Геннадий    Гребенник

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Портрет интеллигента

 

в   одесском интерьере

 

 

(Повесть о Тамаре Андреевне Тарасенко

и не только о ней)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Одесса: Феникс,  2010

УДК  1(091)(477-25Од) «19»(092)

ББК  87.3(4Укр-2Од)6-8

           Г79

 

 

 

    Книга написана по заказу Фонда социальной помощи имени доктора          \  

    Ф. Гааза.

      

       Автор выражает признательность за идею книги Александру Геннадьевичу Мучнику, а также  благодарит  дочь Тамары Андреевны Тарасенко – Тамару Анатольевну и её близкую подругу Аллу Викторовну Боброву (Москва)  за предоставленные в его распоряжение  фотоматериалы и личную переписку.

 

    

      Гребенник Г. П.

          Портрет интеллигента в одесском интерьере (Повесть о Тамаре  Андреевне Тарасенко и не только о ней). – Одесса: Изд-во, 2009. –

150 с.

   

       Что значит быть человеком, стремиться к гармонии существования? Один из от ответов на эти вопросы читатель найдет в этой повести. Её героиня – интеллигент высшей пробы, философ, красивая женщина. Эта книга и о тех людях, которые составили среду общения Тамары Андреевны. Она адресована всем, кого притягивает  феномен духовности, кто интересуется историей одесской интеллигенции второй половины ХХ века, атмосферой, царившей в том ее кругу, который сформировался на кафедре философии Одесского государственного университета им. И. И. Мечникова.

 

      Портрет на обложке выполнен художником  Л. Л. Гормахом

     

        

 

 

ISBN  978-966-438-215-8

 

ПРОЛОГ

 

     Имена людей являются названиями историй, и только через ис­тории существует доступ к людям. В этой повести расска­зывается история под названием «Тамара Андреевна Тарасенко». Её история не существует вне потока времени, и сама она была части­цей в потоке, которая, однако, излучала свой индивидуальный свет. Поэтому это будет также рассказ и о времени, в котором она формировалась и жила, и о людях, которые её окружали. Это были поистине легендарные люди, вписавшие в историю Одессы и Одесского университета уникальные страницы. Уверен: книги о них еще появятся.    

     Основной текст этой повести был написан еще в 1995 году, но тогда она так и не увидела свет. Впрочем, отдельные главы из неё печатались в сокращенном виде в газетах. Спустя почти пятнадцать лет я заново перечитал рукопись и отчетливо понял, что рассказ о жизни и судьбе героини повести от столкновения с ныне текущим временем воспринимается даже злободневнее, чем это было в 1995-м, когда общественную нестабильность и смятение в душах людей можно было отнести на счет первых шагов самостийной Украины. Естественно, понадобилась новая редакция, в которой смысловой акцент сместился с эмоционального впечатления от ухода из жизни Тамары Андреевны на вдумчивый анализ её личности в масштабе состоявшейся жизни. Эта книга противостоит аморальной тенденции сознательно культивируемого беспамятства, идеологического клиширования советской эпохи.

     Портрет личности нашей героини обрёл голографический объем благодаря «перекрёстным» воспоми­наниям её друзей и коллег. Сегодня, спустя пятнадцать лет, «многих уж и нет, а те – далече». Поэтому их живые рассказы сами стали историей. Автор, как правило, записывал их на диктофон и затем переносил на бумагу, стремясь максимально передать стиль живой речи  каждого. Там, где не хватало железа фактов и бронзы воспоминаний, автор прибегал к золоту своего воображения (впрочем, материал авторско­го воображения мог быть и иным – судить об этом опять же читателю).

      …Жил и трудился красивый человек. Женщина. Интеллигент. Фи­лософ. Тамара Андреевна Тарасенко… В мае 1992 года ее не стало: не дожила всего двух дней до своего 53-летия. Похоронили, но не забыли. И даже решили укрепить драгоценную память о ней. Так родился замысел книги. Но сперва я к нему не имел отношения.  Все решил случай. Не зря ведь говорят, что случай – это язык Бога. В 1994 году, точнее не помню, я вошел в офис на Пушкинской, бронзовая табличка на дверях которого извещала,  что он принадле­жит Фонду социальной помощи имени доктора Ф. Гааза. Меня пригласил, теперь уже не помню по какому делу, мой давний приятель Саша Мучник, ставший к тому времени Александром Геннадьевичем, председателем правления этой благо­творительной организации. В ходе разговора я обратил внимание на портрет женщины, висевший справа на стене. Одухотворенное лицо в обрамлении роскошных черных во­лос, ярко выраженный тип южанки, прекрасные большие глаза, подернутые дымкой печали. Лицо показалось мне знакомым. Да, так и есть, я знал эту женщину: передо мной  был портрет Тамары Андре­евны Тарасенко, доцента кафедры философии гуманитарных факульте­тов нашего университета. Но то, что она была первым председателем этого Фонда, я не знал. Удивился. Слово за слово, и А. Г. Мучник, как вы­ражаются, сделал мне предложение, которое я, не скрою, не сразу принял.

     Я не был учеником Тамары Андреевны. Мы с ней были знакомы поверхностно, встречались в библиотеке и на некоторых общеуниверситетских научных конференциях. Из этих встреч родилась взаимная, надеюсь, симпатия, но не более. Будучи историком, я тяготел к философии и, естественно, попал в сферу влияния профессора Ирины Марковны Поповой, преподававшей философию на истфаке. И все же я решился потратить время на изучение чужой жизни. При этом, откровенно говоря, была у меня эгоистическая цель: в чужой цельно прожитой жизни обрести для себя опору и ободрение, заново укрепить веру в правду, доб­ро и разум, пошатнувшуюся  в то недоброе время.

     Жизнь Т. А. Тарасенко пришлась на эпоху «гранитного» марксизма-ленинизма, а зрелые годы протекали в период так называемого застоя (1970 – 80-е годы) в государстве под названием «Советский Союз». Сегодня многие утверждают, что в те годы вообще философии у нас не было. Я расскажу, как было, а вы – судите сами.

«Но я предупреждаю вас,

                                        Что я живу в последний раз».

 

      Мы – не буддисты, и воспринимаем эти слова Анны Ахматовой трагич­но. Но, в отличие от поэтов, не живем с постоянным ощущением тра­гизма нашего бытия. А напрасно: невозможность повторения – за­лог уникальности жизни человеческой.

*    *    *

     Основному содержанию книги необходимо предпослать, хотя бы в штри­хах, внешнюю биографическую канву жизни нашей героини, ведь и роза не из одного бутона состоит.

     Тамара Андреевна родилась 24 мая 1939 года в Москве в семье военнослужащего. Отец, Андрей Максимович Минчик (1915-1998), служил на флоте. Мать, Сусанна Исаевна (1915-2008), была учительницей в школе. Раннее детство ее пришлось на годы военного лихолетья. Их, а также первые послевоенные годы она прожила вместе с дедушкой и бабушкой в шахтерском поселке Карбонит, что в Ворошиловградской (ныне Луганской) области.

