Г.П. Гребенник

 

 

РУССКАЯ  ПТИЦА-ТРОЙКА ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ

СОВЕТСКОГО ВЕКА

 

    Пока советский идеократический режим коснел в догматическом марксизме-ленинизме, резко обрывая всякие попытки «покушения» на Учение, в советском «обществе» вырабатывались иные мировоззренческие картины. Важно подчеркнуть, что они вырабатывались «свободно», то есть в ситуации преследуемого свободомыслия. Что же думала Россия головами своих недюжинных граждан-мыслителей о самой себе? И кого выбрать на столь представительную, почетную роль? Выбор так или иначе будет субъективный. И все же… Ясно, что это должны быть представители так называемой контр-элиты. В советских условиях это были диссиденты. Среди них самыми выдающимися и влиятельными мыслителями во второй половине ХХ века, пожалуй, были Александр Солженицын (род. в дек. 1918), Андрей Сахаров (1921 – 1989) и Александр Зиновьев (1922 – 2006). Хотя Солженицын на момент, когда пишутся эти строки, единственный из троих продолжает здравствовать, я буду говорить о них в прошедшем времени как о людях ХХ века. Нас интересует в первую очередь идеологическая стилистика этих свободных политических художников, определенно разнообразивших и дополнявших скудный ландшафт идеологического официоза Советского Союза. Путем такого дополнения можно получить картину основного спектра идеологических предложений для нашей бывшей страны. Не менее поучителен вопрос об идейной продуктивности политической оппозиции в конце эры существования реального социализма. Может быть, даже можно вынести определенный урок из истории политических идей недавнего, еще не остывшего прошлого.

 

 

1.     Два Александра плюс Андрей

 

     Любопытное наблюдение: в литературе, в прессе, в интернетовских текстах вместе эти трое никогда не упоминаются, во всяком случае я не встречал; зато везде они «ходят» парами – Солженицын и Зиновьев, Солженицын и Сахаров. Так распорядилась жизнь. Видно, это были две разные сюжетные линии жизненной драмы, и нам не резон нарушать эту структурную композицию.

     Итак, сначала Александр Солженицын и Александр Зиновьев. Внешний рисунок их судеб во многом схожий: антисталинизм как исходная позиция, диссидентство в советское время, в эмиграции они были звезды первой величины, неприятие горбачевской «перестройки» и ельцинского «демократического» режима, враждебное отношение к Западу; оба – плодовитые и знаменитые (если можно сказать так о всемирно известном Солженицыне) писатели. Но еще больше разъединяет: духовно и идейно они находились по разные стороны баррикад и публично, в резких выражениях, многократно признавались в неприятии друг друга.    

     Их единит еще одно редкое свойство: на протяжении многих десятилетий, с тех пор как сформировались основы их мировоззрения, они их не меняли. Оценки исторических событий и лиц – да, но не философские принципы. При этом оба они представляют собой разные типы мыслителей.

     Солженицын – тип русского мыслителя-мудреца, взыскующего правды, взвалившего на себя ношу страдальца за народное горе, тянущий традицию писательства как общественного подвижничества, религиозного долга. В этом ряду находятся протопоп Аввакум, Толстой, Достоевский. Собственно, и премию Нобеля ему дали с формулировкой: «за нравственную силу, с которой он продолжил традицию русской литературы». К науке он подходит со стороны истории и философии истории, но более всего – с  высоты религиозно-нравственного сознания. В своих главных произведениях он всегда стремился к основательности, фактической достоверности, к показу широты социального фона. Даже в ущерб художественности. Можно сказать,  дух науки витал над ним, но не укреплялся в нем самом, поскольку проповедник, нравоучитель и обличитель власти пересиливал в нем объективного, беспристрастного исследователя. Сверхзадача у Солженицына другая. Он сражается с идеологией и ее мифами, и, сам того не замечая, творит идеологию. Дм. Галковский верно подметил: «История по Солженицыну носит нравоучительный характер. Это всегда не "история сама по себе", а "история про". Не история революции, а история про революцию, не история евреев, а история про евреев» [1].

     Солженицын – «тяжелый писатель» в том смысле, что в своих текстах он все время «нагнетает», погружает души людей в глубокий мрак русской беспросветной, безрадостной жизни. Понятие праздника у него отсутствует.

     Совершенно другой Зиновьев. Ему была чужда трагическая нравственно-обличительная тональность солженицынских писаний, он предпочитал сарказм, черный юмор, иронию. Зиновьев был большой любитель парадоксальных определений, острых шуток; о его литературных возможностях можно судить хотя бы потому, что он был способен придумать анекдот. Впрочем, начиная с 2000 года в своих произведениях и интервью Зиновьев настойчиво заговорил кассандровским тоном о гибели России. Он даже ввел в научный оборот понятие социальной трагедии.

     Он пришел в литературу из науки, причем из науки логики, и литературу он выбрал в качестве жанра, позволяющего доступно и увлекательно излагать научные воззрения. Если Солженицын традиционно для русского интеллигентского сознания стремился к правде, то Зиновьев ставил своей целью научную истину. Желая подчеркнуть свой научный объективизм, беспристрастность исследователя, он склонен был отрицать свою принадлежность к какой-либо общепринятой политико-идеологической позиции. Он утверждал: «Позиция исследователя, руководствующегося принципами научного подхода к социальным явлениям, подобна позиции исследователя, наблюдающего муравейник. Заметив, например, разделение муравьев на различные категории, исследователь не становится защитником интересов одних из них, не разражается гневом по поводу какой-то несправедливости, не предлагает никаких проектов более разумного и справедливого переустройства муравейника» [2].

     Из книги в книгу Зиновьев не уставал повторять, что как ученый лишен эмоций и занят лишь одним – беспощадным анализом социальной реальности.  Хотя он не избегал нравственных и эмоциональных оценок, но выводил их за границы собственно научного исследования, подчеркивая, что именно строгий научный анализ дает ему право и основание на морально-нравственные оценки не только отдельных исторических личностей, но целых периодов, обществ и народов.

     Он постоянно работал над углублением своей социологической теорией, последовательно расширяя поле анализа: сначала это был реальный коммунизм (советский строй), потом – западнизм (общество развитого капитализма) и уже в последние годы жизни – глобальное сверхобщество. Зиновьевская наука «реального коммунизма» получила признание в ученом мире. Так, крупнейший французский социолог прошлого столетия Р. Арон назвал книгу Зиновьева «Наука о реальном коммунизме» (1980) единственной научной работой о советском обществе. Там же, во Франции, Зиновьева наградили престижнейшей премией имени А. Токвиля за научное открытие в области социальных наук. Авторитетный российский ученый А.А. Гусейнов поставил Зиновьева в один ряд с Коперником и Дарвиным.

     В статье, приуроченной к годовщине смерти Зиновьева, И. Жордан написал: «Он относится к породе очень редких, штучных людей, гораздо более индивидуальных, чем яйца Фаберже. <...> Это та порода людей, к которой относятся Эразм Роттердамский, Вольтер, Протопоп Аввакум, ну, может быть, еще Лютер с его киданием чернильницы в черта. Ах, сколько чернильниц за свою жизнь запустил Александр Зиновьев!» [3].  

