отведена злу. А вдруг зло входит в число необходимых условий, благодаря которым это мир управляется, функционирует как система, стремящаяся к гармонии? И если представить, что зло когда-нибудь будет истреблено, то не подорвет ли это мировое равновесие? При этом мыслитель отмечает субъективизм в восприятии зла. Как правило, жертвы его преувечивают, а могущественные властители могут творить зло со спокойной совестью, не считая его таковым. Ведь не испытываем же мы угрызения совести, когда убиваем комара. Такова ницшевская теодицея.
4. Преклонение перед сильной личностью
В литературе уже давно Ницше противопоставили Достоевского. Это абсолютно справедливо, поскольку Достоевский находится внутри кантианской линии макиавеллианско-кантианского метадискурса. Ницшевское воспевание индивидуализма, воли к жизни привело его в конце концов к оправданию преступления как одного из проявлений сильных, властных натур, входящих в конфликт с обществом или даже с Богом. Достоевский же полагал, что человек в политике и в частной жизни один и тот же. Совершая преступление, он делает метафизический выбор в пользу зла. И это навсегда остается с ним, делает его совесть больной, а жизнь – сплошным страданием.
В “Веселой науке” Ницше восхваляет Шекспира за то, что тот оправдал Брута, убившего Цезаря во имя сохранения политической свободы. “Никакая жертва, - утверждал Ницше, - не может здесь быть слишком большой: нужно уметь принести в жертву этому даже лучшего друга, будь он к тому же великолепнейший человек, украшение мира, гений, не имеющий равных себе, - пожертвовать им тогда именно, когда любишь свободу, как свободу великих душ, а от него этой свободе грозит опасность…”. [2, т. 1, с. 569]
Тема свободы была, как известно, главной темой Канта, таковой она была и для Ницше. Но Кант снимает конфликт личности и общества путем свободного признания личностью своего долга перед обществом, следовательно, путем ответственного самоограничения. Общество же, по Канту, имеет право защищаться от не в меру агрессивных индивидов посредством уголовного законодательства. Ницше такая жалкая, мещанская свобода устроить не может. Если свобода является священной, то все средства хороши для ее утверждения. Иначе это не ценность. Жертвенность, пролитая кровь (своя или чужая, неважно) – вот показатель ценности.
Заратустру - самый дорогой Ницше образ сверхчеловека, человека будущего - он в конце концов сблизил с историческим лицом Чезаре Борджа, этим, по характеристике самого же философа, “хищным человеком”, дионисийской натурой, не знающей удержу в своих желаниях и средствах. [2, т. 2, с. 728] Так в больном Ницше говорил “больной” Маккиавелли.
Конфликт сильной личности с обществом – истинно ницшевская тема. Она получила разработку в трагедиях Софокла и Еврипида, в сочинениях авторов, живших после Ницше. Например, в романе Альбера Камю “Счастливая смерть”. Основной замысел романа – показать сознательную попытку человека стать счастливым во что бы то ни стало. Воля к счастью оказывается разновидностью воли к власти, прежде всего к власти над собственной жизнью. Судьба витает над человеком, и нужно совершить поступок, сделать выбор, чтобы оказаться в поле судьбы. Сильный человек сам выбирает себе судьбу, окружащие становятся средствами для его движения к цели. Эгоизм героя приводит его к убийству, но не освобождает от суда собственной совести и сомнений относительно жизненной установки. Между прочим, Камю показал, как в частной жизни рождаются политические отношения. Политические отношения вообще по объему шире, чем собственно политика. И они не могут быть вне моральных оценок.
5. Дискурс о власти
Ницше эстетически любит силу как яркое проявление жизни, и, соотвественнно к власти у него эстетическое отношение. По Ницше, воля к власти составляет эссенцию этого мира. [См. 2, т. 2, с. 308] “…сама жизнь есть воля к власти: самосохранение есть только одно из косвенных и многочисленных следствий этого”. Это – из “По ту сторону добра и зла” (1886). [2, т. 2, с. 254] В “Антихристе” (1895) эта мысль будет повторена многократно. “…где недостает воли к власти, там упадок” - таков главный тезис этой книги. [2, т. 2, с. 639] Она и начинается с того, что в форме катехизиса философ внушает:
“Что хорошо? – Все, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть.
Что дурно? – Все, что происходит из слабости.
Что есть счастье? – Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия.
Не удовлетворенность, но стремление к власти, не мир вообще, но война, не добродетель, но полнота способностей (добродетель в стиле Ренессанс, virtu, добродетель, свободная от моралина)”. [2, т. 2, с. 637] Таково политико-эстетическое кредо философа.
Власть пронизывает весь мир, всю его многоуровневую структуру. И в природе, и в социуме воля к власти, к господству торжествует. Этому естественному порядку жизни противостоит искусственный порядок, прививаемый человечеству религией сострадания – христианством. Гуманизм, сострадание навязываются христианством, чтобы ослабить инстинкт к жизни и, значит, волю к власти. Христианский Бог – это Бог физиологически вырождающихся, Бог слабых, униженных, неудачников. Сами себя они не называют слабыми, они называют себя “добрыми”, замечает Ницше о христианах. Поворотом от восхищения жизнью, силой, властью, доблестью, мужеством к религии слабых, больных и угнетенных, т. е. к христианству, человечество обязано евреям, а также Платону и Канту.
