VII. ПЛАТОНОВСКИЙ ОТВЕТ НА
ПЛАТОНОВСКИЙ ВОПРОС
Синтезируя философские идеи предшественников, основатель Академии создал совершенно новое самобытное учение, в мощном течении которого воды истоков, источников и притоков льются уже не различными струями, но единой цельной стремниной. Продолжая это сравнение, можно сказать, что имя этой текучей, упругой и сверкающей стихии Платоновский корпус. Именно в русле этого уникального литературного создания вот уже третье тысячелетие совершается течение платоновской мысли. Все сетования на то, что письменное выражение мысли искажает, обкрадывает, уплощает истину, при всей их справедливости, остаются лишь оплакиванием несовершенства, но вовсе не отрицанием возможности писаной философии. В системе платонизма несовершенство есть синоним становления, а отнюдь не смертный приговор. Становление инобытия совершенного бытия только и может быть его несовершенным аналогом, но тем самым оно и может быть аналогом бытия. Мера несовершенства становящегося может быть различной, от самой слабой аналогии до самой сильной. Человеческая речь, словесное искусство смертных только никудышный платоник может предъявлять им требования быть точным и адекватным выражением истины. Истина, как и всякая идея, неизреченна (алогон). Платоновская истина трансцендентна и запредельна, но путь к истине проходит по земле, этот земной путь к истине не отвергает, а требует слова, и устного, и письменного. То, что не подлежит письменному изложению, не подлежит и устному, ибо речь поток становления, а не покоящееся изваяние истины. Между устным эсотерическим изложением платонизма внутри Академии и его письменной передачей в экзотерических диалогах корпуса не может быть принципиальной разницы в онтологическом статусе. Слово эсотерическое может не больше, чем слово экзотерическое. Даже очищенное от прикрас литературных условностей чистое слово отвлеченного теоретического построения, слово даже не произнесенное, но помысленное, не может подняться выше четвертой ступени познания, и даже более того, там, на четвертой ступени познания, в душе, уравнивается слово науки (эпистеме) и молвы (мнение, докса). Слово служит и знанию и правильному мнению, они лишь орудие (как имя орудие распределения сущностей, по Кратилу ), в умелых руках, повинуясь просвещенному разуму, слово может стать орудием максимально возможной степени совершенства и, соответственно, наоборот. Разве не это утверждается в диалоге Сократа и Федра, там, где просвещенный, философствующий оратор противопоставляется поверхностно начитанному краснобаю? Платоновское учение не отвергает письменного изложения, но, понимая его неизбежное недо-совершенство, оно предъявляет к нему свои жесткие требования, дабы это фатальное не-до оказалось в конце концов как можно меньше, а мера никогда не полного совершенства могла стать как можно выше. Требования эти таковы: 1) преследовать знание, а не мнение, 2) способствовать продвижению читателя по пути познания, а не потакать самодовольству неподвижно прикованного в пещере узника-невежды, 3) избегать догматической лапидарности, но воспроизводить ситуацию устного общения учителя и ученика, 4) восполнять недостаточность слова-имени и слова-определения имитацией третьей ступени познания (графическое изображение и пластическое моделирование), 5) соблюдать неодносторонность познавательного движения души, для которой восхождение немыслимо без нисхождения, а переход с одной ступени на другую совершается возвратно-поступательным способом, а не способом односторонней эскалации.
Как можно видеть, с постулатами формальной логики эти требования имеют мало общего, что же неожиданного или недопустимого в том, что с точки зрения формальной логики платоновские диалоги не выдерживают критики? (78) Зато если судить Платона-писателя по законам, им самим над собой поставленным , то даже в современном, вероятно, изрядно пострадавшем от времени, виде Платоновский корпус демонстрирует черты великолепной добротности. Арете, добротность, Платоновского корпуса есть его способность отвечать вышеизложенным требованиям. Нетрудно заметить, что традиционные упреки к построению корпуса: несистематичность, непоследовательность, неоднозначность, баснословие и суесловие несомненно пороки на вкус современного критика, могут оказаться положительным добродетелями или симптомами добродетелей, столь же несомненных в системе ценностей платоновской эстетики, этики и гносеологии.
Прежде всего следует оценить добродетель самого жанра диалогического сочинения, предназначенного для изложения философского учения, в отличие, скажем, от поэм Ксенофона или Парменида, монологов-пророчеств Гераклита или Протагора, предшественников Платона, или аристотелевских прагматий, ему наследовавших.