      Один из участников интернетовской конференции высказался о Зиновьеве так: «Один из умнейших и добрейших людей. Прямая противоположность Солженицыну. Так сказать, Солженицын наоборот: не злобный, а умный» [4]. Как сказать… Солженицын был, кажется, единственный, при упоминании имени которого Зиновьев терял равновесие духа, ревновал к его всемирной  славе и втайне завидовал его финансовым и политическим возможностям. «Для меня русская Россия, - заявил Зиновьев в одном из многочисленных интервью, — это Достоевский, Чайковский, Лобачевский, это Гагарин, Королев, а не то, что тянет за собой Солженицын: Россия дремучая, мракобесная Россия. В этом смысле нас и на Западе всегда разделяли. «Два Александра» — были такие статьи. В чем разница? — спрашивали и писали: «Солженицын — человек из прошлого, Зиновьев — из будущего» [5].  Стоит ли говорить, что это совершенно необъективная оценка. Впрочем, я намерен по возможности избегать характеристики личных взаимоотношений между нашими героями, представляя их чистыми идеологами.

     По закону диалектики Солженицына и Зиновьева недостаточно для полноты картины: обязательно нужен третий член. И его явила миру российско-советская история. Это – Андрей Дмитриевич Сахаров, великий физик-ядерщик, отец советской водородной бомбы, трижды Герой труда, лауреат Нобелевской премии. Он, как былинный богатырь Илья Муромец, 20 лет провел взаперти, в сверхсекретном городе, занимаясь тем, что на языке самих физиков значилось «изделиями». И вдруг в нем пробудился мощный общественный темперамент. Солженицын называл Сахарова «чудом», которого власть не могла просчитать. «Как ребенок не понимает надписи «эпидемическая зона», так беззащитно побрел Сахаров от сытой, мордатой, счастливой касты – к униженным и оскобленным», - писал Солженицын в своих очерках литературной жизни «Бодался теленок с дубом» [6, с. 51].  

     Действительно, после чтения сахаровских текстов политического содержания  и воспоминаний о нем, создается стойкое впечатление, что Сахаров вторгся в большую политику и стал вести себя с наивностью пророка, этакий князь Мышкин, гениальный идиот. Презрев все условности, поверх идеологических противоречий и военно-политической конфронтации первого и второго миров, он выступил, как Сын человеческий, обезоруживая полной бескорыстностью, открытостью и мягкостью при непреклонной воле к добру. Светлый человек! Такой в политике не может долго существовать по определению. Его приняли всерьез только потому, что в другом мире, не менее важном для судеб человечества, в мире науки и техники, он доказал свою более чем состоятельность. Будучи интеллектуалом до мозга костей, он заговорил технократическим языком, который, однако политиками был воспринят как язык поэзии, идеализма и романтики. Еще бы! По существу он заявил, что рациональность требует немедленного перехода к моральной политике, добровольному отказу от преимуществ, которые дает положение сверхдержавы, и взаимных претензий двух главных политических игроков. Оказывается, он все продумал и пришел к выводу, что мир организован неразумно. И поэтому в нем существуют глобальные противоречия и проблемы, нестабильность, вражда и несправедливые отношения между народами, а, главное, угроза самоуничтожения человечества путем применения термоядерного оружия. Все это необходимо радикально изменить. Ключом к решению большинства глобальных проблем и обеспечению гарантированного будущего является прогресс. Прогрессом движет свободная мысль. Она невозможна без соблюдения прав человека и открытого общества. Все это упирается в необходимость конвергенции двух мировых систем. Поэтому надо  немедленно садиться за стол переговоров, создавать под эгидой ООН международные комитеты с полномочиями принимать решения по разоружению, выработке мер по сближению, перераспределению мировых богатств и т.п.

     «Будущее неопределенно», - был убежден Сахаров. За этим убеждением стояла мысль, что мы сами из своей свободы творим его каждый день. Оно, это будущее, рождается нашими усилиям или неучастием. Такое отношение есть проявление высокого идеализма Сахарова. По  своей структуре это абсолютно кантовский поворот мысли, как и тип его политического мышления – кантианский [7, с. 91-118; 373-377]. В письме Л. К. Чуковской в декабре 1981 года он недвусмысленно выразил свое кредо «чистого» кантианца: « ... если я чувствую себя свободным, то в частности потому, что стараюсь в своих действиях исходить из своей конкретной нравственной оценки и не считаю себя связанным ничем кроме этого. Все это внутреннее….» [8]. Этому своему чувству свободного человека он был обязан, конечно, не самому Канту, а наследию русской интеллигенции, что нисколько не преуменьшает того факта, что именно Андрей Сахаров, гениальный русский физик-теоретик, отец водородной бомбы, явил миру лик морального политика.

     К тем, к кому он обращался и от кого зависело принятия решений  в СССР и США, были профессиональными макиавеллистами и смотрели на него, как черные вороны на своего белого «урода». Но  и остальной мир был также поражен. Интересно, как среагировал круг товарищей и коллег на открытые выступления Андрея Дмитриевича. Есть свидетельство, что после первой пресс-конференции Сахарова 23 августа 1973 года, когда он заявил, что разрядка напряженности без всяких условий  может привести мир к заражению тем злом, которое гложет Советский Союз, что «никому не желательно иметь такого соседа, особенно вооруженного до зубов», Я. Б. Зельдович, еще один из великих советских физиков, трижды Герой, сказал: "Сахаров - говорящая лошадь, но не могут же все лошади говорить» [9]. Лошадь заговорила! «Рабочие лошади» Курчатов, Королев, Тамм, Сахаров, Харитон, Зельдович и другие теоретики и конструкторы, связанные сверхсекретностью своей работы над «изделиями», мощь которых могла расколоть мир в прямом смысле этого слова, молча отдавали свои недюжинные «лошадиные силы» стране, руководство которой  потрясало ими как своими козырями в большой игре. Чего стоят только знаменитые выступления Хрущева. И вот случилось чудо: одна из таких неслабых «рабочих лошадок» вдруг заговорила, причем языком вполне рациональных аргументов, комментируя их моральными соображениями и требуя от сильных мира сего принятие решений во имя спасения и дальнейшего прогресса цивилизации. Эти решения, честно говоря, не устраивали ни одну из сторон, а значит были компромиссными, то есть создали поле для «реальной политики». В этом, прежде всего, выразился позитив его «вмешательства» в большую игру, шедшую по макиавеллианским правилам. Но для всего остального мира сахаровские выступления прозвучали как либеральная песнь, как призыв строить глобальную сверхцивилизацию на иных, чем принцип силы, основаниях.

     Личную свободу, права человека Сахаров провозгласил условием мирового прогресса. И это не есть просто проявление политического романтизма, неоправданной морализации мира. Это есть указание на высшую объективность – Категорический Императив, нарушение которого привело Мир в расстроенное состояние. Человек, пренебрегший своей обязанностью морального существа, стал главной угрозой для самого Человека. В этот роковой для человечества момент является пророк с простым вопросом: «Ребята, что вы делаете?» На короткое мгновение возникает неловкая тишина. Люди растерянно и виновато поглядывают друг на друга. Это в них откликнулся Разум. В следующее мгновение они приходят в себя и возвращаются к привычному – бороться за власть, преследовать свои «национальные» интересы, подозревать в коварстве своих конкурентов.

     Сахаров не сказал ничего нового, но эффект исходил не  от его слов, а от  самой личности Андрея Дмитриевича. Слова принадлежали человеку, который имел непосредственное отношение к созданию чудовищного оружия и знал лучше тех, кто эти оружием распоряжался, что будет с миром в результате его применения. Слова принадлежали привилегированнейшему члену Системы, который пренебрег своим положением, обрекая себя и семью на травлю и репрессии. И слова дошли до цели. Нобелевский комитет наградил А.Д. Сахарова  Премией Мира, в частности, за “убедительность, с которой Сахаров провозгласил, что нерушимые права человека дают единственный надежный фундамент для подлинного устойчивого международного сотрудничества". Том Герелс в статье «Андрей Сахаров: интеллект, мужество, цельность» написал: «Живя среди людей, мы иногда видим примеры исключительного мужества и высокой нравственности. Некоторые люди выглядят более завершенными, более цельными, чем остальные. В очень немногих три качества - интеллект, мужество и цельность - соединяются в единое целое. Одним из таких редких людей был Андрей Сахаров». И добавляет: «В поисках сравнения мне приходит на ум только Махатма Ганди» [10]. 