Тирания была самая осуждаемая в Древней Греции форма власти, но в естественном противоречии, столь характерном для древнегреческого духа, каждый грек мечтал быть тираном и был им, если мог. Ницше ведет речь о самой утонченной форме тирании, которую культивировали великие философы Эллады и Платон первый среди них. “Платон был воплощенным желанием стать высшим философским законодателем и основателем государств; он, по-видимому, ужасно страдал от неосуществленности своего призвания, и на склоне лет душа его была полна чернейшей желчи”. [2, т. 1, с. 379]
В книге “По ту сторону добра и зла” Ницше проводит различие между научными работниками философии и истинными философами. К первым он отнес Канта и Гегеля, ко вторым себя. И далее следует пассаж: “Подлинные философы суть повелители и законодатели… Их “познавание” есть созидание, их созидание есть законодательство, их воля к истине есть воля к власти”. [2, т. 2, с. 336-337; курсив авт. – Г.Г.]
Философы, стремящиеся к власти, – да это же платоновская гордыня! Не важно, какие “истины” преподносят миру философы. Именно так: везде слово “истины” Ницше заключает в кавычки, подчеркивая сомнительный, релятивный характер этих истин. Важно, что эти “истины” являются мощным оружием, дающим реальную власть над людьми, обществом, над миром, ибо они управляют сознанием людей, ставят им зрение на мир – мировоззрение, дают им мораль – готовую систему ценностей. Здесь из-за спины Платона выглядывают софисты. Самая утонченная в мире власть – идеологическая. Следовательно, главная функция таких “философов” – пропагандистская, воспитательная. Идеи Ленина живут и торжествуют – до и после Ленина!
Таким образом, Ницше совершил полный круг диалектического отрицания отрицания. Осудив Платона за его стремление к духовной тирании, Ницше как “подлинный философ” сам был не прочь стать тираном духа.
В цитированном выше пассаже Ницше называет три области, в которых философские “истины”, взаимодействуя друг с другом, образуют замкнутый круг идеологического влияния на человека. Это – логическая (научная), политическая (моральная) и художественная (эстетическая). [Там же; курсив мой. – Г.Г.] Очевидно, Ницше прямо отождествлял политику с моралью. Мораль – это практическая политика. Политика – это практическая мораль. Так в Ницше говорит Макиавелли.
Мораль Ницше определяет как “учение об отношениях господства, в условиях которых возникает феномен “жизни”. [4, с. 133] В другом месте в полном соответствии со своим релятивистским подходом Ницше пишет: “Всякая мораль… есть своего рода тирания по отношению к “природе”, а также и к “разуму” – но это еще не возражение против нее, ибо декретировать, что всякая тирания и всякое неразумие непозволительны, пришлось бы ведь опять-таки, исходя из какой-нибудь морали”. [2, т. 2, с. 309]
Итак, мы могли убедиться, что в ницшевском дискурсе синтетически сплетены идеи, помеченные именами Платона, софистов, Ленина и самого Макиавелли. Перекличка по всей линии маккиавеллианского дискурса. И сам Ницше органично встроен в него, занимая срединное положение между Макиавелли и Лениным. С другой стороны, Ницше безошибочно опознает своих философских противников в противоположной линии метадискурса и прежде всего в Канте и опять же в Платоне сократовского спектра (Платон в течение своей жизни путешествовал по всему полю макиавеллианско-кантианского метадискурса).
6. Силовое поле ницшеанства
Ницшевская аргументация создала идейное силовое поле, которое со временем не только не ослабело, но и усиливается. Ницшеанский дискурс разрастается: в него, как в полноводную реку, вливаются все новые и новые ручейки. Идеи Ницше дают импульс для размышлений людям, которые по мировоззрению бесконечно далеки от него самого. Например, русский религиозный мыслитель С. Л. Франк обратил внимание на ницшевскую мысль об этике “любви к дальнему”. В статье “Фр. Ницше и этика “любви к дальнему” Франк соглашается с Ницше, что логически (значит, научно) нельзя обосновать моральный принцип и выросшую на его основе моральную систему. Морально-политические конфигурации выросли естественно-исторически в результате закрепления нравов, традиций, исхода борьбы, обстоятельств жизни. Как пишет Франк: “Основанием высшего морального права, как и всякого права, служит не его собственная правомерность, а фактическая сила образующих и поддерживающих его чувств”
. [5, с. 12] Следовательно, в принципе любые морально-политические связки правомерны. Со временем потомки могут оправдать и даже восславить деятеля, которого осудили современники.Личные добродетели политического и общественного деятеля, существенно иные, чем у человека, расположивщегося в семейно-дружеском окружении. Его “доброта” вполне может быть сопряжена с гневливостью, жестокостью, ненавистью и т. п. Политика основана именно на этике “любви к дальнему” и в этой связке она входит в противоречие с этикой “любви к ближнему”.
Список использованной литературы
Опубликовано на украинском языке в сб.: Держава і право. Збірник наукових праць. Юридичні і політичні науки. – Вип. 19. – Київ, 2003.