Назначение и добротность диалога не только в том, что он воспроизводит устное собеседование учителя с учениками. Пожалуй, главное в диалоге то, что лишь с его помощью можно вынести на обозрение по крайней мере четыре ступени в становлении познания: имя, определение, плоскостное или объемное изображение, не-материальное отображение эйдоса в душе. Имя и определение стали в центр внимания аристотелевской прагматии; изображение, плоскостное или объемное, внутри словесности может быть воспроизведено лишь средствами художественной образности: описание, сравнение, эпитет, метафора и т. п. вот почему философия принуждена изъясняться в жанрах художественной литературы; что же касается внутреннего мира души, то вынести его на обозрение и обсуждение может только диалог аутентичное признание одного, другого, третьего субъекта. Итак, пока речь идет о познании, диалог наиболее предпочтительная, если не единственно возможная форма изложения философского учения. Монолог уместен там, где либо берется одно мнение, либо излагаются заведомо не-субъективные предметы, как-то: строение вселенной ( Тимей ), законодательство ( Законы ), историческая легенда ( Критий ). Итак, выбор формы (диалог или монолог) тесно связан с тематикой сочинения и вряд ли может свидетельствовать о деградации личности Платона или его личной драме. Во всяком случае, за десятки веков до изобретения методов психологического тестирования философ и художник слова Платон открыл способ психологического анализа, самоанализа и гносеологической интерпретации полученных данных, вероятно даже не задаваясь этой целью: Платона интересовала не индивидуальная психология, а как раз меж-индивидуальное в душе человека, не-субъективное; тем не менее, Платон отчетливо видел, что внутренний мир души запечатлен в образах и словах, следовательно, воспроизводить его в письменном тексте вполне возможно, в тех же самых словах и в описании тех же самых образов. Не всякий из собеседников Сократа достаточно владеет словом, чтобы провести самостоятельный самоанализ, в таких случаях достаточно и того, что он подтвердит описание Сократа, вот почему разнообразные реплики с утвердительным значением вносят полноценный вклад в диалог, а не сводят его не нет, без этих реплик монологи Сократа потеряли бы всякий смысл: Платона не интересует единичная личность, даже если эта личность Сократ.
Итак, форма, или метод, диалога отвечают платоновской концепции не-индивидуальной бессмертной человеческой души. Чему же отвечают вне-диалогические аксессуары к диалогам, в виде драматических экспозиций, интермедий и прочих указаний на время и место действия? Во-первых, такие инсценировки сопровождают не все диалоги, а лишь наиболее крупные и многоплановые. Диалоги Малого Платона лишены драматической экспозиции, что не исключает филигранной литературной отделки (таковы прелестные миниатюры Алкиона , Аксиох , Демодок они вне времени и пространства, монотематичны, изящны и продиктованы глубоко философским переживанием лишь типологически обозначенной ситуации). И крупным и сложным диалогам ( Теэтет , Парменид , Федр , Протагор ) подобные хронотопологии кажутся искусственной привязкой, никак не способствующей ни прояснению сложного содержания, ни удовлетворению обескураженного непонятными рассуждениями читателя. Для чего требуется Платону обрисовывать сугубо персональную ситуацию, чтобы после начисто отвергнуть ее значимость всем смыслом имперсоналистской философской концепции? Путь развития платонического диалога шел, по-видимому, к устранению этого диссонанса. Но там, где он сохранялся, какую роль он играл? Вероятно, именно эта роль ему и предназначалась: напомнить об имперсональности самой философской мудрости, с одной стороны, и о персональном долге каждого в меру стремиться самоотверженно к этой имперсональности. Нам трудно представить, что отошедший от философских занятий конезаводчик через тридцать лет способен во всех подробностях припомнить сложнейшие диалектические рассуждения Парменида . Персонально коневод на это, может быть и даже скорее всего, не способен. Но его бессмертная душа что еще более достойное могла бы она хранить в себе эти прошедшие 30 лет. Для имперсональной души это вовсе не такая сложная задача? Отсюда и мораль неважно, каков твой земной удел и какие злободневные нужды отвлекают тебя от стремления к истине: твоя бессмертная имперсональная душа способна воспринять слова мудрости, пусть даже и не сразу понятные, важно, чтобы они запечатлелись в памяти осмысление приходит со временем и достигается упражнением. В диалоге Теэтет экспозиция, напротив, показывает, чего достиг юноша, некогда с такой готовностью воспринимавший уроки Сократа. Преследовал ли Платон в этих сценах чисто драматический эффект? Судя по любовному вниманию к мелочам и нюансам, оттенкам настроения, драматургические пассажи представляли для писателя Платона также и самостоятельный интерес, что, естественно, вовсе не должно лишать их функциональной значимости в общей добротности корпуса. Через две с половиной тысячи лет после смерти гения целесообразнее стремиться оценить достигнутые им результаты, нежели гадать о его побудительных мотивах. Итак, наличие или отсутствие драматургических арабесок мало существенно с точки зрения арете, добротности корпуса. Гораздо более существенным представляется вопрос о том, насколько точно и адекватно отражает сумму и структуру платоновского учения сумма и взаиморасположение диалогов корпуса.
Что касается суммы, то ни один из диалогов не исчерпывает содержания их суммы, все дополняют друг друга, не повторяя при этом друг друга настолько, чтобы не вносить от себя ничего нового или особенного. С этой точки зрения корпус составлен безупречно.