     Таков внешний рисунок образов наших героев. Повторюсь: их личных отношений мы будем касаться только в контексте их идейных разногласий. Скажем лишь, что в разные времена они варьировались от неприязни до открытой враждебности. В общем, это столь типичный для русской общественно-политической ситуации феномен друзей-врагов. Друзья – потому что все трое предпочли свободу материальному благополучию и были гонимы советским режимом, враги – потому что выступали антагонистами в трактовке истории России, особенно коммунистического периода, и желали ей разного будущего.

 

2.     Солженицын как идеолог

     Идеологический стиль Солженицына опознается легко: как мыслитель он всецело принадлежит русской консервативной традиции. Еще в 1990г. В. Россман опубликовал статью, в которой он провел сравнение Солженицына с Конфуцием [11]. Сравнительный анализ их высказываний показал несомненную духовную близость, родство мировоззренческих установок этих мыслителей. Главное в них – морально-этическое содержание.

     Первый опознавательный критерий солженицынского идеологического дискурса:  мораль определяет политику, насыщает ее нравственностью. Мораль первична, политика и право вторичны. Вот выдержка из его речи в Международной Академии философии 14 сентября 1993 г.: «…многие нравственные требования, предъявляемые нами к отдельному человеку: что есть честность, а что – низость и обман, что есть великодушие и добро, а что – алчность и злодейство, - в значительной мере должно прилагаться и к политике государств, правительств, парламентов партий. Да если государственную, партийную, социальную политику не основывать на нравственности, то у человечества и вообще нет будущего» [12, с. 600-601]. 

     Солженицын убежден: государство сильно не законами и своими политическими институтами, а моральными устоями народа. Вот цитаты из его программной работы «Как нам обустроить Россию. Посильные соображения»: «Чистая атмосфера общества, увы, не может быть создана юридическими законами»; «Нравственное начало должно стоять выше, чем юридическое. Справедливость – это соответствие с нравственным правом прежде, чем с юридическим»; «…государственное устройство – второстепеннее самого воздуха человеческих отношений. При людском благородстве – допустим любой добропорядочный строй, при людском озлоблении и шкурничестве – невыносима и самая разливистая демократия. Если в самих людях нет справедливости и честности – то это проявится при любом строе» [13, с. 564-565].

     В горбачевской перестройке с ее лицемерной гласностью  Солженицын безошибочно распознал маневр правящего класса именно потому, что не почувствовал в ее коммунистическом лидере духовного переворота, не нашел в его словаре таких понятий, как очищение и раскаяние. Не только России и русскому народу, мировой цивилизации, всему человечеству не хватает духовности, от этого все ее болезни, настаивал писатель.

     Второй опознавательный критерий солженицынского консерватизма –  отношение к государству. Он – сторонник сильного государства, но не в ущерб местному самоуправлению. Особенно велика роль государства в период коренной ломки старого порядка, всестороннего реформирования общества и самого государства. Сильное государство – в традиции русского народа. «…анархия – это первая гибель, как нас научил 1917 год». «Государству, если мы не жаждем революции, неизбежно быть плавно-преемственным и устойчивым» [13, с. 564], - наставлял Александр Исаевич власть и народ в упомянутой работе «Как нам обустроить Россию» и призывал искать свой путь к обновлению государственного устройства, сообразуясь при этом с исторической традицией, ибо нет лучших или худших форм государственного устройства, а есть формы, отвечающие духу народа или бездумно заимствованные, навязанные ему. Тут ему товарищ Б.Н. Чичерин, который высказывал подобные мысли  и рекомендации в период реформ Александра Второго.

      В книге «Россия в обвале» (1998) он с горечью замечает о деятелях ельцинско-гайдаровского круга: «Из наших властных фигур, даже у лучших, редко-редко у кого ощутишь, что политические соображения момента не отсечены у него от общеисторического сознания: как этот сегодняшний шаг уляжется в нашу историю? Не будет ли он предательством умерших или будущих поколений? И как он из глуби Истории будет выглядеть?» [14, с. 55].

    Третий опознавательный критерий солженицынского консерватизма – это тотальная критика либерализма, его трактовок собственных базовых идеалов – прогресса, свободы, частной собственности, плюрализма, демократии, концепции универсальности прав человека.

     Прежде всего обращает внимание характерное для консерватизма понимание Солженицыным свободы не как права, а как внутреннего самочувствия, как осознание своего долга, личной ответственности за происходящее вокруг тебя. «Свобода - какое великое слово, как мы его любим употреблять, - говорил он на встрече со своими читателями. - А что такое свобода и как ее понять? Есть свобода внутренняя. Есть свобода внешняя. Свобода внутренняя заложена в нас самих, и свободы внутренней никто не сможет лишить. Свобода внутренняя дает человеку возможность действовать прямо против враждебной ему среды. А свобода внешняя, которую так воспевают, это не цель человечества. Это только форма, в которой можно лучше проявить свои качества, чтобы сделать их полезными для других. Свобода только тогда имеет смысл, когда над нами есть нравственная задача. Если свобода для выполнения нравственных задач - это свобода добрая, а если свобода без нравственной задачи - тогда это разврат и та разнузданность, которые сейчас разлились» [15]. Что важнее – свобода или Россия?  – на этот коварный вопрос Солженицын отвечал  патриотически: без России не нужна и свобода [14, c. 12].

    В том же духе, духе самоограничения и осознания своего долга перед обществом и Родиной, подходит Солженицын к абсолютизированной в либерализме категории «права человека». Еще в 1978 г. выступая перед выпускниками Гарварда, он говорил: «Защита прав человека доведена до той крайности, что уже становится беззащитным само общество… - и на Западе приспела пора отстаивать уже не столько права людей, сколько их обязанности» [16, с. 315]. При этом публика ему аплодировала. Писатель неоднократно высказывался в том духе, что суверенитет государства, единство нации, если им грозит опасность, становятся выше прав человека. Что касается собственно политических прав, т. е. права участия в государственной власти, то, по мнению мыслителя, народ из всех видов прав в них менее всего заинтересован. Народ стремится не к власти, а к устойчивому порядку.

      В политической публицистике А.И. Солженицына оживает аргументация классического славянофильства времен Ивана Киреевского и Константина Аксакова, сдобренная личными впечатлениями от западной жизни. Это касается, в первую очередь, традиционного славянофильского недоверия к закону и правосознанию, воспитывающему в человеке формальное, поверх человечности, отношение к людям. «Нашему народу, как никакому, не хватает правосознания. Романовские столетия не дали нам правосознания, они нас лишили правосознания, - писал он. - Но и когда у нас правосознание появится, то надо же понимать, что закон не знает таких понятий, как благородно и подло. А у нас ведь, если по закону хотя бы чуть-чуть нормально, есть адвокат - то не подкопаешься...» [17]. Видимо, холодный юридизм сознания западного человека более всего претил Александру Исаевичу, раз он написал в «Зернышке» такие строки: «И я всё время сравнивал людей здесь, на Западе, и людей там, у нас, — и испытывал к западному миру печальное недоумение. Так что ж это? Люди на Западе хуже, что ли, чем у нас? Да нет. Но когда с человеческой природы спрошен всего лишь юридический уровень — спущена планка от уровня благородства и чести, даже понятия те почти развеялись ныне, — тогда сколько открывается лазеек для хитрости и недобросовестности. Что вынуждает из нас закон — того слишком мало для человечности, — закон повыше должен быть и в нашем сердце. К здешнему воздуху холодного юридизма — я решительно не мог привыкнуть» [17]. И ниже безапелляционно рубит: «Вступив в юридическую эру и постепенно заменив совесть законом, мир снизился в духовном уровне» [17]. В Гарварде он бросил в укор Западу: «Всю жизнь проведя под коммунизмом, я скажу: ужасно то общество, в котором вовсе нет беспристрастных юридических весов. Но общество, в котором нет других весов, кроме юридических, тоже мало достойно человека» [16, с. 314].  И этот мотив обвинения Запада нам хорошо знаком: негодующие строки в адрес юристов и юридической эпохи как выражения небратских отношений между людьми мы читали у Н.Ф. Федорова (1829 – 1903).