     Общеизвестно, что в детстве в структуру личности закладыва­ется чрезвычайно много.  Детская  память  необы­чайно  сильна, ибо все «записывает» впервые. Война оставила в па­мяти Тамары Андреевны фрагментарные, но достаточно  яркие  впечат­ления.  Немцы  стремительно  оккупировали  Донбасс. Стояли они и в их маленьком поселке. Никому из жителей не пришло в голову выдать семью красноармейского командира. На всю жизнь Тамара Андреевна запом­нила, как бабушка Прасковья Владимировна, державшая дом, каждый вечер читала вслух Библию, «Новый завет», изданную в прекрасном переплете в Санкт-Петербурге в 1897 году. Много лет спустя, в 1969 году, как свидетельствует дарственная надпись, бабушка пода­рила ее внучке.

     Еще запомнилась бомбежка, низко летящий самолет, всеобщая паника. Классический образ войны… Часто вспоминала она козу-кормилицу семьи, которую прятали от немцев на огороде. Там же, в яме, они и сами схоронились, когда линия фронта при­близилась к поселку. Фашисты, отступая, задумали вывезти всех трудоспособных женщин. Дочь бабушки Марфуша, 16 лет отроду, распорола и загноила себе ногу, чтобы остаться.

     В 1947 году родители вместе с дочкой поехали на Дальний Восток по месту службы отца в город Советская Гавань. Успела маленькая Томочка побывать даже в Северной Корее. С 1949 года семья прожи­вала в Измаиле. Здесь Тамара закончила среднюю школу и в 1957 го­ду поступила на филологический факультет Одесского университета. 

     Почти сразу же после переезда Тамары на учебу в Одессу ро­дители разошлись. Отец был переведен служить в Москву. Мать осталась в Измаиле с млад­шим сыном. Тамаре нелегко пришлось без родительской помощи. Уже на втором курсе она вышла замуж за однокурсника Толю Тарасенко и сама стала – Тарасенко.

     К этому времени она сумела стать любимицей буквально всех преподавателей. Прежде всего благодаря целеустремленности к знаниям, но не только. Предоставим слово одной из самых опытнейших сотрудниц университетской библиотеки С. В. Бондарь*:

   − Я запомнила ее еще студенткой первого курса. Как сейчас вижу: огромные глаза, вьющиеся воло­сы, лобастая, очень серьезная. Стоит передо мной и что-то пишет. Видно, кроме списка обязательной литературы, она в каталоге взя­ла дополнительную. Дает мне свой список, который в два раза длиннее, чем у ее сокурсников. Я ее еще тогда полюбила, как любит библиотекарь «своего» студента. На старших курсах она очень ув­лекалась философией.

 

   − Первое, что я себе представляю, вспоминая Тамарочку, - говорила автору Э. А. Гансова [1]**, - это прекрасные глаза и волосы и лицо с печатью интеллекта еще со студен­ческой скамьи. Её очень характеризует выражение «человек светит­ся разумом». Всегда была очень ровная, спокойная, без всплесков эмоций. Ее воспитанность не могла не бросаться в глаза. Можно сказать, что у неё был подлинно «философский характер», в основе которого находились мера, разумность, внутреннее спокойствие. Она никогда не конфликтовала, не спорила, но и не была конформистом.

 

     Через год после свадьбы в семье Тарасенко родилась дочь, которую тоже назвали Тамарой. Молодая мама проявила присущие ей волевые ка­чества и закончила  университет с красным дипломом. После окончания она с маленькой дочуркой поехала «на село». Глава семейства Анатолий остался в Одессе на приколе квартирного ожидания. К этому времени он уже работал на стройке, куда пошел ради получения квартиры.

     Думаю, читатель не перенапряжет своего воображения, чтобы живо представить, каково горожанке, одной с маленьким ребенком на руках, жить в селе среди незнакомых людей. А она прожила там два года. Сначала преподавала русский язык и литературу в вечерней средней школе сельской молодежи в селе Раснополь Бе­резовского района Одесской области, а на следующий год перебра­лась в Завадовку, где работала в зоотехникуме. Поначалу местное население женского рода встретило её настороженно: молодая, красивая, с ребенком, но без мужа – это ли не потенциальная уг­роза семейному очагу? Но предубеждение быстро растаяло, и колхозницы к ней прямо-таки льнули. Здесь опять проявилось её от­личительное качество: великолепная логика. Не хватало жизненного опыта, но когда у неё просили совета, она всё раскладывала «по полочкам». Что касается «контингента», с которым она общалась непосредственно на работе, то в основном это были девушки с крепкой крестьянской закваской. Бывало, когда они уж очень разойдутся, она начинала их увещевать: «Ну, девушки, вы же нежные создания!». Это неизменно вызывало новый приступ веселья. Позднее некоторые ее воспитанницы приезжали в Одессу поступать в различ­ные вузы, приходили к ней домой за помощью и дружеским советом или просто так.

     В 1964 году Тамара возвратилась в Одессу и устроилась на ра­боту в студенческую библиотеку университета, чтобы быть поближе к книгам. В должности старшего библиоте­каря студенческой библиотеки она проработала четыре с полови­ной года. Это были годы напряженной подготовки к осуществлению цели – стать преподавателем философии.

    На всю оставшуюся жизнь Тамара Андреевна сохранила прекрасные отношения с сотрудниками библиотеки и была в курсе всех ее проблем. Это объясняет тот факт, что в 1988 году коллектив научной библиотеки, оставшись без директора,  обратился к Тамаре Андреевне с просьбой занять это место. Тогда она была на подъеме. Ее наработки в области истории рус­ской философии стали пользоваться, что назы­вается, спросом, но пренебречь доверием своих друзей из библиотеки она не могла.

 

   − Пошла на директорскую должность, чтобы не допустить на это место случайного человека, какого-нибудь быв­шего партработника, - объясняла автору ситуацию один из старейших  сотрудников  библиотеки  мягкая,  незабвенная  О. Ю. Ноткина, - она понимала, какое это сокровище – библиотека. Я так просто мечтала о том, чтобы директором у нас была Тамара Андреевна.

 

     Была великолепная идея превратить библиотеку в мощный науч­но-культурный центр, в базу многочисленных и разнообразных добро­вольных культурных организаций и обществ, что позволило бы зажить библиотеке полнокровной духовной жизнью, ведь она имеет громад­ный научно-культурный потенциал, который ныне не используется и на 10 процентов. Однако неподъемность административных проблем, невоз­можность их совмещения с научно-творческими задачами очень скоро убедили Тамару Андреевну подать в отставку с должности и. о. ди­ректора, в которой она не проработала и года.

     …Основные годы активной жизни Тамары Андреевны были связаны с кафедрой философии гуманитарных факультетов университета, со студентами юридического факультета, где она читала лекции. У нее не было, как у большинства из нас, одного определен­ного круга общения. Она вращалась среди огромного множества лю­дей самого разного социального статуса и положения. Всегда стремилась быть на уровне их понимания. Ее дочь однажды сказала мне: «Мама могла разговаривать с уголовником так, что он чувствовал себя человеком». Обаяние и многогранность ее личности, своеобразие характера оставили неизгладимый след в душах многих  людей. Автор прошелся по заповедному полю их памяти и собрал из разных цветов душистый букет под назва­нием «наша Тамара Андреевна». Читатель, прими его.