Обладание суммой платоновских диалогов неминуемо ставит вопрос об их порядке, или иерархии. Однако непосредственно в текстах диалогов указания на связь между ними весьма редки. Платоноведение никогда не оставляло мечты выстроить сочинения корпуса в каком-либо убедительном порядке, хронологическом или смысловом. Такие опыты производились не раз, последним словом на сегодня можно считать реконструкцию Х. Теслефа. Телеологический подход к Платоновскому корпусу требует решительного снятия этой проблемы.
Дело в том, что систематика Платона принципиально не такова, как представляем себе систему мы, поклонники формальной или диалектической логики. Система корпуса, как и система мышления Платона, носит не линейный и не пространственно-статический и даже не просто динамический, но циклический характер. Диалектика платоновской мысли состоит не в последовательном и постепенном подъеме знания от простого к сложному, от примитивного к высокому, но в неизменном возвращении от достигнутых результатов к исходным ступеням, в выявлении все новых и новых аспектов изучаемых вопросов. Платоновский корпус устроен так, что за долгий ряд прошедших лет никому из интерпретаторов не удавалось, прочитав его однажды, снять с него сливки философского содержания. Читать Платона следует неоднократно, в любой последовательности, начиная с любого сочинения, возвращаясь к каждому по многу раз, только так можно войти в систематику платоновской философии.
Сумма платоновского учения не вычитывается из суммы платоновского корпуса при однократном прочтении. Платон требует непрестанного движения внутри лабиринта философских проблем. Наиболее очевидным указанием на интегрированность каждого диалога в некоторое более обширное и значительное целое выступает отрицание результата проведенного в диалоге исследования. Положительный результат имеют единицы, гораздо чаще заключительная реплика Сократа призывает или обещает вернуться к обсуждению нерешенного вопроса впоследствии. В этом свойстве платоновского диалога тюбингенская школа видела свидетельство откровенно рекламного характера письменного наследия Платона обескураженный читатель должен был обратиться в Академию, где ему уже предлагались ответы на заинтриговавшие его вопросы. Однако возможна и другая интерпретация. Как мы убедились на анализе целого корпуса, проблема, оставшаяся без разрешения в одном диалоге, может быть основательно проработана в другом диалоге, без окончательного определения, тем не менее, остается большинство центральных понятий платонизма. Вероятно, в восполнение этого недостатка и были включены в состав корпуса Определения как бы реестр пропущенных формулировок, перечень ответов в конце задачника. Однако следует помнить, что определение, логос, есть лишь одна из пяти ступеней познания, далеко не приоритетная и не окончательная. Логос не может быть итогом диалога хотя бы потому, что в нем отсекаются не поддающиеся словесному выражению потенции идей. После самого исчерпывающего диалектического рассуждения Платон предусматривает еще один шаг из времени в вечность. Может быть, именно поэтому драматический фон диалогов чаше всего представляет события осуждения и казни Сократа или непосредственно им предшествующие. Смерть-бессмертие Сократа осеняет все платоновские сочинения. Свой последний шаг мысль делает уже не в логике, но в этике.
Наибольшие затруднения предоставляет интерпретаторам пресловутая ирония Сократа. В каких-то эпизодах собеседники прямо заявляют Сократу, что они уловили его иронию. В других ничего подобного собеседники не высказывают, тем не менее нам кажется, что слова Сократа уже как бы отрываются от логической строгости и сбиваются на иронию. В сопоставлении с отрицанием результата эта черта диалогов дает повод ставить под сомнение вообще всю писаную философию Платона, сводя ее к сверкающей риторике панегирического стиля.
В чем же, однако, онтологический смысл сократической иронии? Еще раз вспомним гносеологическую пропорцию Государства: область становления подвержена мнению, основанному на непосредственной достоверности и аналогии. Сюда же примыкает формула Тимея : бытию истинное утверждение, становлению правдоподобный миф. Ирония появляется у Сократа в момент движения от бытия к становлению, сверху вниз, когда временное обсуждается перед лицом вечного, мнение перед истиной. Чаще всего ирония Сократа сопровождает диалоги с гносеологической проблематикой. Я знаю, что я ничего не знаю это формула благочестивого смирения и откровенной иронии ничего не знающий, уж конечно, не знает и своего незнания, напротив, кто, как не Сократ, знает неведомое остальным людям истину всего благого бытия? Я, Сократ бессмертный, знаю, что здешний Сократ ничего не может здесь знать, ибо знать в этом мире нечего, здесь нет истины, в этом мире можно только мнить и грезить вот развернутая формулировка сократовского утверждения, которое в сжатой форме оборачивается ироническим софизмом.
Противоположное иронии движение просматривается в энтусиастических порывах Сократа, когда он начинает как бы пророчествовать, одержимый неведомой силой, увлекаясь и теряя привычную для себя добросовестность в рассуждении. Наиболее яркий пример такого порыва этимологизирование Сократа в Кратиле . Энтузиазм это движение снизу вверх, прорыв в неизведанное. Естественно, энтузиазм очень быстро переходит в иронию, движение вверх сменяется движением вниз. Путь вверх и путь вниз один и тот же для Платона, как и для Гераклита.
