УДК 94(477)(082)
Г.П.
ГРЕБЕННИК
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЫ В ПОЛИТИКЕ: ЗАПАДНАЯ ТРАДИЦИЯ
Эта статья является органическим продолжением предыдущей [1],
в которой рассматривалась политическая активность русской (российской, украинской,
белорусской) интеллигенции. У Запада есть своя традиция участия интеллектуалов
в политической жизни общества. Она имеет специфику, обусловленную тем, что
власть в странах Запада действует в либеральном режиме и устроена по-другому,
чем в бывшем Советском Союзе или полуавторитарных посткоммунистических режимах. Она проявляет свою исконную
природу завуалировано, используя формализм «закона», считаясь с «правами
человека», реагируя на «общественное мнение» и вообще стремясь создать впечатление,
что она лишь управляет «общим делом» в интересах народа. Такой общественный строй
хвалится обеспечением индивидуальной свободы, рациональной основой социальной
организации и личного поведения. Официальная власть прилагает немалые усилия
для подкрепления мифа о том, что она якобы отказалась от инструментов
навязывания своего видения «рядовому гражданину» и контроля
за его поведением. Вот здесь интеллектуалы и наступают ей «на хвост»,
вскрывая механизмы ее управленческих приемов.
Я не
ставил перед собой задачу раскрыть заявленную тему путем показа широкой картины
общественно-политической активности западных интеллектуалов. Рамки статьи этого
просто не позволяют. Задача решается на основе отдельных, но показательных примеров
этого участия. Причем основное внимание уделено анализу мотивации этого
участия.
Здесь я опираюсь на материал статьи Ниило Кауппи [2]. Она посвящена
французской традиции, которая представлена тремя именами – писателя Эмиля Золя
(1840 – 1902), философа, писателя, драматурга и публициста Жана-Поля Сартра
(1905 – 1980) и выдающегося социолога, постмодерниста
Пьера Бурдье (1930 – 2002). Особенно интересен
последний, поскольку он соединял политический активизм
с теоретическим анализом политики [3]. Идейные и жизненные установки Бурдье разделял его старший современник и во многом
предшественник, крупнейший философ-постмодернист ХХ-го века Мишель
Фуко (1926 - 1984). Его взгляды на феномен власти и отношение к ней современного
интеллектуала освещаются в статье на основе трех его текстов - «Интеллектуалы и
власть. Беседа с Ж. Делёзом 4 марта 1972г.», «Политическая
функция интеллектуала. Извлечение из беседы Мишеля Фуко с итальянскими
журналистами (1976)», «Политика и этика: интервью» (апрель 1983 г.)», помещенных в сборнике его работ «Интеллектуалы
и власть» [4]. Кроме того были использована
комментаторские статьи С. Табачниковой [5] и Л. Энгельштейн [6].
* * *
Французские интеллектуалы не озабочены поиском национальной идеи и
общественно-политических идеалов. Все это они получили от Великой Французской
революции. Это – свобода, равенство, неотчуждаемые права человека,
республиканизм. В политическое возбуждение их, как правило, приводит моральное
возмущение властью, а также стремление экспериментально проверить свои
социальные теории.
Э. Золя побудило войти в
политику так называемое «дело Дрейфуса», инспирированное французской военщиной. Золя заявил, что оно стало для Франции
“нравственным Седаном” и что на интеллектуалов возложена миссия «восстановить
честь Франции как нравственного существа перед лицом всего мира”. Он мужественно бросил
президенту Франции Фору публичный вызов. Его поддержали другие интеллектуалы.
Они составили «Манифест интеллектуалов», опубликованный в “L’Aurore”
14 января 1898 года. Среди тех, кто его подписал, было 230 писателей и
журналистов и 261 преподаватель средней либо высшей школы.
Мифологизация фигуры интеллектуала как совести нации, ее
нравственного камертона происходила в 60-е годы прошлого века в основном на примере
личности Ж.-П.Сартра, который выступал как вождь экзистенциалистов. В 1960 году
появился “Манифест ста двадцати одного”. Подписавшие манифест, по сути,
выступили в защиту права на гражданское неповиновение в Алжире, тем самым одобрив разрушение французской колониальной системы и
борьбу алжирского народа за независимость.
Социолог П. Бурдье, по словам Н. Кауппи, совершил «прыжок из библиотеки на улицу». Кауппи характеризует личность Бурдье
так: «Он совмещает в себе радикального политического активиста и ученого,
развенчивающего мифы» [2, c.99]. Бурдье полагал, что наука социология непосредственно обращена
на социальную практику, она изучает общественные проблемы и дает рекомендации
по их разрешению. Только практика может подтвердить истинность социологической
теории, а практика невозможна без этики. Таким образом, мораль* у Бурдье
является связующим звеном между его занятиями социологической наукой и
политической практикой.