    

     P. S. Я пишу эти заключительные строки в мае 2009 года. В эти дни героини повести исполнилось бы ровно 70 лет. В мире кризис, в стране бардак. Наши супернезалэжные лидеры завели народ в тупик. У Моисея хотя  бы был план… Ой, не случайно у Тамары Андреевны болело сердце в 90-м! Она понимала нехорошую суть происходившей тогда вакханалии. Сегодня люди протрезвели, а веры и идеалов нет. Я зажигаю фонарь. Люди, смотрите!

 

Одесса, май 2009г.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

УЧИТЕЛЬ     ФИЛОСОФИИ

 

     Впервые о Самуиле Яковлевиче Когане я услышал от ее подруги с университетской скамьи Н. Н. Чернеги. Наталья Николаевна сказала буквально следующее:

— Коган был ее настоящим руководителем. Великолепнейший человек, прекраснейший преподаватель! И, может быть, только благодаря его лекциям Тамару потянуло в философию.                             

Спросил о Когане у профессора Э. А. Гансовой.

   — О, у него был настоящий философский стиль мышления, - ответила Эмма Августовна и добавила. - Это был наш Кант.     

Милейшая Эмма Августовна склонна к преувеличениям и неумеренным восторгам, и все же согласитесь: сравнение кого-либо с Кантом, даже если в нем есть значительная толика преувеличения, - уже достаточное основание интересоваться судьбой этого человека. А тут к тому же речь шла об учителе Тамары Андреевны, открывшем для нее мир философии.

Самуил Яковлевич читал на филологическом факульте­те курс «Введение в языкознание», много лет упорно работал над докторской диссертацией «Философские и лингвистические взгляды В. Гумбольдта». Выпускница филфака Тамара Тарасенко в автобиографии упомянула, что ее дипломная работа была связана с философскими про­блемами языка. Тема защищенной ею в 1975 году, еще при жизни Когана, кандидатской диссертации звучит так: «Регулятивный аспект социального функционирования языка». В своей диссертации Тамара Андреевна опиралась на идеи и материалы своего учителя. Таким образом, его влияние на выбор сферы и направления научных занятий Тамары Андреевны несомненно. Поэтому я отыскал дочь Самуила Яковлевича – Елену Самуиловну Павлову, встретился с нею, а также расспрашивал университетских, знавших и помнивших его.

С. Я. Коган родился 12 августа 1902 года в Тирасполе, детство и юность провел в Ананьеве. Есть евреи деловые, удачливые, а есть такие, про которых Шолом-Алейхем говорил: «люди воздуха». Так вот, его отец был «человеком воздуха». Все время менял занятия, вечный неудачник, семья очень бедствовала. Состоятельные родственники дали денег на обучение проявившего способности мальчика. Ананьевскую гимназию он закончил с золотой медалью. Это была гуманитарная гимназия. Она привила ему вкус к языкам. Он свободно владел немецким, хорошо знал французский и, конечно, классические — древнегреческий и латынь. И после гимназии он продолжал заниматься языками самостоятельно. После окончания института на­родного хозяйства в 1929 году он одно время работал в пединституте на факультете, где преподавание велось толь­ко на немецком языке. В годы Великой Отечественной войны Са­муил Яковлевич был эвакуирован в составе университета в Байрам-Али (Туркмения). Там он познакомился с эмигранткой из Англии, которая давала ему уроки английского, а он учил ее фило­софии. Знание английского довел до уровня, когда мог чи­тать и слушать радио.

     В 1919 году, в разгар основных событий гражданской войны на Одесщине, ему исполнилось едва семнадцать. Он принял участне в боевых действиях. По одним данным, служил в Первой конной Буденного, по другим - был в красноармейском отряде, действовавшем против бандформирования атамана Тютюнника в Херсонской губернии, куда в то вре­мя административно относилась Одесса. Имел ранение: у него было прострелено сухожилие левой руки так, что два пальца не сгибались. Впрочем, подробностей, каких-либо деталей из жизни этого периода он не рассказывал даже семье. Вообще он был человеком крайне замкнутым, не охочим на воспоминания и откровения. О его личной жизни, душевных переживаниях мало что знали близкие, родные люди, не то что коллеги, а тем более студенты. Это создавало ему ауру некой таинственности, дававшую повод к мифологизации его личности.  Так  родилась красивая  легенда  о  том, что именно с него Э. Багрицкий писал образ комиссара Когана в знаменитой поэме «Дума про Опанаса». На самом деле эта версия не имеет под собой реальности. В семейном предании не сохранились воспоминания о знакомстве С. Я. Когана с поэтом Багрицким, да и не было в его характере ничего фанатического, несгибаемого, комиссарского. Зато от рождения у него был астигматизм, с возрастом развилась сильная близорукость. Кроме того, природа наградила его еще одной болезнью глаз, вызывавшей дрожание зрачков. Трудно представить, как ему удавалось справлялся со своими воинскими обязанности в годы гражданской войны, но в Отечественную он имел уже белый билет.

     Так или иначе, его очень плохое зрение и сильная рассеянность придавали всему его облику профессорскую странность. Мог, к примеру, на лекции из кармана пиджака вытащить вместо платка носок своей дочери. Не раз останавливали его соседи, когда он шел на работу в пиджаке и пижамных брюках. Конечно, случаи подобного рода породили серию анекдотов, стойко сохранявшихся в студенческой среде. При этом он внушал глубокое уважение своим профессионализмом и привлекал интерес как «личность-в-себе».

     Интересно, что собственно философского образования Самуил Яковлевич не имел. Его дочь Е. С. Павлова утверждает, что он закончил юридический факультет нархоза. В начале 30-х годов он заведовал кафедрой красной профессуры, то бишь марксизма-ленинизма, в медицинском институте. В 1932-м году два сотрудника кафедры обвинили его в симпатиях к троцкизму. Как было принято в те времена, он подвергся «коллективной проработке». В ре­зультате – увольнение с работы. Его оплевали, но не по­садили. Он стал безработным, потом пристроился преподавать... математику на каких-то курсах. Перед войной ректором Одесского университета стал Николай Афанасьевич Савчук. Он был биологом, однако Самуила Яковлевича знал, ценил и дал «добро» на его поступление в аспирантуру университета к знаменитому профессору-филологу Борису Васильевичу Варнеке. Заканчивать аспирантуру пришлось уже в туркменском городке Байрам-Али, в котором до августа 1944 года был расквартирован эвакуированный из Одессы  университет. Там же состоялась защита диссертации на тему «Теория языка В. Гумбольдта». Диплом о присвоении С. Я. Когану ученой степени кандидата филологических наук датирован 7 августа 1943 года. И в этом же месяце он был назначен на должность доцента кафедры философии. В этом нет ничего удивительного, если вспомнить, что языкознание в нашем веке бурно развивалось именно на  стыке  с  философией.   Разве   любимые   Тамарой   Андреевной   М.  М. Бахтин, Ю. М. Лотман и С. С. Аверинцев не были филологами с философским уклоном? Самуил Яковлевич в своей статье «Проблема языка в философии Гегеля и экзистенциализм» (опубликована в «Вопросах философии», № 4 за 1966 год) цитирует Ф. Юнгера: «Язык есть судьба, и судьба возникает только у того, кто имеет язык».