     Но не только читали, а и прочувствовали на собственном опыте. Надо жить по закону… европейское мышление… Сколько слов на эту тему намолола мельница украинской политики! Однако практика жизни чудовищно разошлась с этими призывами. Не случайно  в Украине развелось немыслимое количество вузов, выпускающих юристов. Их уровень как  профессионалов в основной  массе чрезвычайно низок. Но зато все они - носители холодного юридизма сознания, то есть их мозги направлены на то, как бы обтяпать дельце, чтобы внешне, формально оно выглядело законным. Если документы в порядке, то воровство превращается в бизнес. Уверен, что в России ситуация та же, ведь социальный строй и стадия болезни одни и те же.

     В «Посильных соображениях» Солженицын со ссылкой, в частности, на Алексиса Токвиля предлагал не путать свободу с демократией. Нет, он не отказывает народу в праве на власть, но хочет, чтобы народ, выбирая демократию, отчетливо сознавал и преодолевал ее недостатки. Какие? Наиболее общий – ее формализм, сводящий качество власти к арифметическому большинству. Демократия может быть карикатурой народовластия, ширмой самого настоящего авторитаризма и олигархии, может открыть дорогу реакционным силам, например, фашизму. Здесь он ссылается на авторитет и работы еще одного виднейшего представителя русского консерватизма Ивана Ильина.

     Среди основополагающих институтов демократии особое недовольство Солженицына всегда вызывала многопартийность. Он убеждал свои читателей, что многопартийность ведет к расколу народного единства, подавлению личности во имя партийной дисциплины. В статье «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни» (1973) он назвал партии «бесчеловечными образованиями» [18, с. 53].

    Истинное народовластие Солженицын отождествлял с так называемой демократией малых пространств, то есть с местным самоуправлением, которое было представлено в России до 1917 года земским строем. «Демократия по-настоящему эффективна там, где применимы народные собрания, а не представительные», - писал он [13, с. 584].    

    Критика основной идеологии Запада плавно и логично перетекает у Солженицына в обличение западной цивилизации как таковой. Она, по его мнению, основана на ложных целях и сомнительных в нравственном отношении принципах, «вдолбленных» (солженицынское словечко) ей эпохой Просвещения. Проект эпохи Просвещения принес Западу и всему миру господство Материи над Духом. Суть проекта Просвещения лучше всего выражена в понятии «прогресс». По мысли просветителей, прогресс в технологии, в устройстве быта, в накоплении вещественного богатства должен будет сопровождаться автоматическим смягчением нравов, усовершенствованием человеческой природы. «Из этого напряженного оптимизма Прогресса вывел и Маркс, что история приведет нас к справедливости и без Бога», - отмечал писатель [12, с. 603].  В трактовке прогресса он следует традиции Вл. Соловьева, Достоевского, Леонтьева, Толстого: «Прогресс? Истинно может быть только один: сумма духовных прогрессов отдельных людей» [12, с. 612]. Именно неоправданная вера в возможности неограниченного прогресса привели, по мнению Александра Исаевича, западную цивилизацию к кризису. В результате безмерного потакания своим материальным потребностям была утрачена гармония между духовной и физической природой человека. Прогресс не остановить, но и просто отдаться механическому потоку Прогресса нельзя,  надо стараться его духовно освоить его с тем, чтобы перестать быть его игрушками, направить его мощь на совершение добра. Таково отношение Солженицына к этой ключевой категории либерального мышления.

     Далее. Провозглашенное отцами либерализма стремление к счастью есть ложная цель. Это стремление к индивидуальному счастью, к удовлетворению собственного эгоизма Солженицын назвал «Заветом Бентама». Причем счастье понимается почти исключительно как материальное благосостояние. Деньги – его показатель, значит – показатель счастья. Образ последнего получил выражение в необузданном стремлении к максимальному комфорту и неограниченной свободе наслаждений. На самых высоких собраниях и форумах Солженицын призывал Запад одуматься, отказаться от экономики неограниченного роста и перейти к «экономике постоянного уровня», в целом встать на позиции  философии самоограничения.

     Из всех западных политиков его эпохи Солженицын восхитился разве что испанским диктатором Франко. «…Франко предпринял героическую и великанскую попытку спасти свою страну от государственного распада. С таким пониманием пришло и удивление: что разложение-то вокруг идёт полным ходом, а Франко сумел тактически-твёрдо провести Испанию мимо Мировой войны, не вмешавшись, и вот уже 20, 30, 35 лет продержал её на христианской стороне против всех развальных законов истории! Однако, вот, на 37-м году правления он умирал и вот умер, под развязный свист европейских социалистов, радикалов, либералов» [17]. А здесь уже возникает четкая ассоциация с леонтьевскими взглядами. Имеется в виду, конечно, не телеобозреватель, а столп русского консерватизма Константин Николаевич Леонтьев (1831 – 1891).

     Суть идеологии и политики «перестройки» Солженицын справедливо усмотрел в либерализации коммунистического режима, в некритическом усвоении либеральных ценностей, в западничестве российских реформаторов. Именно либеральная идеология и мифология привели, по его мнению,  западную цивилизацию и вслед за ней все человечество к глобальному кризису, за которым должен последовать сознательный поворот к своеобразному «новому средневековью», синтезу средневековых и новоевропейских ценностей. В противном случае человечеству не выжить. России с ее историей и истощенным коммунистическим правлением организмом прямо противопоказан западный опыт политического  и социального жизнеустройства.

     Выступая с критикой практики западного парламентаризма, многопартийности, разделения властей, политики  прав человека, отношений правительства с «независимой» прессой и отношения последней к праву человека на личную жизнь, Солженицын встретил на Западе холодное отношение. «Да больше всего их ранило, что я оказался не страстный поклонник Запада, “не демократ”! – писал он. - А я-то демократ — попоследовательней и нью-йоркской интеллектуальной элиты и наших диссидентов: под демократией я понимаю реальное народное самоуправление снизу доверху, а они — правление образованного класса» [17].

     Думая о демократии применительно к России после падения коммунистического режима, Солженицын формулировал проблему демократии точно так же, как и его идейный предшественник И.А.Ильин, а именно – это проблема перехода к демократии в стране, абсолютно неподготовленной для демократической жизни.  Необходим переходный период, содержанием которого должен стать авторитаризм, считал он.  «Ясно, что выручить нас может только плавный, по виражам, спуск к демократии от ледяной скалы тирании через авторитарный строй» [17]. И здесь он настроил против себя не только Запад, но и столичную радикально-либеральную интеллигенцию, которая и слышать не хотела о «временных ограничениях свободы». В России все временное обладает стойкой тенденцией к  постоянству.