«Подобно Платону, - пишет в другом месте тот же автор, - Бурдье увязывал общечеловеческий этический проект —
создание справедливого общества, — с проектом научным, то есть с поиском истины»
[2, с.88]. Указание на платоновскую, а точнее сказать, сократо-платоновскую
установку французского философа в контексте нашей полемики является особенно
ценным, ибо мы помним, что «величайший в мире философ» Платон с треском провалился
как политик: политическая реальность беспощадно отвергла его утопию идеального
государства. А как же Бурдье?
С
точки зрения «серьезного политика», он занимался ерундой. Дон-кихотствовал в своем сочувствии униженным и
оскорбленным, маргинальным группам - безработным, иностранным рабочим.
Поддерживал заранее непроходимого кандидата в президенты Франции, выдвинувшего
свою кандидатуру в противовес солидным буржуазным партиям. Он ввязывался в безнадежные
политические акции, проявлял популизм и неосторожность, не боялся
рисковать своей репутацией, подставиться под огонь критики власти и прессы. Но
вот он возвращался с улицы «к себе», снимал костюм юродствующего общественного
деятеля, развертывал свои фирменные «орудия крупного калибра», наводил их на
цели и начинал «лупить» по центрам официальной власти
так, что мало не покажется. Я имею в виду, что он наступал на власть предержащих с интеллектуального поля, то есть с того поля,
где он был полный хозяин, главный менеджер, фигура номер один. Он имел в своем
распоряжении издательство, в котором выходили дешевые популярные брошюры,
редактировал журнал по социальным наукам, общеевропейское книжное обозрение,
выступал с кафедры College de France, давал
многочисленные интервью масс-медиа. И разъяснял, критиковал, разоблачал. Ученый
взял на себя роль романтического героя, добровольного сторожевого пса политической
нравственности. Он вел свой дискурс вне официальной политической системы и против
нее как сговора партий против народа.
По-существу
он стремился к созданию мощной общеевропейской научной империи, которая использует
свой символический капитал науки, чтобы держать под неусыпным контролем официальное поле политики. Он открыто
выступал как вождь интеллектуалов и был одним из тех, кто предложил проект
создания чего-то вроде Интернационала интеллектуалов, международного и
междисциплинарного сообщества ученых, которое уже не будет опираться только на
личную харизму одиночек, а составит целую сеть институтов,
ассоциаций и печатных изданий.
И,
надо признать, власть его считала опасным человеком.
Следует указать на принципиальное отличие позиции П. Бурдье
от платоновской. Платон хотел заново и целиком
сконструировать государство, заставить людей жить по законам строгой
логики. Амбиции Бурдье
были намного скромнее: он исходил из
возможностей общества, показывая этому обществу его неиспользованные ресурсы и требуя от власти
быть на самом деле лояльной к своим гражданам.
После войны в Персидском заливе Бурдье стал выступать за активную роль социолога в
политическом процессе, за то, чтобы
анализировать и развенчивать современную политику, не оставлять эту область
человеческого существования на произвол одних лишь политиков. Люди
при власти - это мерзавцы и мошенники, но поле
политики шире их институциональных позиций и интересов. Нужно воспользоваться
этим обстоятельством и создать собственную систему давления на политиков. Бурдье не считал поле политики неподвижной политической
реальностью. Наоборот, он полагал, что только динамика борьбы решает, где в
данное время сосредоточены самые «горячие» точки.
Бурдье осудил позицию тех ученых, которые, осуществляя на
практике принцип автономии науки, убивали в себе политический темперамент. Как завещание звучат его слова,
обращенные к социологам: «…Я хотел бы, чтобы социологи были всегда и во всем на
высоте той огромной исторической ответственности, которая выпала на их долю, и
чтобы они всегда привлекали в своих действиях не только свой моральный
авторитет, но и свою интеллектуальную компетенцию» [3, c.25].
В «Социологии политики», на
последних десяти страницах, которые примечательно озаглавлены «За политику
морали в политике», П.Бурдье показал, как он понимает
моральность в политике и возможность политики морали. Он пишет о том, что
существуют метадискурсивные практики, посредством
которых агенты стремятся произвести видимость соответствия универсальному
правилу, норме, даже если при этом их практика или мотивы поведения не
соответствуют и даже противоречат норме или правилу [3, с.323].