     Коньком Когана был курс истории филосо­фии. Чтобы его читать так, как читал он, мало одного та­ланта. Вспоминает дочь Е. С. ПАВЛОВА:

— У нас была плохая квартира. В большой комнате сто­яла моя кровать, а в маленькой темной комнатке был кабинет отца. Сколько себя помню с младенчества до взрослого состояния, когда ни проснусь – в полночь, в час, два часа ночи, - всегда вижу его согбенную фигуру над письменным столом. Он читал, практически касаясь очками страницы книги. После его смерти осталась колоссальная библиотека. Много книг на иностранных языках. Всюду на страницах книг рассыпаны его пометки. Аристотеля, Декарта, Гегеля, других философов он читал в подлиннике. Философию изучал по первоисточникам.

 

Вот так: годами, десятилетиями каторжного труда он сотворил из себя профессионала высочайшего класса. В 50-60-е годы С. Я. Коган являлся одним из сильнейших историков философии в стране. Собственно, такую оценку ему дал заведующий отделом истории философии ведущего философского журнала страны “Вопросы философии”, куда зашла Е. С. Павлова, чтобы передать статью отца. Дело было в 50-х.

К лекциям Самуил Яковлевич готовился каждый день и очень тщательно. Это было просто необходимо для того, чтобы суметь передать накопленный багаж энциклопедических знаний. Именно логичность, структурную четкость, ясность и последовательность изложения материала отмечали все, кто их слышал, как основные достоинства его лекций. В процессе чтения лекций он практически не пользовался записями. В руках держал карточки с тезисами. Вероятно, они представляли собой то, что много позднее назвали структурно-логическими схемами, — опорные сигналы для его великолепной памяти. Впрочем, предоставим слово «свидетелям».

 

З. В. ПЕРШИНА [2]. Он жил в сложное время. Может быть, он и смог бы проявить какие-то такие способности, которые поставили бы его вровень с крупними мыслителями, но тогда все сотрудники кафедр общественных дисциплин, в том числе философы, были «в рамках». И поэтому на тропу большой самостоятельности они, конечно, не вступали. Тем более, что кафедра философии была основательно потрепана в период борьбы с космополитизмом. Двумя ведущими сотрудниками этой кафедры были, во-первых, Самуил Яковлевич (он был заведующим кафедрой) и не менее сильный его сотрудник, я уже сейчас не помню его имени и отчества, Перлов – оба доценты. Я была тогда студенткой исторического факультета, их научных трудов не знала, и мое впечатление от них сложилось только на том основа­нии, что я их слушала. Но слушала я внимательно и могу сказать, что мне повезло – они были очень сильные лекторы.

     Я поступила учиться в наш университет в 1944 году. У нас тогда подобралась прекрасная профессура: Добролюбский (декан), Розенталь (средние века), Готлиб Готалов (кафедра древнего мира). Учеником Готалова был П. О. Карышковский. Они стремились поддерживать уровень факультета, и поэтому им было небезразлично, кто читает у нас с других факультетов и кафедр. Они держались за Самуила Яковлевича, а тот держался за истфак. Он постоянно читал у нас диалектический и исторический материализм, историю философии, а также вел курс философии для аспирантов. У него я выполняла дипломную ра-

боту. Он предложил ряд тем, и я по молодости, по горячности взяла тему «Герцен и славянский вопрос». В дальнейшем она переросла в тему кандидатской диссертации, которую я писала в основном в Москве.

     Самуил Яковлевич был блестящий лектор. Всегда начинал с формулирования проблемы, сразу погружая в нее студентов. И потом, по ходу рассуждений, приходил к ответу на искомый вопрос. Получался эффект совместного, коллективного мышления. Язык у него был выразительный, образный. Очень много по памяти цитировал первоисточники. Стоял за кафедрой, закрыв глаза (собственно, на аудиторию не смотрел) и, уйдя весь в себя, — очевидно, припоминал тексты, которые знал блестяще. Он никогда не обрывал свои лекции, успевал изложить тему до звонка .

...Это была плеяда людей, уцелевших от репрессий 30-х годов. Все читалось на пустом месте. Никого не было. 30-е вырубили до такой степени, что, например, кафедру истории Украины возглавлял Иван Иванович Погорелов, который пришел с депо, с рабфака. Закончил университет и сразу был назначен заведовать кафедрой, так как просто некого было ставить. Представляете?! НКВД тогда изымал архивы арестованных преподавателей мешками.

Помню наши университетские партийные собрания по космополитизму. Они проходили в Большой химической аудитории. Страшные то были собрания. Доцента Перлова тогда изничтожали, но Коган как-то остался в стороне. На него не было гонений. Так что, по­вторю, это было большое везение, что на истфаке оказа­лись вместе такие преподаватели.

    

     Л. Х. КАЛУСТЬЯН [3]. Самуил Яковлевич Коган был, действительно, философ и большой специалист в области языкознания. Блестящий лектор. Речь сильная. Большая глубина содержания. Огромное педагогическое мастерство. И человек очень скромный. Одно время, после войны, он заведовал кафедрой, а затем был доцентом кафедры философии. После него из Киева прислали заведовать И. Подгрушного. Ну, этот Когану сильно уступал. Потом опять из Киева прислали Н. Овандера в качестве заведующего. Сильный преподаватель. Но Коган был сильнее всех.

     В период компании борьбы с космополитизмом очень били Шайкевича, друга Когана, за то, что тот написал рецензию на французскую драму “Мадам Санжен”.  Почему, мол,  на наших не пишет, а на заграничную написал. Дурацкая постановка вопроса. Он же занимался зарубежной литературой и писал о том, в чем прекрасно разбирался. “Черноморка” (ныне “Чорноморські новини”) выступила со страшной статьей, требуя исключить Бориса Александровича из партии. С этой целью нас заставили рассмотреть его персо­нальное дело. И все же коммунисты университета отстояли его. Тогда же на психолога Д. Г. Элькина напали за то, что он в 1923 году публиковал статьи в немецких научных сборниках по психологии. Страшное было время. Гребли подряд, не разбираясь. Но университет, я должен сказать, так просто своих людей в обиду не давал. Тот же Перлов остался работать в университете. А Перлов был участник войны и не простой: в разведке воевал, много боевых орденов имел.

Особенно сложным был 52-й год. Как раз накануне под предлогом борьбы с космополитами в университете нача­лись аресты. На юридическом факультете, в учебной час­ти. Сюда приехала из Москвы комиссия ЦК с мандатом Маленкова. Началась комплексная проверка университета с установкой “навести порядок”. Комиссия буквально рыла землю. Некоторые сотрудники университета ей угодливо помогали. Возглавлял комиссию некто Лутченко. А был у нас в университете заведующий кафедрой философии по фамилии Сидоренко. После освобождения Одессы он был переведен сюда из Алтая на должность секретаря об­кома по идеологии. Со своим делом не справился, его сняли и послали учиться в Академию общественных наук при ЦК КПСС. Там его сокашником оказался Лутченко. И он стремился освободить для своего дружка-приятеля ректорское место.