Прорывы вверх можно усматривать и еще в одном литературном приеме Платона в повествованиях о вымышленных путешествиях и встречах с древними мудрецами. Сюда же примыкает платоновская манера давать говорящие имена или выводить на сцену персонажи, одноименные лицам, которых автор хотел бы вывести, но не может по соображениям хронотопологического реализма.
Многообразные аллюзии на тему бессмертия души являли собой иронию и энтузиазм одновременно, это путь столь же вверх, сколь и вниз, один из способов средствами художественного вымысла обрисовать особое вне-земное пространство, в котором сообщаются бессмертные души так же, как в земном узилище сообщаются их временные обладатели.
Анамнезис был одной из глубоко продуманных идей Платона, ее он разрабатывал неоднократно и многообразно. Анамнезис лежит в основе уже перечисленных приемов воспарения и восхождения к неизведанному. Наиболее яркой демонстрацией роли и веса анамнезиса в платоновском учении выступает майевтический метод Сократа.
Если диалог можно считать средством выведения из потемок чужой души на всеобщее обозрение ее содержимого образов и внутренней речи, то майевтика позволяет вывести из души на свет также и то, что пребывало в ней неявно даже и для самого ее обладателя. Майевтика сопровождается критикой выведенных на обозрение суждений. В сферу действия критики вовлекаются также и цитаты из древних и новейших авторов, а кроме того, ходячие сентенции и обыденные представления. Диалоги, которые по биографической модели реконструкции корпуса относятся к ранним или сократическим, получили даже в науке специальное название изобличительных , причем имеется в виду обличение неправых концепций оппонентов или идеологических конкурентов (79). Таковыми, вероятно, они и были с точки зрения социального статуса философии, однако сократическая критика вместе с майевтикой составляют существенную сторону платоновской диалектики. Данное в Федре определение диалектики предполагает многоступенчатый процесс выявления все более и более крупных общностей и обратное расчленение многообъемлющего на естественные члены. Понятно, что такое обратное движение не может быть обеспечено одним дихотомическим методом. Естественные сочленения выявляются не рассечением, они отыскиваются на ощупь, прощупыванием скрытого под живой кожей и плотью опорного скелета исследуемого тела. Майевтика и критика как раз и выполняют роль такого естествоиспытательского прощупывания, предваряющего рассечение.
Следует отметить, что майевтика, критика, отрицание результата, ирония и энтузиазм в большей степени свойственны как раз тем диалогам, в которых обсуждаются идеи, а не тем, где повествуется о становящемся о космосе, о законах, о приговоре, заточении и казни Сократа. Так называемые ранние диалоги сплошь посвящены обсуждению идей: добродетели, красоты, мужества, дружбы-филии, мудрости-софии и душе. Именно в рассуждении на эту тему менее всего приходится ждать результатов, выраженных в столь желанных нашему уму и сердцу четких формулировках. Именно здесь изобличается не только самомнение и недалекость оппонентов, но прежде всего претензия логоса на адекватность идее. В этом отношении требуемые усилия ума и производимая умственная работа в подобных диалогах значительно превышают затраты и достижения повествовательных эпопей так называемого позднего периода. Вот почему сократические диалоги следует признать не только более легкими для восприятия и потому начальными, но и, напротив, более сложными, методически вторичными по отношению к суммарным очеркам платоновской философии, данным в Тимее или в Законах . До конца понять и оценить добротность Малого Платона также может лишь тот, кто основательно усвоил платоническое мировоззрение. Все это еще и еще раз убеждает нас в том, что кружение по текстам было не только творческим методом писателя Платона, но и руководящим принципом в деятельности ученых и критиков, составителей Платоновского корпуса. Такова, вероятно, была традиция самой Платоновской школы, да и, по справедливости сказать, она не была бы платоновской, если была бы иной.
Наконец, следует в
платоническом смысле истолковать и саму так называемую художественность
платоновских сочинений. Говоря о художественном стиле Платона, критики, как
древнейшие, так и новейшие, разумеют в основном обилие образов и образных
средств, наглядных изображений и речевых оборотов, характерных для
художественной литературы. Платон, как давно всеми признано, один из блестящих
аттических авторов, наряду с Ксенофонтом, Лисием, Исократом, Демосфеном, если
не первый в этом ряду. Однако, по точному наблюдению вдумчивого античного
критика, стиль Платона более отвечает панегирической выспренности, нежели
судебной или научной точности (80). Платону-философосу это вменялось как в
достоинство, так и в вину, однако по соображениям скорее общеэстетическим,
нежели узко-герменевтическим. А между тем художественность ,
образность Платона вызваны к жизни столь же его поэтическим вдохновением, сколь
и суровой необходимостью для писателя-платоника, равно как и для
философа-платоника дать словесное выражение тому, что словами выражено быть не
может, намекнуть на невыразимое, включить в работу мысли то, что адекватно
может быть схвачено лишь чистым умственным созерцанием. Душа сотворена из предела, беспредельного и их смеси. Обладая в себе
природой предела, душа способна корреспондировать с идеей, которая есть предел.