Если убрать накрученную
научную терминологию, которой, на мой взгляд, злоупотребляет Бурдье, и выразиться яснее, то можно сказать следующее:
политик как публичный деятель помещен в социальное поле, в котором он вынужден
хотя бы внешне, лицемерно соответствовать требованиям группы, которая его
уполномочила. Это положение Бурдье называет
«праведное двуличие». Даже частная жизнь политического деятеля является частью
его общественного имиджа и требует от него «чистоплотности», то есть соответствия
принятым в обществе моральным нормам, универсальному идеалу добродетельного
человека. Он не может игнорировать эти требования, если желает получить
символическую силу своих избирателей. Вспомним хотя бы скандал вокруг
президента Клинтона. В общем, как пишет Бурдье, «группы
полностью признают только тех, кто
публично демонстрирует, что сам их признает» [3, с.324]. Вот эту позицию и
предлагает использовать Бурдье, чтобы ловить политиков,
обреченных на ношение благообразных общественных масок, и принуждать их
соответствовать собственным официальным образам. Бурдье
заявляет, между прочим, в пику Канту: «Политическая мораль не может упасть с
небес, она не вписана в природу человека» [3, с.328]. По его мнению, чтобы у
морали были какие-то шансы приобщиться к политике, надо создавать
институциональные средства для политики морали. Речь идет о «заговоре»
интеллектуалов (социологов, юристов и др.) и журналистов, работников мощных
структур СМИ, которые создадут в обществе атмосферу подозрения ко всем
политикам, особенно к тем, кто наживает свой символический
(политический) капитал на бравировании
моральными ценностями. Работа по разоблачению их закулисной жизни,
истинных мотивов поведения и принятия решений позволит укрепить в обществе
моральные ценности и установить барьеры против той грязи, которая сегодня идет
в политику.
* *
*
В интервью, озаглавленном символически
«Политика и этика» (апрель 1983г.), М. Фуко сказал: «Ключ к личной политической
установке какого-нибудь философа надобно выспрашивать вовсе не у его идей, как
если бы ее можно было из этих идей вывести, а у его философии как жизни, у его
философской жизни, у его этоса». И добавил: «…меня
намного больше занимает мораль, нежели политика, или, во всяком случае, меня
занимает политика как этика» [4, с.325-326]. Политика как этика - нам это
понятно, поскольку на этом стоит русская интеллигенция со времен Толстого,
Достоевского, Короленко. Не абстрактные идеи, а гуманизм, народолюбие,
драгоценное свойство души воспринимать чужие страдания как свои – вот исходный
мотив общественно-политической активности людей науки и культуры. Но в отношении
М. Фуко позволительно усомниться в точности его высказывания, поскольку именно
он «открыл», вывел на сцену новый тип интеллектуала - интеллектуала-специалиста,
идущего в политику от своей профессии, от своего «аппарата истины». Он думал,
что такой тип интеллектуала-специалиста
появился после Второй мировой войны, и первым его
представителем был физик-атомщик. Сразу же в памяти всплывают имена Р.
Оппенгеймера и А. Сахарова, международная организация ученых «Пагуошское движение», среди фундаторов
которого числятся А. Эйнштейн и Ф. Жолио-Кюри. В
политику пошли люди, которые лучше других знали, что случится с миром, если
политики не договорятся. В этом ряду можно упомянуть и другие международные
организации специалистов, например, Римский клуб, «Врачи за мир» и т.п.,
стремящиеся влиять на политическую атмосферу в мире.
Уже давно интеллектуалы, «работающие» с обществом (прежде
всего социологи, социальные психологи, политологи), вносят свою немалую лепту в
организацию системы косвенного контроля за населением:
сбор данных, их обработка и производство полезной для власти информации;
научные проекты, вырабатывающие социально определяющие категории, которые
затем население берет на вооружение с
целью самоконтроля и самоцензуры. С одной стороны, власть использует науку как
авторитетнейший институт легитимизации своей
деятельности от имени «научной истины» и манипулирует научными работниками,
добывающими эти научные истины, в своих идеологических интересах. С другой –
воля к истине становится, как отмечал еще Ницше, инобытием воли к власти, порождая
режим «власти-знания». Лора Энгельштейн
проиллюстрировала это положение убедительным примером. В Советской России на
процессе против гомосексуалистов 1922 года сторона обвинения вызвала в суд
знаменитого психиатра Владимира Бехтерева, который заявил, что свободная
практика гомосексуальных сношений несет вред для общества, и рекомендовал
применение уголовных санкций [6]. Опираясь на это авторитетное заключение науки,
суд осудил ответчиков за действия, не
упомянутые в уголовном кодексе, то есть юридически не являвшиеся противоправными.
И, главное, в глазах общества власть не скомпрометировала себя «произволом»,
ведь санкция исходит от науки.