     Вызвали нас на заседание бюро обкома, как сейчас помню, 15 декабря 1951 года. Нас - это Котова (он был тог­да секретарем комитета комсомоле университета), Позигун Екатерину Антоновну (секретаря партбюро универси­тета) и меня, тогда начинавшего работать замом. Вызвали на 10 утра, а попали мы в зал заседания в половине второго ночи. Лутченко сразу Котову бросил: «Что это вы, сек­ретарь комсомольской организации, на заседание бюро обкома пришли небритым?» Тот ему отвечает: «Вашей милостью. Я здесь весь день просидел, вот и зарос!» Показывают нам газету юридического факультета. Стенгазета новогодняя, праздничная. Крупными буквами стандартный текст поздравления: «С новым годом, дорогие товарищи!» И рисунок: Кремль, ели,  снежинки. Снежинки имели форму шестиконечной звезды. Понимаете? «Э-э, куда вы смотрите?! У вас под носом подпольная сионистская организация действует!» А мы –  молчим...

Вернулись к себе. Вызвали декана юрфака Ивана Емельяновича Середу и редактора факультетской стенгазеты студента Глущенко. Он сказал, что взял рисунок из журнала в читальном зале научной библиотеки. Принесли журнал. Точно, рисунок один к одному. Мы, как дети, обрадовались и бегом в обком. Показываем Лутченко, а он: «Эх вы, незрелые люди!» И как швырнет этим журналом в нашу сторону.

Накануне и в период работы этой комиссии в университете творились и более страшные вещи. Стали учиняться провокации. По коридору к ректору на повороте есть ниша. В ней висел портрет Сталина. У него выкололи глаза. Портрет Олега Кошевого изуродовали. Конечно, шум, ГБ и все прочее. Мы организовали ночные дежурства. Привлекли коммунистов и комсомольцев юрфака. Те схоронились в закоулках в районе учебной части и поймали-таки злоумышленника. Кем же он оказался? Начальником первого отдела. Сразу же с утра собираем партком и постановля­ем: иключить из партии. На заседание парткома приехал секретарь обкома и заставил нас отменить свое решение, проголосовать за строгий выговор. Такими методами работала комиссия.

Ну, а история с Сидоренко закончилась так. Его документы поступили в Киев на утверждение ректором Одесского университета. Секретарем ЦК КП Украины был Алексей Илларионович Кириченко, бывший первый секре­тарь Одесского обкома партии. К нему на подпись попали документы Сидоренко. Он посмотрел: «Какой это Сидо­ренко? Постойте, да я его знаю. Это бездельник и дема­гог!» И не подписал представление. Свел на нет всю игру комиссии.

 

И. М. ПО­ПОВА [4]. Я Самуила Яковлевича знаю с 1954-го года. Тогда на кафедре работали он и Перлов, тоже специалист очень высокого класса. Но с Перловым я работала мало, он, кажется, в 55-м году умер. После его смерти Коган остался на кафедре единственным в прямом смысле слова компетентным специалистом. Тогда Бориса Моисеевича Меламеда еще не было. Я уже сейчас не помню, кто в то время заведовал кафедрой, что само по себе о многом говорит, потому что Самуила Яковлевича я очень хорошо помню. Конечно, я испытывала к нему громадное уважение. Зто был человек очень больших познаний, исключительной четкости мышления. Я бы даже сказала, немного догматического характера, то есть для него все было ясно. И дело даже не в том, что ему объективно казалось, что он все знает. Бывают головы, которые все запутывают, а он мог распутывать. Я в своей жизни знала только двух людей с такой ярко выраженной способностью. Со мной вместе учился в Ленинграде Эрик Гендель, который потом, к сожалению, покончил жизнь самоубийством. Мы, бывало, на семинаре так запутаемся, что дальше некуда.  Эрик поднимает руку, начинает четко расставлять акценты, и мы удивляемся, как все, оказывается, просто и почему мы сами до этого не додумались. Аналогичным типом мышления обладал и Самуил Яковлевич.

Я считаю, мне очень повезло. Я слушала его лекции, мы часто с ним беседовали. Честно говоря, мы симпатизировали друг другу. Кажется, он с самого начала выделил меня из молодых и немного опекал. Я оказывала ему технические услуги. У него был ужасный почерк, который он и сам не мог разобрать, а я разбиралась в особенностях его почерка, так что он обращался за помощью ко мне. После того, как умер Н. Э. Овандер (зто случилось в 1964-м го­ду), Самуил Яковлевич некоторое время исполнял обязанности заведующего кафедрой. Он выдвинул меня в свои заместители по заочному отделению. Я согласилась только пото­му, что понимала, как трудно ему будет выполнять административные обязанности в силу физического состояния. Он был очень рассеян и плохо видел.

Его лекции были хороши, особенно в методическом отношении. Что касается эмоциональности, то я бы не сказала, что он владел ораторскими приемами. Он не стремился к красивой фразе. Когда на кафедре появился Авенир Иванович Уёмов, возникло ощущение их взаимного неприятия, настолько разные стили они демонстрировали. Стиль Самуила Яковлеви­ча приближался к классическому: четкое распределение ролей между учителем и учеником, где-то даже менторское   отношение.  Самуил Яковлевич был для нас Учитель, чей авторитет не ставился под сомнение. Уёмов не таков. Его стиль можно на­звать свободным. Он любил ставить задачу, учил философствовать на любом материале. Берите любую, хоть бытовую, проблему и развивайте творческое мышление, философствуйте из себя и прочее. В классическом стиле нужно было знать материал, разбираться в нюансах, пра­вильно их интерпретировать, то есть строго воспроизводить философский процесс, как он исторически складывался, а не как диктует случай общения преподавателя с тем или иным студентом. В манере Когана акцент делался на знание, в манере Уёмова –  в первую очередь на творчество [5]. Авенир Иванович принес на кафедру совершенно новое, а именно: для него не было авторитетов; его первой реакцией на любую формулировку, кому бы она не принадлежала, было декартово сомнение. У нас, привыкших к стилю Самуила Яковлевича, это, откровенно  говоря,  вызывало  легкий  шок. В  силу своей манеры  Уёмов не признал очевидного для нас авторитета Когана. Похоже, вследствие этого возникла натянутость отношений между ними и их аспирантами, хотя Самуил Яковлевич всегда демонстрировал внешнюю лояльность.

Самуил Яковлевич мне доверял. Я бывала у него в доме. Но никогда на темы политики или советской истории мы с ним не разговаривали. Единственное, что я сейчас вспоминаю, однажды в разговоре с ним я высказала соображение, что с точки зрения социальной психологии та резкость, с которой был разоблачен культ личности, нанесла непоправимый урон массовому общественному сознанию. Люди имели ориентиры, хоть и неправильные, которые их консолидировали, придавали им уверенность в сегодняшнем и завтрашнем дне. Взрыв авторитета «непогрешимого» вождя сотворил вакуум.