Слово логос есть уже отпавшая от предела множественность, поэтому слово может
лишь бродить вокруг да около идеи, не ухватывая ее самое.
В Софисте Платон иллюстрирует свою
концепцию инобытия на примере зеркального отражения (
Обсуждение вещей как реально существующих в своем становлении, скажем, софистов как реально функционирующих лиц может происходить только в сфере мнения и уподобление здесь первейшее средство. Логическое определение можно дать лишь идеальному софисту, такому, каким он должен быть, именуясь словом, происходившим от мудрости. Идеальный софист получает и подобающее ему идеальное определение это носитель творческого искусства, человеческого, создающего отображения вещей, а именно их призраки посредством подражания, кажущегося и притворного, в частной беседе. Это уже разговор по существу. Если бы не ложность, подражательность создаваемых софистом как таковым отображений, он, пожалуй, получил бы имя мудреца. Но софист на то и софист, что не мудрец, а интеллектуальный жулик.
В определениях
Софиста и Политика разница между мнением и разумением (мышлением)
прослеживается, вероятно, более отчетливо, чем в других диалогах, где
водораздел между ними бывает скрыт под волнами
непрерывного разговора, незаметно переходящего от мнения к разумению и обратно.
В диалоге Теэтет обсуждается знание ( эпистеме ), оно
же искусство, или наука. Пока беседа держится круга реально встречающихся
знаний или мнений о знании, в ход идут притчи, сравнения, цитаты, даже сны. Исподволь Сократ подводит собеседников к мысли, что определение
знания лежит не в сфере его существования (становления), а в сфере его
идеального бытия: получается, что знания как такового как бы нет вовсе, ибо
есть в душе идеи тех или иных вещей, присутствие идей и делает человека
знающим, но при соприкосновении с жизнью разум обогащается мнением, правильным
или неправильным. Можно ли прилагать знания к жизни? Нет. Есть ли способ
проверить правильность мнения? Такого способа нет. Мнение может быть убедительным (достоверным, а именно достойным веры),
даже не будучи правильным, и наоборот. Правильное мнение внушается божеством ( Менон ). Божественным вдохновением силен и политический
деятель, и поэт, да и любой мастер в своем житейском деле. Знание как таковое
входит в разумение (мышление) и направлено на идеи, в индивидуальном земном
существовании бессмертной души вечные идеи затмеваются временными мнениями,
однако прояснение их в душе возможно через анамнезис, припоминание.
Рассуждение оперирует идеями, выстраивает их иерархию, определяет место каждой идеи в пирамиде родо-видовых отношений и в цепи причинно-следственных связей. Однако сама идея рассуждению, разбору не подлежит. Она неделима, она не имеет составных частей, она имеет лишь свое назначение назначенное ей место в иерархии и обозначенную ею цель. Телега, по словам Гесиода, состоит из сотни частей, но определение телеги, ее идея, не состоит ни из этих ста частей, ни из меньшего их числа, скажем самых основных. Неделимая идея телеги может быть определена лишь указанием на ее принадлежность к средствам передвижения и ее отличия от других средств передвижения.
Срединное положение каждой идеи в иерархии идей, объединенных общим идеальным движением-покоем, движением-устремлением к Единому Благу, делает ее, неделимую, в то же время, носителем числа, статического ритма. Идеи-числа вступают друг с другом в пропорциональные, по-гречески в аналогичные отношения. Через числовые пропорции идеи не только связываются между собой, но и вступают в отношения аналогии с миром вещей. Через аналогию даже неделимая идея может получить свой логос83.
В развернутых сравнениях гомеровского эпоса, так блестяще имитированных Н.В.Гоголем в Мертвых душах , цельный образ одного явления дается через подробное описание другого, генетически вполне чуждого первому, поэтому художественный эффект достигается за счет настройки воображения читателя на некоторую схему, которая и есть аналогия двух сравниваемых явлений. Используя открытие Гомера, Платон создал свой художественно-методологический прием эйкона , развернутой картины-сравнения, выдающимся и широко известным примером которого выступает притча о пещере. Перипетии познания, начинающего свой путь восхождения от мнений к сущностям, к истинным вещам, к свету все проясняющей идеи Единого Блага, с трудом осваивающегося в непривычной для обыденного сознания области, описываются по аналогии с усилиями узника, стремящегося выйти из мрака пещеры к свету дня и сиянию солнца. Аналогия ничего не поясняет и не доказывает, но она указывает направление мысленному взору, настраивает интуицию на определенное соотношение, которое позволяет понять без словесного определения идею Блага как необходимое начало бытия любой идеи, равно как и любую идею в ее соотношении с причастными к этой идее вещами.