3. Зиновьев как идеолог

 

      Солженицынский консерватизм очевиден, поскольку имеет классические черты. С Зиновьевым дело, на первый взгляд, обстояло сложнее. Он заявил почти как Сократ, что политикой не занимается, что его интересуют не общественные идеалы и иллюзии, а социальная реальность как она есть. Кстати, Сократ лукавил. Сократовские диалоги насквозь политичны, пропитаны гражданским пафосом. И у Зиновьева было гражданское «нутро», которое тянуло его к публичным заявлениям политического характера. Кроме того его влекло в политику желание продемонстрировать великие прогностические возможности своей теории познания общества.

     Зиновьев неоднократно говорил, что он «суверенное государство из одного человека». И вот это «суверенное государство» свободно выбрало коммунизм  и встало на защиту выдавившего его в эмиграцию коммунистического отечества, когда оно оказалось в опасности, а когда оно в одночасье развалилось, стало его талантливо оплакивать, то есть разрабатывать консервативный дискурс левого толка. В беседе с В. Бондаренко в апреле 2001 г. он сделал знаменательное признание: «Я должен заметить, что я воспитывался так, что стал очень рано коммунистом, но коммунистом романтическим, психологическим, а не формальным. И я таковым остаюсь до сих пор. <…> советская система — это моя система, мой строй, я от него никогда не отрекался» [19].

    Теперь становятся понятными слова из дневника однокашника по университету М.К. Мамардашвили: «У Саши [Зиновьева] был не конфликт с властью, а конфликт власти. Ум его с раздражением смотрел на властвующую бездарность, место которой хотели занять его темперамент, его а-духовный характер (его властолюбие)» [20, с. 183]. Его не устраивали правители-дураки во главе Системы. Они не оценили его предупреждения о гибельности для страны их политики (он написал записку в Политбюро), сделали из него, патриота Системы, антикоммуниста со всеми вытекающими в те годы последствиями: он был исключен из партии, выгнан с работы, выслан из страны, лишен гражданства, всех научных степеней, званий, наград, в том числе военных. Какая трагическая, преступная ошибка! Но когда эти дураки встали в сравнение с «эпохальными предателями и подонками» (его слова) Горбачевым и Ельциным, то показались ему простодушными, беззлобными стариканами.

     Что еще надо, чтобы показать эмоциональную, глубокую связь личности Зиновьева с советско-коммунистическим строем, развал которого он воспринял как личную трагедию? Нужно ли цитировать те многочисленные места из его книг, статей и интервью, где он чрезвычайно высоко оценивает советскую систему? Для Зиновьева Советский Союз – это инобытие исторической России, причем высший период в ее развитии, оптимальная форма существования русского мира. Вот выборочно несколько цитат. Накануне своего возвращения из эмиграции в Россию в интервью газете «Завтра» он сказал: «Самой идеальной для российских условий была советская система. Это вершина истории» [21].

     Разъясняя свою позицию, А.А.Зиновьев говорил: «Советское общество было вершиной российской истории. Это не значит, что оно было самым хорошим. Если я скажу о карлике, что он самый большой из карликов, это не значит, что он великан. Самый умный среди дураков не есть мудрец. Это значит, что до этого было хуже и после этого плохо. Это великое явление в каком смысле? Исключительно в социологическом. Я не пишу нравоучений, не даю субъективных оценок, но знаю одно: в нашей советской истории был открыт особый тип социальной эволюции. Отличный от всего того, что было, и того, что есть. В этом смысле это был великий социальный эксперимент, и он оказал огромное влияние на все человечество, и вся эволюция человечества шла и идет под влиянием этого образца» [21].       

     Под влиянием событий последнего десятилетия ХХ века Зиновьев радикально пересмотрел отношение к Сталину. Если в «Зияющих высотах» он характеризовал Хозяина как гениальную посредственность, то после «перестройки», в 90-х годах, он отвел вождю всех народов первое место в ХХ веке. Ленин и Мао Цзедун заняли в зиновьевской иерархии исторических деятелей века соответственно второе и третье место. «Именно Сталин, а не Ленин был народным вождем, ибо у Ленина было слишком много добродетелей, а тех гнусных качеств, какие приписывают Сталину, было недостаточно, чтобы стать подлинно народным вождем» [22, с. 62]. Здесь обратим внимание на слово «приписывают»: если приписывают, то был ли Сталин на самом деле народным вождем? А если был, то почему «приписывают»?

     Но еще более характерна перемена всей точки зрения Зиновьева на сталинизм, конкретный политический режим, созданный в 30-е годы. Перестроечные и постперестроечные либералы живописали его исключительно как режим массовых репрессий, тогда как в основе своей, по словам Зиновьева, он был добровольным творчеством многомиллионных масс людей, лишь организуемых в единый поток посредством насилия, идеологического обмана и прочих политических средств. Массовые репрессии понадобились в качестве «самозащитной меры нового общества  от рожденной совокупностью обстоятельств эпидемии преступности». «Я этим самым не хочу сказать, что репрессии были положительным или отрицательным явлением, - я вообще не даю субъективных оценок. Я хочу лишь сказать, что к ним ошибочно подходить с критериями морали и права», - добавлял он [22, с. 63].

     Что ж, в зиновьевском объяснении происхождения массовых репрессий имеется рациональный смысл. Точно так же, как  и в результате большевистской социальной революции, социальный переворот 90-х годов дал нам элиту, состоящую в значительной мере из подонков и воров, всякого рода комбинаторов, заткнувших за пояс бедного Остапа Бендера. Депутатские корпуса всех уровней вот уже несколько созывов принимают решения, в результате которых общенародная собственность последовательно перетекает  в частные руки за бесценок или бесплатно – в порядке вознаграждения за «политическую» лояльность. Далее она выставляется на продажу  уже по рыночным ценам. Кто был ничем, тот стал миллионером – это про нашу систему. Телевидение и так называемые гламурные издания демонстрируют нам типажи успешных людей нашего времени, чтобы мы привыкали к моральному уродству как желаемой норме. Если бы сегодня, к примеру, в Украине к власти пришел действительно народный режим, а не «демократический», то он, наверное, стал бы действовать точно так же, как и «товарищ Сталин». Автор не оправдывает сталинщину, он, как и Зиновьев, пытается «понимать» ее социальную подоплеку. Между прочим, к истории становления современного социального строя в России и Украине с полным правом можно отнестись с позиций зиновьевского социологизма, то есть вывести его из области моральных оценок, как он это сделал в отношении сталинской эпохи, заявив: «Рассматривать сталинскую эпоху как эпоху преступную есть грубое смешение понятий. Понятие преступности есть понятие юридическое или моральное, но не историческое и не социологи­ческое. Оно по самому своему смыслу неприменимо к историче­ским эпохам, к обществам, к целым народам» [22, с. 53]. По его мнению, эпоха 30 – 50-х годов ХХ в. была не преступная, а трагичная. «Трагичность сталинской эпохи, - пояснял Зиновьев, -  состояла в том, что она похоронила надежды на идеологический земной рай, построив этот рай на самом деле. Она обнажила страшную сущность многовековой мечты челове­чества» [22, с. 54].

     Когда его все же просили дать моральную оценку сталинским репрессиям, он переводил разговор в плоскость моральной оценки тем современникам, кто сделал себе имя в политике на осуждении сталинских репрессий и советского строя, который их допустил. По его мнению, большинство их тех, кто сегодня активно эксплуатирует эту тему, не имеют на это морального права. «Они процветали и в советский период, процветают и теперь. Не были они жертвами режима. Они тогда были подонками и сейчас являются подонками. И поэтому процветают. История прошла, и в этой жизни каждый занимает место, соответствующее его реальной моральной ценности. А моральная ценность всем, кто сейчас кричит о репрессиях, - ноль» [23].