Самуил Яковлевич меня очень внимательно выслушал, надолго за-думался и наконец произнес: «Вы действительно так думаете?» У меня создалось впечатление, что я его по­ставила в тупик. Почему, я и сейчас сказать не могу. Может быть, он сам так думал, но не решался вслух ска­зать, либо наоборот, привык разделять мнение партии и колебаться вместе с ее генеральной линией. Он, повторю, всегда демонстрировал свою незаангажированность. У него в городе было свое амплуа: читал историю философии, какие-то классические сюжеты, был в четко очерченных рамках. В связи с этим хочу рассказать памятный эпизод из моей личной жизни, характеризующий его гражданское лицо.

Борьба с культом личности в стране только разворачивалась. С зтой целью готовилось всесоюзное совещание заведующих кафедрами общественных наук. Там нужно было наглядно показать неизжитость культа личности в преподавании. Для сбора соответствующего материала из Москвы прислали в Одессу комиссию ЦК КПСС во главе с Кузьминым, был такой в МГУ. Помню, я только второй год читала лекции. Самуил Яковлевич в качестве и. о. заведующего кафедрой повел этого Кузьмина ко мне на лекцию по диамату и сам на ней присутствовал. После лекции Кузьмин очень хвалил меня, говорил, что это пример того, как должно читать лекции на подобные темы. Затем вскоре уехал. Говорили, что отравился, заболел. Муж у меня был к тому времени заведующим кафедрой философии, по-моему, в Институте связи. На зимних каникулах он поехал в Москву на это самое всесоюзное совещание, и я поехала вместе с ним, чтобы поработать в Ленинской библиотеке. Обычно в конце дня мы там встречались. Конечно, я поинтересовалась ходом совещания. И он мне говорит: «Знаешь, Суслов часть доклада посвятил лично тебе и, самое главное, он тебя «разнес», привел в качестве примера сохранения преподавателями в лекциях культовской терминологии, в частности, будто бы ты воспроизвела в лекции сталинское понимание соотношения революции и эволюции». Меня это так потрясло, что на следующий день я, благодаря мужу, про­рвалась сквозь заслоны в зал заседания. Я попросила, чтобы мне дали слово. Мне, конечно, его не дали. Совещание завершало работу, народ встал со своих мест, собираясь поки­нуть зал. Тогда я нахалом выбежала на сцену и остановила зал. Подняла руку и громким голосом сказала, скорее выкрикнула: «Товарищи, то, что произошло со мной, может произойти с каждым из вас. Прошу всех сесть и выслушать меня». Все сели. Я была тогда молодая, порывистая. Может, это сыграло свою роль. Ста­ла рассказывать, как было на самом деле, а в конце сделала вывод, что то, как обошлись со мной на совещании, — это и есть рецидив культа личности. Когда я сошла с трибуны, в зале возник большой шум. Вокруг меня забегали какие-то номенкла­турные мальчики, стали расспрашивать. На следующий день меня вызвали в ЦК для объяснений.

     А в это время в Одессе уже сидела комиссия из Киева. Оказывается, она выехала немедленно в тот же день, как только Суслов произнес мое имя в докладе. Кафедру трясли до невозможности. Они забрали с собой все, что мной было написано. К счастью, была стенограмма той моей открытой лекции, на которой присутствовал Кузьмин. Ее, конечно, тоже увезли с собой для изучения. Так вот, Самуил Яковлевич не испугался, стал меня защищать. Он написал бумагу, что лично присутствовал на лекции и не согласен с ее оценкой в докладе Суслова. Кончилась эта история тем, что меня вызвал в обком партии Симоненко, возглавлявший отдел по науке, и сказал, что ему звонили из ЦК и просили передо мной извиниться.

     В очередной мой приезд в Москву меня разыскал тот самый Кузьмин, извинялся-заикался, говорил, что он употребил в справке следующий оборот: «Даже в такой хорошей лек­ции, как у Поповой, все-таки использовались сталинские категории». А пока эта справка поднималась по ступенькам все выше и выше, обвинения в мой адрес стали звучать все грознее и нелепее. Мою ситуацию мне образно объяснил Р. Иванов, обкомовский работник, позднее заведовавший отделом науки. “Знаешь, - говорил он, - чем отличается инструктор от петуха? Петух ищет в навозной куче зерна, а инструктор –  в куче зерен навоз”. Самуил Яков­левич  мне  позже говорил, что на моем примере люди поймут, что можно и нужно бороться, не надо только молчать.

 

     Читатель, вообрази себе ситуацию: молоденькая женщина, начинающий преподаватель не побоялась и смело публично возразила всемогущему инквизитору. Вот это характер! И это шестидесятые – время «оттепели».

*     *    *

     Выше были приведены воспоминания о С. Я. Когане с широким захватом временного пласта – 20-60-е годы, с сохранением корневой системы, из которой он «произрастал». Бросается в глаза общность судеб многих преподавателей университета той эпохи. Это была какая-то мясорубка. В 30-е годы их жестоко били за то, за что их нещадно била судьба в 20-е. Их вина в сущности была в том, что, несмотря на все превратности того бурного, революционного времени, они ухитрились выжить, оставшись интеллигентами [6]. 50-е годы – ещё страшные, 60-е – страшненькие, потому что с культом личности «непогрешимого» вождя боролись те, кто на этом культе был воспитан. Не стало репрессий, но осталась зубодробительная критика с оргвыводами и священная марксистско-ленинская инквизиция во главе с великим инквизитором Сусловым, преследовавшая  творческое мышление как ересь.    

     Фигура С. Я. Когана была слишком уязвима для зубодробительной критики тех времен. На нем было клеймо троцкиста. Его легко можно было обвинить еще и в космополитизме, ведь он читал лекции об «иностранцах» – Платоне, Спинозе, Канте... Всю жизнь ловил он на себе испытывающий взгляд власти, в котором отражалась антисемитская озабоченность. В 46-м его назначили исполнять обязанности заведующего кафедрой. В 47-м, с 16 по 25 июня, в Институте философии АН СССР прошла дискуссия по истории философии в связи с выходом в свет книги Г.Ф. Александрова «История западноевропейской филосо­фии».  Выступление  в  ходе   дискуссии   А. А. Жданова послужило сигналом для «искоренения остатков преклонения перед буржуазной философией». Ту­чи над Коганом стали сгущаться. Его положение было значительно хуже, чем у его московского коллеги, выдающегося специалиста в области истории философии В. Ф. Асмуса. Москва могла себе позволить де­ржать одного-двух философов высочайшего класса «на всякий случай», скажем, для представительства на международном уровне. А зачем та­кая роскошь провинции? Идеологический гнёт в провинции в некоторых отношениях был намного мощнее и мелочнее, чем в столице. Здесь сама эрудиция внушала подозрение. В  1948-м  начинаются  репрессивные   кампании  сталинщины.  В   этом   же   году,   18   марта,   С. Я. Коган в Актовом зале университета прочитал для профессорско-преподавательского состава лекцию на тему «История философии как нау­ка».  9  сентября в университетской  многотиражке   публикуется   его  статья  под  заголовком   «Выдающийся  философ-марксист» –  о  А. А. Жданове. Сейчас уже трудно судить, что это было – превентивная защита или он просто выполнил поручение парткома, но в том же месяце его снимают с заведования кафедрой и переводят в рядовые доценты. Думается, университетское руководство сочло за благо «спрятать» его подобру-поздорову от глаз рыскающих в поисках добычи идеологических волков. А может сами себя подстраховали. Но факт, что в 1952 году Когана «не тронули», а вот его коллеги и друзья Перлов и Шайкевич пострадали.