Но таким образом получается, что речь философа об идеях превращается в уподобление, которое принадлежит мнению, области становления, а не бытия. Действительно, философ может оставаться в пределах разумения, мышления, лишь рассуждая об отношениях идей этому и посвящены были внутриакадемические занятия, лекция О Благе . Говоря о мире, о человеке, об искусстве, о государстве обо всем, о чем люди хотят услышать от философа, да и о самих идеях, философ может высказывать лишь свое или чужое мнение, подкрепляя или опровергая его всеми доступными ему средствами убедительности, но никак не аналитическими рассуждениями, ибо они в чистом виде применимы лишь к узкоспециальным философским проблемам, и то лишь до определенного уровня их рассмотрения. Самые последние истины философии уже не записываются словами, поскольку отношения чисел записываются уже не словами, а числами. А посему, ни родо-видовых определений, ни причинно-иерархических исчислений сочинения корпуса в основной своей массе не фиксируют (исключения, разумеется есть, это те самые геометрические и арифметические пассажи, которые и сегодня так же мало понятны читателю, как, вероятно, это было и в древности; без этих исключений Платон, вероятно, не был бы Платоном), зато аналогии, мифы, притчи, драматические сцены в изобилии расцвечивают их страницы. И все же это философские диалоги, а не мимы, это просвещенные беседы, а не сценические действа, это ученые повествования, а не эпические сказания. Размышления, изыскания, утверждения и доказательства занимают в текстах Платоновского корпуса преобладающее место. Почему же не применять к ним формально-логические требования? По той причине, что все это диалоги мнений, в которых преследуется убедительность, достоверность (пистис), а не рассудочная корректность.
Тем не менее в рамках этой не-строгой философической скорее, нежели специально философской, литературы Платон сумел найти и отточить метод, средний между риторским убеждением и аналитическим разбором. Можно заметить, что состоит он как раз в систематизации литературного изложения, а вернее сказать, в составлении небольших систем из двух или более диалогов, когда ни одно из самостоятельных литературных произведений, входящих в корпус, не оказывается самодовлеющим, но нуждается в комментариях извне и получает их из других, столь же не самодовлеющих в свою очередь произведений, каковым и само предоставляет необходимые дополнения и пояснения. Так, диалоги Теэтет , Софист и Политик объединяются в своего рода трилогию благодаря чисто внешнему композиционному приему переходящим из одного диалога в другой персонажам, но не это главное. Прежде всего три эти диалога объединяет одна сквозная проблема идея и ее познаваемость, причем тематически сюда необходимо присоединить и диалог Парменид . Идея, которая в Пармениде трактуется как единое, в Теэтете объявляется неделимой, неподвластной логосу. На оставшийся открытым в Пармениде вопрос об отношении идеи к вещам, а также на вопрос Теэтета о возможности и определении познания отвечает Софист , где идея и вещь рассматриваются как бытие и инобытие. Знание о вещах возможно как знание того бытия, инобытием которого они являются. Заявленная в Теэтете тема идея дюнамис получает развитие только в Софисте , а более всего в Политике , где познание рассматривается как познание меры совершенства каждой вещи, то есть познание идеальной вещи и меры ее отражения в не-идеальной, индивидуальной, причем идея выступает как дюнамис допустимый диапазон между совсем иным и совершенно тождественным. Но и в этих четырех диалогах ни тема, ни проблема не исчерпывается, существенные моменты концепции уточняются и добавляются в Филебе (идея-благо и идея-число), в Тимее (идея-бытие, идея-предел, идея неделимая форма), в Кратиле (идея-образец, идея как истинное имя), и причем уже без явных ссылок, скрытых цитат или сквозных мотивов. Определения различных аспектов проблемы не суммируются, не координируются, логическая последовательность их не устанавливается. Следует ли это понимать как изъян или как позитивное свойство платонического диалога? Есть в корпусе текст, проливающий свет на эту апорию и совершенно ее устраняющий. Это как раз тот самый гносеологический экскурс VII письма, который после тюбингенской революции стоит в центре внимания платоноведения, к сожалению, правда, лишь в своей негативной части как отказ от словесного выражения высшего знания, знания идей, для нашего предмета важна как раз его утвердительная часть: констатация многоступенчатого характера познавательного процесса и его цикличности.
Не вдаваясь в подробности обсуждения проблемы аутентичности как самого VII письма, так и приведенной в нем концепции, заметим, что наиболее платоновским в ней представляется сведение знания с прямого пути восхождения от низших ступеней к высшим и включение его в постоянный круговорот взаимных проверок и уточнений, получаемых одной ступенью от другой. Любопытную параллель этой познавательной цикличности составляет идея исторического движения, очерченная в Политике. Один из эпизодов Политика посвящен обсуждению постулата о чередовании прямого и обратного вращения вселенной, соответственно которому происходит прямое и обратное развитие живых существ ничто не уходит, все возвращается постоянно на круги своя (268 D 274 D). Не означает ли это, что идея поступательного движения прогресса от и до была чужда Платону, для которого больше непосредственной убедительности было в идее возвратно-поступательного движения, неоднократного повторения с постепенным накоплением прогрессивных моментов (сравним это с его учением о многократном прохождении душою жизненного пути с постепенным повышением или понижением, или с чередованием повышений и понижений ее меры нравственного совершенства)? Будем считать, что это и есть платоновский ответ на платоновский вопрос: в диалогах корпуса не только ставятся бесконечные вопросы, но и даются бесконечные ответы, однако это не линейная бесконечность от начала и в необозримое, n + 1 , это неоднократное прохождение уже пройденного, всякий раз в новом контексте, в новом аспекте, с новыми трудностями, с достижением ответов, которые выливаются лишь в новые и новые вопросы. Не прозрел ли Платон из своего исторического далека последующую судьбу философии, по крайней мере на ближайшие две-три тысячи лет?