     Зиновьев, можно сказать, «сжег мосты» – мужественно признал свою вину за развал Советского Союза. Он полагал, что это именно он в своих работах выдал слабое звено Системы – «начальник партии». Как здравомыслящий человек он понимал, что реставрация советской системы исключена. Он надеялся на закон социальной регенерации. «Есть закон социальной регенерации. Если социальная система рушится, остается человеческий материал и устанавливается новая, то она сама становится максимально близкой к предшествующей», - объяснял он суть этого закона [21]. Но в последние годы, похоже, он оставил и эту надежду. Русский народ, считал он, вступил в фазу деградации и умирания, из которой ему уже не выбраться.

     Итак, Зиновьев как идеолог выступал с консервативных позиций. Отличие его консерватизма от солженицынского заключается в том, что последний зиждится на морально-этической основе, а зиновьевский консерватизм следует обозначить как научно-социологический. Различаются они и типами политического мышления. Если Солженицын демонстрировал смешанный, кантианско-макиавеллистский тип, то зиновьевский тип сугубо макиавеллистский. 

 

4. Солженицын и Сахаров

     В сознании многих Солженицын и Сахаров и по сей день стоят рядом как признанные лидеры диссидентского движения, на самом деле они шли не рядом, а параллельно, все время отдаляясь друг от друга в силу идейных и личных обстоятельств. «…мы обреклись на раздельность…», - подвел итог Солженицын своим попыткам найти общий язык с академиком [6, с. 54]. Люди, живущие идеями и принципами, не могут через них переступить, и надо лишь время, чтобы накопился жизненный материал, их разводящий. Так и случилось с либералом Сахаровым и консерватором Солженицыным. Их разногласия выплыли наружу и четко обозначились в 1974 году,  после публикации  в Париже солженицынского меморандума «Письмо к вождям Советского Союза» и почти немедленного, спустя месяц, критического отклика А.Д. Сахарова.    

     Их либерально-консервативный диалог можно считать классическим по своей чистоте. Сахаров – универсалист, в этом смысле его можно отнести к гегельянцам. Солженицын – не менее последовательный сторонник культурно-цивилизационного подхода. Ему близок Н.Я. Данилевский с его идеей соизмеримых, но разных миров-цивилизаций России и Запада. В споре с Сахаровым Солженицын выступает как последовательный славянофил, антизападник. Он воспроизводит все основные славянофильские обвинения и упреки в адрес Запада. Как либерал Сахаров отстаивал права человека, требуя от советских властей выполнения взятых на себя международных обязательств в этой сфере. Солженицын, знавший советскую систему не понаслышке, искренне недоумевал, как можно, как он выразился, «консультировать людоедов о правах ими загрызаемых». Он считал, что Сахаров нерационально потратил много сил и времени на многочисленные обращения к властям с письмами о защите тех или иных людей. Результат близок к нулевому, только власти раздражил. Из всего комплекса прав человека Сахаров выделил как главнейшее право человека на эмиграцию, что тоже не нашло понимания у Солженицына, хотя впоследствии именно Солженицын этим правом воспользовался, а Сахаров нет. Солженицын считал саму поставку вопроса о правах человека специфически западной, в духе присущему ему чрезмерного индивидуализма.

   Сахаров воспринимал западную демократию как единственно возможную, выработанную передовым человечеством форму демократии и подходящей для любой цивилизованной страны. Солженицын критически рассматривал демократию как плод развития западной цивилизации, видел в ней много изъянов и формализма. Он «подловил» Сахарова на том, что академик по своей простодушной вере в научный разум угодил в «платоновский капкан». «Интересно, - пишет он, - что Сахаров, похваливая западную демократию и  превознося социализм, сам предлагает для будущего всеземного общества...  ни то и ни другое,   но   проговаривается    о   совсем   другой    мечте:   «очень интеллигентное...  общемировое руководство»,  «мировое правительство»  – явно невозможное  ни при  демократии, ни  при социализме,  ибо каким  же общим голосованием, когда  и где может  быть избрана умственная  элита в правительство?  Это  уже  совсем  иной  принцип  -  власти авторитарной, которая могла  бы оказаться  либо дурной,  либо отличной,  но способы ее создания, принципы  ее построения  и функционирования  ничего общего  не могут иметь с современной демократией» [24, с. 42-43].

     Действительно, в государстве, управляемом «философами-правителями», народ не может иметь решающего влияния на власть, то есть такое государство может быть только ряженой демократией. Поэтому либо демократия, либо власть интеллектуальной элиты – выбор, которого Сахаров просто не замечал. Кстати, в российской истории интеллигенция оспаривала право у бюрократии на управление Россией. История и показала, что чиновник, при всех его минусах, лучше ученого интеллигента справляется с задачами управления, поскольку специально научен этим заниматься и психологически готов к этой роли.

     Русский консерватор всегда исповедует какую-либо форму национализма. Таков Солженицын. Сахаров же не воспринимал миссианскую заботу Солженицына исключительно о русском народе.  В полном соответствии с либеральной установкой на общечеловеческие ценности он занимал космополитическую позицию и понятие «патриотизм» относил к арсеналу официозной пропаганды. «Дождалась Россия своего чуда — Сахарова, и этому чуду ничто так не претило, как пробуждение русского самосознания!», - в сердцах воскликнул Солженицын [17]. Действительно, Сахаров был глух к идее русского национального возрождения. С другой стороны, Солженицын отвергал сахаровскую идею конвергенции первого и второго миров. Он считал, что и Запад, и Восток находятся в тупике. Не конвергенция их ожидает, а кардинальное изменение, если они хотят выжить в этом мире.

     Разошлись они и по вопросу об отношении к идеологии вообще и к коммунистической идеологии в особенности. Сахаров полагал, что Солженицын явно преувеличивает роль идеологии в политике советского руководства, что она cкорее является данью, которую платят коммунистической традиции консервативные вожди советской системы. Солженицын же в идеологии видел главное зло. Он считал советский режим вариантом идеократии. Будучи злобным антикоммунистом, он считал неуместным сахаровское различение идеологического социализма (доброго) и реального (искаженного, злого). Для него самого социализм и его радиальное выражение коммунизм в идеалах и на  практике, всегда и везде суть проявление человеконенавистничества.

     В книге Роя Медведева «Солженицын и Сахаров» есть небольшая главка, озаглавленная «Две утопии». Медведев угодил в яблочко: такова суть идеологических программ и великого ученого, и великого писателя. Он точно указал на главную черту сахаровской программы преобразования мира: она не политическая, то есть политически она не осуществима, поскольку нет высоты нравственного уровня ни у политиков (властвующей элиты), ни у народов – как в СССР, так и на Западе. Сахаров обращался с нравственными благопожеланиями, не выписывая политического механизма требуемых реформ. Но и Солженицын таких механизмов не предложил. К примеру, десятилетиями он нападал на Запад за его эгоистическую установку на максимум потребления. Он требовал сознательного самоограничения, ссылался на экологический и ресурсный императивы планеты. Но это призыв – к нравственному сознанию, к разуму единиц. Политически он «не работает». В массе своей западный человек не согласен отказаться от привычного комфорта в быту, от рыночной экономики, задающей бешеный ритм всему жизненному устройству западной цивилизации. И даже экологическое движение на Западе приспособлено для нужд рыночной экономики: экологически чистая продукция значительно дороже.