     Показательно, что в вышеприведенных воспоминаниях никто не вспомнил имя-отчество доцента Перлова, но все, независимо друг от друга,  отметили его высокий профессионализм. В 52-м его, по словам З. В. Першиной, «изничтожали», а в 55-м он умер. Боевой офицер, разведчик, орденоносец, прошедший всю войну. Он был по-существу раздавлен, убит «своими». И за что? Таких историй тысячи и тысячи. Это, собственно, одна история – история советской интеллигенции, которую третировала власть тогда и кое-кто смеет обвинять сегодня.

Для С. Я. Когана была отведена ниша, он занял ее и добровольно ею ограничился, стал исповедовать эпикурейский принцип в советском преломлении –  «Живи незаметно!» В результате закончил, так сказать, академию выживания с золотой медалью. Ирина Марковна права в сво-их оценках. В частности, дочь Самуила Яковлевича сказала мне: «Папа был очень осторожный человек. Бойцом он не был. Он был трудяга и молчун. Я никогда не слышала от него критических замечаний по адресу Ленина, Сталина, Хрущова и Брежнева».

И  все-таки я убежден, что настоящий  человек не может жить без глотка свободы. Свобода ему присуща как важнейшая жизненная функция, определяющая его особый, собственно человеческий статус. Свобо­да С. Я. Когана была потеснена внутрь его мыслящего духа. Вероятно, по-настоящему свободен он был только по ночам за столом, когда «беседовал» тет-а-тет с Аристотелем или  «возражал»  немецким   экзистенциалистам.

    На протяжении полутора десятков лет он был самой яркой звездой кафедры философии Одесского университета и при этом не он опре-делял линию кафедры. Руководили другие. Для таких людей, как Самуил Яковлевич, НИКОГДА не настают ИХ времена. Видно, ученики почувствовали эту страшную несправедливость и решительно встали на его сторону. Среди них и Тамара Андреевна. Она не знала всех жизненных коллизий, которые выпали на долю ее старого учителя. Не были известны ей и его внутренние переживания, страхи, обиды, душевная горечь. Но радар ее сердца точно улавливал и определял силу его страданий. В каждом человеке, как и в каждом поколении, правда и ложь живут одновременно. Дар  зоркого  серд­ца, как компас, безошибочно разворачивал Тамару Андреевну к правде человека.

Уверен, что найдутся люди, которые, прочитав это грустное повествование, воскликнут: «В каком кошмаре жили люди в советские времена!» Не спешите бросать камни в прошлое. Оглянитесь на сюрреализм наших дней. Как были, так и остались заложниками идиотизма власти и собственного, уже генетического страха перед иррационализмом нашего существования. И только из-под копыт истории летят в сущности бессмысленные слова: капитализм, социализм, демократия, права человека... Может, для нас свободы нет именно потому, что мы не ценим свободу индивидуального духа? Привыкли трамбовать настоящее под строительную площадку будущего, а все заканчивается ещё большим раб­ством и хамством.

Увы, приспособленцы размножаются, как холерные вибрионы, тогда как личности выковываются медленно, как дамасская сталь. Но нужны поступки! Молодой преподаватель, вчерашняя аспирантка Ирина Попова не сломалась от несправедливого обвинения, прорвалась на всесоюзную трибуну и по существу заставила отступить сусловскую идеологическую машину. Перед ней извинились. Вот это да! Думаю, Самуил Яковлевич был потрясен. Ведь он привык осторожничать и претерпевать. Да только ли он? Партначальник Лутченко по-хамски бросил журнал в лицо коммунистам университета. Л.Х. Калустьян констатировал: «Мы молчим». И если бы не секретарь ЦК Компартии Украины, не знавший о фокусах Лутченко, но знавший  неделовые  качества Сидоренко, Одесский университет получил бы на годы ректора-подонка. И что, подобная история невозможна в современной Украине? Если вы так думаете, любі друзі, то сильно ошибаетесь.

  Это ложь, что временем можно оправдать любые неблаговидные поступки. Как время делает людей, так и люди делают время. А какова роль старого учителя Когана в этом процессе?

Через все катаклизмы своего бурного времени философ Коган, с виду убогий как Гомер, нес огонь человеческой мысли, хранил и распространял в нашем отечестве культуру философствования. И выполнил свою миссию. Он передал эстафету Заире Валентиновне Першиной, Ирине Марковне Поповой, Ирине Яковлевне Матковской, Эмме Августовне Гансовой и многим, многим другим. Он не был духовным наставником нашей героини Тамары Андреевны. Не он возделывал ее дух, но он был ее учителем философии. Это от него она усвоила манеру четко, логично, стройно излагать свои мысли. От него «по наследству» перешла к ней любовь к истории философии,  к мыслительной культуре человечества.

…Умер Самуил Яковлевич 23 августа 1977 года, 75 лет отроду. У него было два костюма. В одном его похоронили, другой куда-то делся.

 

КАФЕДРА,   или   ВЕСЁЛЫЕ   РЕБЯТА

 

 

     Благословен город, имеющий свой Университет! Он сразу становится Городом. Некоторые наивно полагают, что в городе может быть два, три и больше университетов. Думаю, что это не так. Университет в Городе может быть только один. И у нас он есть – это Новороссийский Императорский. Он был таковым и в советское время, естественно, под другой вывеской. Пребывает и сейчас, хотя ныне напоминает общипанную курицу. Не по архитектуре, а по человеческому наполнению, по духу, царящему в его подразделениях.

     Поступив на работу в студенче­скую библиотеку родного универ­ситета, Тамара уже четко знала, что будет профессионально зани­маться философией. Стало быть, ее настоящее место –  на кафед­ре философии, которая, кстати, располагалась тогда в том же зда­нии, что и библиотека, на втором этаже. Преподаватели кафедры вели с сотрудниками библиотеки методологический семинар. В его рамках Тамара познакомилась с Ириной Яковлевной Матковской [7] и Анжеликой Васильевной Веселаго [8]. Это знакомство состоялось приблизительно в 1966-67 годах. С Ириной Яковлевной у нее обнару­жился совместный интерес к творчеству Владимира Соловье­ва, а Анжела Васильевна припом­нила, что в семинаре Тамара увле­калась Тейяром де Шарденом.

Подтверждение тому, что Тамара в свой «библиотечный период» да­ром времени не теряла, мы нахо­дим в ее автобиографии. «Работая   в качестве старшего библиотека­ря, - писала она в ней, - про­должала сотрудничать с кафед­рой философии: посещала лек­ции и семинары ведущих препо­давателей, участвовала в работе философского клуба. С 1967 по 1969 годы обучалась в Универси­тете марксизма-ленинизма при Одесском горкоме КП Украины, закончила философское отделе­ние и получила диплом пропаган­диста».