Любая попытка
решить или поставить платоновский вопрос как вопрос о составе корпуса, об
аутентичности, порядке или иерархии составляющих его сочинений по самой сути
своей всегда была и с неизбежностью будет безнадежным анахронизмом. Из нашего
исторического далека нам не дано ни прозреть, ни
угадать некогда имевший место однократный акт создания того или иного диалога,
равно как и всей их совокупности в целом. Но что мы можем, а потому и должны
проследить это многократно возобновлявшиеся и по сей день возобновляющиеся и
даст Бог еще не раз способные возобновляться в будущем акты соприкосновения с
творческой мыслью, запечатленной в диалогах Платоновского корпуса, мыслей,
чувств, творческих потенций его бесчисленных читателей. Для однократно совершаемой истории человечества Платон это имя
собственное, имя единожды рожденного и единожды умершего великого человека, а
для непрерывно длящейся человеческой мысли Платон это синоним Платоновского
корпуса вместе с происходящим от него шлейфом толкований, перепевов и пародий.
Был ли Платон, не было ли Платона кто выносил,
выстрадал и выразил в слове идеи платоновского корпуса, тот и есть Платон.
Для личностной характеристики Платона корпус представляет собой принципиально
неразрешимую проблему, неразрешимость которой, однако, вовсе не отменяет
ценности всех возможных, пусть и заведомо безуспешных попыток ее разрешить, ибо
без пылких и блестящих натяжек исторических реконструкций человечество никогда
не понимало бы своего настоящего. Для философского прочтения Платоновский
корпус вовсе не проблема, но бесценный дар, который требует не оценки, а
возможно более полного освоения. Инструкция к применению, по счастью, приложена
к самому корпусу в виде VII письма, однако и без этого чрезвычайно полезного
сопроводительного документа каждый отдельно взятый диалог, сумма некоторых
избранных или всех в целом говорит недвусмысленно о том же самом: путь мысли не
может быть пройден единожды и в одном направлении снизу вверх или сверху вниз если бы это было так, истины философии давно бы уже все
были открыты и преподавались бы в начальной школе наряду с таблицей умножения и
элементарной геометрией Евклида. Как человек, так и человечество обязано пройти
этот путь не раз, многократно отправляясь от разных пунктов и возвращаясь с
достигнутых позиций на исходные. Мир идей покоится в своем неизменном и неизреченном великолепии, а
сотворенный по его образу и подобию космос в своем становлении к совершенству
никогда его не достигает, но и не перестает вновь и вновь повторять путь совершенствования.
Слово философа вновь и вновь пытается изобразить путь мысли и
тождественного ей бытия, но на каждом новом витке опять что-то остается
недосказанным, а что-то и недодуманным, это так и должно быть: человек не Бог и
даже не смеет именоваться мудрым, он философ, любомудр, он обречен на движение
без конца по орбитам, все ближе и ближе подходящим к Солнцу истины, но
никогда не способным его коснуться.
Все это не
означает, однако, что платоновская философия не может быть законченной системой
ведь платоновский космос вполне систематичен, не будучи бытием, оставаясь
становлением. Просто наше понятие
системы в приложении к наследию платоновской мысли должно учесть циклический, а
не линейный характер платоновской идеи развития. Платон ставит вопросы и дает
ответы, согласовывает одни ответы с другими, обнаруживает апории и разыскивает
способы их преодоления, меняет подходы, аспекты, перебирает аналогии, вводит
все более и более четкие разграничения, доводит до абсурда собственные идеи и
снова возвращается к ним, чтобы поправить ход рассуждения, и так бесконечно.
Задачу системы Платон видел в том, чтобы охватить весь познаваемый и
непознаваемый мир каким-то новым философским повествованием, словом, объять
необъятное (неопределенно-беспредельное), но в словесном изображении объять
необъятное, как он полагал, можно было одним только способом закрутить хоровод
своих сочинений подобно тому, как закрутил круговращение космоса придуманный им
самим Демиург. Чтение Платона можно
начинать с любого диалога, с любой сцены или фразы. Главное не ограничиваться
однократным прочтением, не пытаться понять каждую фразу или каждый диалог из
них самих, изолированно от целого корпуса. Понимание Кратила предполагает
знакомство с Парменидом (имя орудие распределения сущностей, звуковое изваяние
идеи, но равно ли число идей числу имен?), Теэтета с Федром и Меноном
(трудности, испытываемые собеседниками при определении знания, снимаются в
концепции несовместимости мнения, даже правильного, и знания
, которое есть знание идей, а не вещей), апориям Парменида отчасти
помогает Гиппий Больший (идея в тождестве вещам действительно как бы
излишество, напротив, идея как недостижимый, но вечно влекущий к себе идеал
вещи и нашего знания о ней это уже не третий человек (84), это Человек с большой
буквы).