     Еще более неудачна была попытка Солженицына стать пророком в своем отечестве. В 1990 году, когда стало ясно, что Советский Союз накануне обвала, он предложил власти и «обществу» (либеральному общественному мнению) программу обустройства России, которая была отвергнута властью при фактическом согласии «общества». Силен, ой силен Александр Исаевич в обличениях бед, болезней и пороков России! Россия его за это «зауважала», но советам его внимать не стала. Не переломиться же ей по слову писателя. Ему ли не знать, что Россия имеет  материю влажную, вязкую, культурой не проработанную. Слово-зерно брошено в нее, а прорастет (прорастет ли?) спустя несколько поколений. Пророки в России всегда не ко времени.   

    Сахаров был личностью, более всего подходившей под определение «светлый человек». В его душе не было места ненависти и чувства мести, может быть, оттого что он не прошел школу ненависти, может, в силу интеллигентности, а еще, быть может, потому что в силу научного склада ума в нем жило убеждение, что не люди, а Система «виновата». Обращаясь к Разуму, Сахаров не видел во Власти своего оппонента. И режим, в свою очередь, не видел в нем своего врага, а квалифицировал его как споткнувшегося о собственную совесть интеллигента, «заблудшую овцу». 

     Не таков Солженицын. Он вел неравный поединок с мировым злом, с Системой и стремился наносить ей удары побольней. Он действовал рационально, политически. Он уже не видел за Системой России. Его желанием было мобилизовать весь мир против нее. Он считал, что имеет на это право и руководит его действиями ни больше ни меньше сам Бог. Именно в той мере, в какой Солженицын был «политик», он сходил с почвы морали. Его упреки людям власти и целым государствам в том, что они презрели мораль частного человека, уязвимы именно с нравственной точки зрения. По большому счету Солженицын – ницшеанец, вожделеющий власти над умами и душами людей. Дай такому государственную власть, и вот новый Платон нам на голову! Как говорится, не дай Бог! 

     Повторяю, Солженицын в отличие от Сахарова «политик». Это видно из его биографических произведений, передающих его состояние борца. Но из них видно и то, что и ему, как и Сахарову, был присущ платоновский комплекс. Причем в русской версии: «Одно слово правды весь мир пересилит». Он свято верил в то, что он не пешка, не повод, не лишний аргумент в схватке двух могущественных мировых Систем, а самостоятельная сила. Солженицын не хотел видеть, что значимой фигурой его делала другая Система через механизм мирового общественного мнения. Он наносил спичечные уколы по самолюбию Системы, а воображал, что поражает змея копьем, как Георгий-победоносец. Он никогда не признал бы того факта, что, например, Хрущев и Горбачев для развала Системы, не желая того, сделали больше, чем тысяча солженицыных.

     Благие намерения, иллюзии – вот что такое идеология по отношению к конкретной материи политического процесса. Но все дело в том, что без иллюзий, без идеальных воспарений он просто невозможен. Здесь очерчивается сугубо научная, труднейшая проблема индикации, оценки морального тонуса в политике. Солженицын более всего задевал сознание советской интеллигенции, которую он же при случае упрекал в приспособленчестве. Но все равно свой комплекс несвободы интеллигенция остро ощущала и свое недовольство режимом власти откладывала в «накопитель» до времени.

 

Зиновьев и Сахаров: невозможность диалога

     Солженицына и Сахарова разъединяло философское и политическое видение мира, но объединяла нравственная позиция активного неприятия идущего от тоталитарного строя зла. У них была сцепка в их идеализме, обоюдной вере в силу Слова Правды, Разума, в свободное историческое творчество. Образно говоря, Кант царил в сознании Сахарова, но и у Солженицына он победно взирал на Макиавелли.   

     Ну а между Зиновьевым и Сахаровым могла ли быть какая-либо, пусть отталкивающая, связь? Мог ли между ними состояться содержательный диалог, такой, какой состоялся между Сахаровым Солженицыным. Ответ отрицательный. Эти два человека, «чистый»  макиавеллист и «чистый»  кантианец, не имели ровным счетом никакой почвы для полемики. Зиновьев с порога отмел бы все рассуждения Сахарова как безграмотный социологический бред прекраснодушного либерала, не имеющий никакого отношения к социальной реальности. И к тому же политически крайне опасный для России, поскольку Запад во главе с США взял курс на идеологическую глобализацию как способ маскировки своего господства над остальным миром [25]. А, например, технократическая идея Сахарова об управлении миром посредством мирового правительства, состоящего из выдающихся представителей интеллектуальной элиты человечества, точно ложится в кальку идеологической глобализации.

     Диалога не было, но был обмен «любезностями». В одном интервью Зиновьев заявил: «Первая оценка моих работ была сделана Сахаровым. И представьте, меня в секретных советских письмах так не поливали грязью, как он поливал» [21]. Сравните: Солженицын в «Зернышке» написал о Сахарове: «…он был первым, кто назвал мои предложения “потенциально опасными” [17, с.].

     Да, не любят русские либералы консерваторов, но и консерваторы отвечают им взаимностью. Однако дело в данном случае не в этом, а  в том, что А.Д. Сахаров питал иллюзии, присущие значительному слою политически активной интеллигенции. Возьмем, к примеру, демократию. Кажется странным и одновременно представляется закономерным то, что рационалист и технократ Сахаров никогда не рассматривал демократию как механизм управления с присущими ему пороками, а видел в ней исключительно моральную ценность, то есть идеализировал ее. Проведший значительную часть своей жизни на Западе, Зиновьев в принципе был лишен сахаровской «девственности». «Западная демократия может существовать лишь постольку, поскольку в западных странах есть недемократическая часть власти. По сравнению с ней советская тоталитарная власть – просто детские игрушки», - заявил он [26].

     Демократия как она реально себя показала в наших (украинских, российских) условиях – это легитимный способ выделения и кристаллизации новой политической элиты, присвоившей себе власть и собственность,  а также договорный механизм, позволяющий распределять эту власть и собственность в долях между конкурирующими группировками этой элиты. Все остальное – «народовластие», «свободное волеизъявление масс», «самоуправление народа посредством представительства» - пустопорожняя трескотня, шумовые эффекты, игровые ситуации, сопровождающие то, о чем сказано выше. Народ в этом участвует как лох в шулерской игре. Кстати, на Западе все то же самое, только не так откровенно и грубо. Это и понятно: буржуазной культуры, уважения к чувствам народа там во много раз больше. Там политические конкуренты научились строго придерживаться правил и не вырывают руль управления друг у друга во время «езды» ради общей безопасности. Один управляет, а другие карикатурно комментируют манеру управления. Затем он вежливо, с соблюдением процедуры и конституционных норм, выходит из «машины», уступает руль другому, занимает место подле него и начинает свою работу критики.

    Может и мы когда-нибудь овладеем «культурой демократии»? Ответ на этот вопрос надо искать в общественных лифтах и туалетах. Когда в них будет также чисто, как на Западе, тогда, можно надеяться, и культура наших политиков изменится к лучшему. Если, конечно, к тому времени  демократия еще останется излюбленным способом удерживать власть с наименьшим риском для властителей.