Здесь наглядно демонстрируется механизм, который встраивает интеллектуалов
в порядок политического господства. Те из них, кто это осознал, оказались перед
выбором: либо быть на стороне свободы, либо – на стороне власти. М. Фуко свой
выбор сделал давно. Он вспоминал, что его жизнь была эмоционально окрашена
политикой с детства, пришедшегося на предвоенные
годы. После Второй мировой войны политическая
активность его поколения объяснялась глубоким недоверием к буржуазным
демократиям, которые «легли» под нацистов [5, с. 397, 401]. Как следствие этого
протестного настроения в 1950 г. он вступил в компартию
и некоторое время пребывал в ней, не будучи однако коммунистом по убеждению.
М. Фуко включился в политику как интеллектуал-специалист, имеющий
собственную концепцию власти. Мы
привыкли думать о власти в категориях внешнего господства/ подчинения,
социальной иерархии: мы и они, они – над нами. Власть исходит от одного мощного
источника - государства. Она организует от имени государства управление
обществом, используя для этого такие институты легитимного насилия, как армию,
полицию, суд. Мы даем согласие на это, потому что убеждены, что безвластие,
анархия хуже самой плохой власти. Мишель Фуко разбивает эту логику в пух и
прах. Он обнаружил политические отношения там, где их прежде не замечали. Фуко показал, что власть
рассредоточена, локализована в структурах общества, и новые механизмы власти
уже исходят не от государственно-правовых институтов или формально
установленных властей, как это было еще в Х1Х в., а реализуется через
дисциплинарные практики. Любой отец семейства, любой
учитель, режиссер, тренер или сантехник обладают толикой власти, неподконтрольной госчиновнику. Как говорил друг Фуко Жюль
Делез, «школы - это немного тюрьмы, а заводы - это
почти совсем уже тюрьмы» [4, с.71].
Итак, М. Фуко обратил внимание на дисциплинарные практики. Термин «дисциплина»
у него означает самоконтроль и самоцензуру общества, рождающиеся путем распространения
научно узаконенных норм и профессиональных практик власти над различными
аспектами жизнедеятельности общества и личности якобы для их же блага и защиты
суверенитета. Дисциплина в семье, дисциплина в школе, дисциплина на заводе, в
офисе, суровая дисциплина в тюрьме, психиатрической больнице и т.п.
представляют собой первичный слой власти, локализованной в этих очагах. И
именно там, в этих очагах и нужно вести борьбу с ней. Борьбу за свободу. Фуко
вскрывал ложь либеральной демократии, которая отстаивала юридические права и свободы
граждан и, одновременно, жестко ограничивала их реальное осуществление.
Конституционный порядок сам по себе еще не гарантирует свободу от произвола
власти, ибо этот произвол приобретает утонченный характер издевательства
властными функционерами над гражданами «по закону». Новые приемы власти, писал
Фуко, функционируют не на праве, а на технике, не на законе, а на нормализации,
не на наказании, а на контроле.
Как и П.Бурдье,
М.Фуко прекрасно понимал, что соревноваться с властью на официальном поле политики, там, где она «у
себя дома», бессмысленно. Поэтому он формулировал свою политическую задачу следующим образом: «Политик обретает
свое место в политическом поле. Мне же, на самом деле, прежде всего хотелось поставить перед политикой те вопросы и
выявить в политическом поле, как и в историческом и философском вопрошании, те
задачи, которые не имели там прав гражданства» [4, с.327]. Он стремился организовать
свое поле политики, вести свою контрполитику.
Какова ее технология? Обратимся за разъяснениями и примерами к самому Фуко.
Пример с
Польшей 1981-го года, когда в ответ на действия профсоюза «Солидарность» в
стране властью было объявлено чрезвычайное положение. В этой связи Фуко говорил:
«Если ли мы поставим вопрос о Польше в чисто политических терминах, то,
очевидно, быстро придём к выводу, что ничего невозможно сделать. Мы не можем
отправить десант парашютистов и послать танки для того, чтобы освободить
Варшаву. Я полагаю, что политически надо отдавать себе в этом
отчёт, но я полагаю также, что мы вполне согласны с тем, что по этическим
соображениям вопрос о Польше необходимо поставить в виде неприятия того, что
там происходит, и неприятия бездействия наших правительств, и я считаю, что в
этом как раз и заключается этическое, а также политическое отношение и состоит
оно в том, чтобы не только говорить: "я протестую", но по
возможности превращать подобное отношение в политически обусловленный факт, с
которым будут вынуждены считаться и те, кто правит здесь, и те, кто правит там»
[4, с.329].