М.Хайдеггер в свое время сказал, что, пожелай мы понять сказанное Платоном, мы должны были бы переговорить вслед за Платоном всю совокупность его диалогов, что невозможно, а поэтому должен вести какой-то иной путь к пониманию наследия великого философа (85) иной путь не отменяет того первого, и не один раз должны мы его пройти, а много и много раз. Платоновский корпус укладывается в четыре-пять средней величины томов. Толкования и комментарии занимают несравненно больше полиграфического места и душевного времени, однако и без них не обойтись. И все же не временем и не местом определяется наш путь к Платону, но тем, насколько готовы мы поставить перед собой те вопросы, которые занимали Платона, и насколько прилежно мы будем прослеживать диалогическое согласование ответов, которые в коловращении корпуса восходят и заходят над горизонтом обсуждаемых проблем.
Не аутентичность корпуса составляет сегодня существо платоновского вопроса, но историческая уникальность платоновского идеализма и прежде всего как это ни парадоксально философский смысл той платоновской интуиции, которая стоит за центральным словом всего корпуса, а впоследствии и всей европейской философии за слогом идея . Парадокс в том, что при всей изученности сферы употребления и семантического ореола слова идея преувеличением было бы сказать, что платоноведение располагает удовлетворительным пониманием его организующей роли в системе платоновской философии. Именно поэтому неразрешенным на сей день считается вопрос, до конца ли настаивал Платон на гипостазированной самобытности идей или все же склонялся к признанию их имманентного присутствия в вещах материального мира. Разрешить этот вопрос можно лишь путем неоднократного прокручивания всей системы Платоновского корпуса. Так, на первых его оборотах можно заметить, что бесцветные и бесформенные идеи Федра или Тимея, идеи-образцы Кратила, отраженные идеи Софиста , пропорционально-арифметические идеи Филеба не могут исключать друг друга, как и не могут друг друга прояснить. Если идея сама по себе есть предел, то она не может быть отождествлена с числом, которое есть сочетание предела с беспредельным, как и сотворенная демиургом из предела, беспредельного и их смеси душа. Может быть, идея сама по себе есть лишь одна-единственная идея Единого-Блага, а все прочие идеи суть как бы идеи меньшего достоинства, подобно тому как в Тимее упоминается Демиург, сотворивший мировую душу, и демиурги, довершившие творение космоса, или вообще лишь идеи ума (души), как, скажем, это с большей определенностью было сформулировано в учении неоплатонизма? Но если есть идея и идеи, то не выступает ли идея сама по себе лишь синонимом чего-то другого, скажем, предела возможностей, который, естественно, будет различен на каждом онтологическом уровне. Сколько идей было у Платона? скорее, именно так будет звучать платоновский вопрос грядущего века.
Игнорировать или исключать противоречащие друг другу моменты платоновского философствования, как это до сих пор делается в научных исследованиях, путь, на котором нас не поджидают обогащающие науку открытия. Если сегодня мы не способны понять Платона в том виде, какой предоставляет нам традиционный корпус, не производя в нем хирургических операций, консервативным путем, то, стало быть, платоновские вопросы не для нас. В идеализме Платона, как бы ни казался он неуловимым для адекватной концепции, по крайней мере, одно является с несомненной и яркой очевидностью: познание не есть безучастная констатация, познание это любовное прозрение совершенства в несовершенном, конечной добротности в незавершенном. Платоновский корпус, как ни одна другая вещь на свете, стоит того, чтобы на него смотрели платонически любящим взором, отмечая его достоинства и не принимая за пороки то, применения чему мы еще не нашли.
Первейшая задача платоноведения уходящего и наступающего века это научиться понимать Платона платонически, судить Платона по тем законам, какие он сам над собой признавал.
В Платоне уживался идеализм воинствующий, побуждавший его перекраивать действительность, подтягивать ее к идеалу, устранять, искоренять то, что мешает вещи уподобляться идее, с идеализмом прекраснодушным, готовым видеть и любить идеальное в любом его инобытии, попросту игнорируя неизбежное несовершенство последнего. На сей день мы весьма преуспели в подражании платоническому утопизму, дал бы Бог следующему поколению усвоить уроки любовной мудрости Платона.
ПРИМЕЧАНИЯ
Глава VIII. ПЛАТОНОВСКИЙ ОТВЕТ НА ПЛАТОНОВСКИЙ ВОПРОС
81. E.-W. Platzeck.
Von der Analogie zum
Syllogismus. Padeborn, 1954.
83. R. C. Cross. Logos and Forms in Plato. Studies in Plato s Metaphysics. Ed. by R. E. Allen, London, 1967, p. 28.
84. Третий человек так традиционно именуется один из аргументов, выдвинутых Аристотелем против концепции гипостазированного бытия идей. См.: А. Ф. Лосев. Критика платонизма у Аристотеля. М., 1929, с. 28 и далее.