Русская птица-тройка и ХХI век

    Помнится, гоголевская птица-тройка бешено неслась, не разбирая дороги и направления. Взглянем на нашу «троечку». Посередине Сахаров, по бокам –  справа Солженицын и слева Зиновьев. Сахарову, движимому исключительно либеральным духом, дорога и вообще почва не нужна. Он летит, определяя направление по карте человеческих идеалов, обозначенное точкой Прогресса. Солженицын сердито храпит справа и пытается запрокинуть голову как можно дальше назад, чтобы разглядеть милую его сердцу царскую Россию. Ему камертоном служит великая русская Традиция. Слева не в такт двум остальным понуро плетется Зиновьев, весь погруженный в невеселые думы о гибели великой советской цивилизации, социальном уродстве современной России («рогатый заяц») и происках проклятых американских империалистов. Все трое терпеть друг друга не могут. Но кто-то ведь запряг их в тройку в немыслимый «консервативно-либеральный синтез»? Бог? Россия? Кто решится прокатиться на этой «птице-тройке», тот и будет русский человек.

    Так и влетела-вбежала-вползла в политическую культуру ХХI века эта ослабевшая к тому времени «птица-тройка». Сегодня Солженицына критикуют и справа, и слева; критиков у него больше, чем у Зиновьева и Сахарова вместе взятых. Зиновьева не столько критикуют, сколько не принимают «по моральным соображениям». Сахарова практически «не трогают». А что толку критиковать человека «не от мира сего»?

     Когда Путин стал хозяином Кремля, Зиновьев встрепенулся. Путинский неоконсервативный курс вселил в него надежду на спасение России. Он ждал, что его пригласят в Кремль и начнут внимать его советам, как вернуть России былую мощь и влияние в мире. Он, собственно, готовился к этому всю жизнь. Готовился к роли Советника власти, российского Макиавелли. Его не позвали. Для него это было сигналом к разочарованию и в Путине: «Я вижу, что функция президента – это легитимация и укрепление результатов антикоммунистического переворота и интеграция в западнистское общество» [26].  Последнему разочарованию.

     Ельцин в 1998 году наградил Солженицына бриллиантовой звездой Андрея Первозванного. Тот демонстративно отказался принять высший орден России. В этом, 2007 году Путин присудил ему Государственную премию, и он согласился  принять награду. Красноречивая деталь!

     Сахаров… Сахаров по-прежнему является знаменем и даже больше – иконой российской либеральной интеллигенции, правозащитных кругов и прозападной прессы, составивших идеологическую оппозицию путинскому курсу.

     И последнее умозаключение. В статье «Музыка консерватизма» С. Земляной рассказал, что в конце 20-х – 30-х годах Николай Трубецкой, Павел Флоренский и Алексей Лосев сочинили свои оппозиционные советской власти идеологические вариации, и все они были выдержаны в консервативной стилистике [27]. И во второй половине ХХ века советскому консерватизму оппонировали, как мы видим, в основном с консервативного поля. Что касается либерализма, то он не столько оппонировал, сколько провоцировал правящую верхушку страны на реформирование Системы. Эта провокация породила идеологический курс на «перестройку», которая, как известно, завершилась обвалом всего здания Системы. В этом свете напрашивается вывод: взятый Путиным в идеологии неоконсервативный тон, эклектическое смешение модерна с символами царской и советской эпох, по-видимому, является правильным. Во всяком случае этот курс отвечает целям стабилизации России, выхода ее из состояния бесструктурности и хаоса, которое до сих пор было выгодно противникам России.

Л и т е р а т у р а

1. Галковский Дм. 80 лет вместо //   

      http://www.zavtra.ru/cgi/veil/data/denlit/062/31.html

2. Зиновьев А.А. На пути к сверхобществу. Ч. 1. Методологический очерк

    // http://library.irkutsk.ru/proza/zinowxew/naputis.txt.htm

3. Жордан И. К годовщине смерти Александра Зиновьева. 18 мая 2007 г.

    //http://www.vybory.org/articles/699.html

4. http://www.knogg.net/2004_012-d.htm

 

5. «Домой, в Россию!» Интервью А.А. Зиновьева // Газета "Завтра", 22 июня

    1999 года.

6. Солженицын А.И. Бодался теленок с дубом // Новый мир. – 1991. - № 8. – С.

    5 – 124.

7. О типологии деления политиков на макиавеллианцев и кантианцев см.:

    Гребенник Г.П. Проблема отношений политики и морали (Опыт конструирования макиавеллианско-кантианского метадискурса). – Одесса: Астропринт, 2007. – 616 с.

8. Цит. по: Горелик Г. Андрей Сахаров в 1968 году

 // www.vestnik.com/issues/98/0929/win/gorelik.htm

9. Альтшуллер Б. Вселенная Андрея Сахарова (Часть I) Доклад на V Международной конференции по космомикрофизике КОСМИОН-2001, посвященной 80-летию со дня рождения Андрея Дмитриевича Сахарова //http://pravo-zaschita.narod.ru/Ku/80p1sakh_210501.htm

10. Герелс Т. Андрей Сахаров: интеллект, мужество, цельность

      //http://elibrary.ru/books/sakharov/t~1_ger.htm

11. Россман В. Конфуций и Солженицын // Советская культура, 13 окт. 1990 г.

12. Солженицын А.И. На территории бывшего СССР коммунизм далеко еще не

      кончился. Речь в Международной Академии философии 14 сентября 1993 г. // Солженицын А.И. Публицистика: В 3-х томах – Т. 1: Статьи и речи. - Ярославль: Верх.- Волж. кн. изд-во, 1995. – С. 599 – 612.

13. Солженицын А.И. Как нам обустроить Россию. Посильные соображения //

      Публицистика: В 3-х томах – Т. 1. – С. 538 – 598.

14. Солженицын А.И. Россия в обвале. - М., 1998. – 208 с.

15. Александр Солженицын: …Мы переживаем третью смуту… (встреча с читателями) // Тверской  солженицынский сборник // http://teljonok.chat.ru/tvsolzh.htm

16. Солженицын А.И. Речь в Гарварде на ассамблее выпускников университета.

      8 июня 1978 // Публицистика: В 3-х томах – Т. 1. – С. 309 – 328.

17. Солженицын А.И. Угодило зернышко меж двух жерновов. Очерки изгнания.

 Часть первая (1974 — 1978) // Новый мир. – 1998. - № 11 //   

  http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1998/9/sol.html

18. Солженицын А.И. Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни // Публицистика: В 3-х томах – Т. 1. – С. 49 – 86.

19. Великая миссия России: Беседа А. Зиновьева с В. Бондаренко 24.04.2001 //

       http://www.zavtra.ru/cgi/veil/data/zavtra/01/386/71.html

20. Мамардашвили М.К. Записи в ежедневнике (Начало и середина 80-х гг.) //

      Мамардашвили М.К. Необходимость себя: Лекции. Статьи. Философские

      заметки / Под общей ред. Ю.П. Сенокосова. – М.: Лабиринт, 1996. – 432 с.

21. «Домой в Россию». Интервью А. Зиновьева газете «Завтра», 22 июня 1999 г.

22. Зиновьев А. Русский эксперимент. – М.: Наш дом – L’age d’Homme, 1995. –

      448 с.

23. Зиновьев А. Верующий безбожник. Интервью // Независимая газета, 30 ноября 2001 г.

24. Солженицын А.И. На возврате дыхания и сознания // Публицистика: В 3-х

      томах. – Т. 1. – С. 26 – 48.

25. Идеологическая глобализация. Интервью с А. Зиновьевым // Независимая

      газета, 26 февр. 2002 г.

26. Александр Зиновьев: «Россия отброшена на 100 лет назад» // СМИ.ru

     12 марта 2002 // http://www.smi.ru/interviews/22/

27. Земляной С. Музыка консерватизма // Независимая газета, 19 окт. 2000 г.

 

Статья опубликована на русском языке в: Науковий вісник: Збірник Одеського державного економічного університету / Науки: економіка, політологія, історія. – 2007. - № 11 (48). – С. 81 - 109.