Итак, организуя массовое протестное движение и устойчивое общественное
мнение в СМИ, можно создавать «факты политики», на которые могут опираться государственные власти. Далее, власть, какая
бы демократическая не была, самая закрытая субстанция на свете. Поэтому надо не
просто критиковать ее решения и действия, но вскрывать механизмы ее
функционирования, освещать тщательно скрываемые
стороны действия политической элиты – вот еще одна уникальная задача,
которую способна выполнить только сплоченная единодушием группа
интеллектуалов-специалистов. Как говорил сам Фуко, «…взять слово по этой теме, взломать сеть институциональной информации,
назвать, сказать, кто что сделал, указать мишень есть первое ниспровержение
власти, первый шаг для других видов борьбы против власти» [4, с.76].
В последние годы жизни политический энтузиазм Мишеля Фуко заметно
поиссяк. В сущности он разочаровался в тех людях,
которым он хотел раскрыть глаза на то, как власть манипулирует ими, отнимая у
них реальную свободу выбора. К сожалению, мы это видим по «своим» людям: как
легко их «развести», столкнуть друг с другом в чужой игре интересов.
* * *
Таким образом, Запад показал нам наличие у него двух традиций: условно
говоря, «английской» и «французской». Первая - традиция невмешательства
социологов в политику вплоть до работы за деньги по заказу власти [1,
с.82]; вторая - наоборот, традиция активного противостояния
политическому классу именно по линии нравственного осуждения его эгоизма и черствости, отказа от
помощи угнетенным и оскорбленным. Понятно, что
французская традиция нам ближе.
Особенно важно почеркнуть, что крупнейшие социологи ХХ века П. Бурдье и М. Фуко практиковали
политический активизм на базе своих разработок
моральной политики. Они достаточно убедительно продемонстрировали, что
этическая позиция переходит в политическую, то есть приобретает силу
политического воздействия, когда становится фактом общественного сознания. А
эти факты способна создавать только интеллектуальная элита, ее совестливая
часть. В этом заключается ее уникальная роль. Политика может двигаться под давлением
общественного морального консенсуса. Если же моральный консенсус
распространяется на международное сообщество, то сугубо политико-правовая
аргументация тех сил, которые отстаивают справедливое разрешение вопроса,
приобретает особую весомость и убедительность.
Вспомним хотя бы такие случаи международного морального консенсуса, как
отношение к режиму апартеида в ЮАР, отношение к войне США во Вьетнаме и СССР в
Афганистане.
Важно
отметить, что под этикой понимается не теория, а компонента практического
действия, духовная составляющая поступка, его исходное начало, движущий мотив (Фуко: «…этика и есть практика и этос, то есть способ существования» [4, с.329]). Этика
как политика – вот определяющая формула политической активности интеллектуалов
Запада. Она позволяет безошибочно отнести их политику к кантианскому дискурсу.
Французские интеллектуалы выдвинули своеобразный категорический
императив: люди науки и культуры не должны
использовать свои знания и авторитет для усиления контроля государства над
обществом. Вот почему на Западе интеллектуалы, вовлеченные в политику, как
правило, придерживаются левых взглядов. Их оппозиционность не может быть иной.
Литература
1. Гребенник Г.П.
Интеллигент как политический активист // Науковий
віс-ник. – 2006. - № 3 (23).
– Одеса: Одеський державний економічний ун-т, 2005. –
С. 75 – 87.
2. Кауппи Н. Социолог как моралист: „практика теории” у Пьера Бурдье и французская интеллектуальная традиция / Пер. с англ. С. Силаковой
// Новое литературное обозрение. – 2000. - № 45 (5). – С. 88 – 103.
3. Бурдье П. Социология политики: Пер. с франц. /
Сост., общ. ред. и предисл. Н.А. Шматко. – М.: Socio-Logos, 1993. – 336 с.
4. Фуко М. Интеллектуалы
и власть.Ч. 1: Избранные политические статьи, выступления
и интервью.- М.: Праксис, 2002. - 384
с.
5. Табачникова С.В. Мишель Фуко – историк настоящего. –
В кн.: Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет / Составл., пер. с франц., коммент. и
послесл. С. Табачниковой. – М.:
Касталь, 1996. – 448 с. ( С.
396 – 443).
6. Энгельштейн Л. «Комбинированная» неразвитость:
дисциплина и право в
царской и советской России //
http://nlo.magazine.ru/philosoph/inostr/24.html.
Статья опубликована на русском языке в сб.: Науковий вісник: Одеський державний економічний
університет. – Науки: економіка, політологія, історія. – 2006. - № 7 (27). – С.
82-92.