1 января 1969 года кафедра фи­лософии госуниверситета запол­нила вакансию старшего лаборан­та. Это место заняла Тамара Тарасенко. С тех пор вся ее жизнь и карьера были так или иначе связа­ны с этой кафедрой. Кафедра со всеми ее подразделениями – это духовка, где молодой специалист доходит до кондиции профес­сионала, а профессионал чувству­ет себя в «своей тарелке». Так, по крайней мере, должно быть и так было в нашем случае. Касаясь «кафедральной темы», И. Я. Матковская выделила один важный аспект. «Социальный мир, - за­метила она, - состоит из доста­точно многих относительно замк­нутых, поддерживающих свою целостность автономных мирков. Таким мирком была наша кафед­ра философии. Мы занимались только философией и больше ни­чем. Было, конечно, подозрение, что мы слишком своеобразны, не­достаточно партийны, но в целом отношение к нам со стороны руко­водства университета было сим­патичным».

     Надо сказать, что университет­ская кафедра философии с сере­дины 60-х и примерно до середи­ны 70-х годов определенно пере­живала подъем. Этому она была обязана своему заведующему Авениру Ивановичу Уёмову, как говорится, философу от Бога. С этой неординарной личностью уже четыре с половиной десятка лет связано раз­витие философии в Одессе. Поэ­тому он естественным образом становится одним из основных ге­роев этой повести.

     История его явления в Одессе самому Уёмову  представлялась полумистической.  В 1964 году  умер  заведующий  кафедрой  философии  Н. Овандер. Университету для руководства кафедрой понадобился авторитетный ученый, философ с именем. Решили пригласить «варяга». Влиятельнейший в стране философ Павел Васильевич Копнин, одно время  возглавлявший  Институт философии АН СССР,  назвал имя Уёмова.  Было решено сделать ему «предложение».

 А в это время в славном «городе невест» Иванове на кровати лежал  Авенир Иванович и размышлял, куда бы ему оттуда перебраться. Сын болел туберкулезом, и врачи говорили, что местный климат ему не подходит. 

 — Я думал, куда бы мне пере­ехать, при этом брал в расчет два более чем существенных обстоя­тельства: должны быть море и возможность заниматься фило­софией. Владивосток – море есть, философии нет. Ленинград –  философия есть, моря факти­чески нет. Так перебрал я все го­рода. Осталась Одесса. И я сказал себе: «Вот в Одессу я бы поехал». Потом в разговоре с И. М. Поповой выяснилось, что это было одно­временно с беседой ректора Юрженко и Копнина обо мне. Через две недели я получил приглаше­ние на работу в Одесский универ­ситет.

 

Так Университет и Уёмов обре­ли друг друга. При этом кому из них повез­ло больше – трудно сказать. Уёмов переехал из Иваново в Одессу не один, а с четырьмя сво­ими учениками. В 1965 году ему было 37 лет, но, несмотря на мо­лодость, он уже претендовал на роль «философского генерала».

Вскоре энергия и брызжущий талант нового заведующего пре­образили кафедру. Она обрела новое ядро и новое передовое на­учное направление – исследова­ния в области системологии. Не всем пришлось это по вкусу, но вряд ли кому удалось избежать мощного интеллектуального вли­яния и завораживающего обаяния Авенира Ивановича. Одна моя со­беседница сказала: «Веня – иг­рок, у него вся жизнь игра, в него нельзя не влюбиться».

     Во всяком случае, очевидное стремление Уёмова сломать пе­регородку между философией и жизнью, его зараженность ро­мантикой научного поиска (как это было характерно для «шестиде­сятников»!) не могли не увлечь молодежь. И начинающий фило­соф Тамара Тарасенко с радостью и благодарностью вдыхала весе­лящий газ уёмовской интеллекту­альной атмосферы. Давайте и мы, читатель, вдохнем этого газа. Мы можем это сделать посредст­вом воспоминаний активных уча­стников «событий».

 

А. И. УЁМОВ. Я пришел в 64-м. Год-два на разминку, а с 66-го до начала 70-х мы работали энергич­но. Ирина Марковна мне говори­ла, что я удержусь только до пер­вой комиссии, потом меня «со­жрут». У меня не было никакого плана воспитательной работы и еще много каких бумаг не было. Но зато у нас были философские кружки, семинары, специализа­ции, наконец, было организовано студенческое философское общество. В огромной Большой физической аудитории собиралось до четырехсот человек. Многие сегодняшние активные деятели принимали участие в этом обществе. Там ставились очень острые философские вопросы, переходившие в политические. Общество обрело городскую известность.

  Темы дискуссий никогда не навязывались. Зал предварительно готовился. Помню, к примеру, тему: «Бог и логика». На стенах были развешены всевозможные шуточные плакаты типа: «Бога нет, а сыр есть». Я старался внести в наши серьезные дискуссии юмор, элементы игры, театральности. Это очень хорошо воспринималось окружающими. У нас были очень демократичные выборы в Совет общества. Каждый предлагал свой список членов Совета, а далее арифметически выделялись те, чьи фамилии встречались в списках чаще остальных. В ос­новном это были студенты, а аспи­ранты принимали участие в орга­низации, например, Володя Костюк. Мы на первом заседании сделали так. Когда все расселись в Большой физической, я говорю: «Кто будет председатель? А да­вайте синтезируем его!» По моей просьбе химики устроили дымо­вую завесу. Когда дым рассеялся, все увидели, что за столом сидит Володя Костюк. Значит, успешно «синтезировался». (Смеется).

После того, как заработал сту­денческий философский клуб, многие ребята захотели получить серьезное философское образо­вание. Я пошел им навстречу. Мы дополнительно организовали курс истории философии. Но лек­ции им не читались. На каждом занятии выступали сами великие философы древности, отстаивая свои взгляды. Помню, я выступал в роли Фалеса: «Я – Фалес. Я пришел в ваш город из Милета. Я учу, что все сущее состоит из во­ды. И я вам сейчас это докажу». Беру мокрую тряпку, выжимаю, из нее течет вода. Говорю: «Вот я сейчас вас выжму, и из вас вода потечет». И все в том же духе. Публика начинает кричать, что это не так. Завязывается дискуссия.

Интересный эпизод связан с «Платоном». Я поговорил с нашим доцентом Шмаковым, чтобы он выступил в качестве Платона. Я ему объяснил: «Запомните, что вы не лектор, вы – не Шмаков, вы – просто Платон и раскрываете перед аудиторией СВОЮ философию. Он вроде бы понял. Наступил час занятий. Он взошел на ка­федру и начал: “Платон был представителем реакционной идеалистической  философии...” Ёлки-палки! Что делать? Студенты начинают оборачиваться и недоумевать. Рядом сидел Олег Погорелов, который ныне заведует кафедрой. Я говорю: “Олег, идите, что хотите делайте, но стащите его с трибуны. Скажите народу, что это не Платон, а доцент Шмаков”. Он идет и физически стаскивает Шмакова с трибуны. При этом говорит: “Это –  не Платон, Платон – это я”. И далее уже по роли.

 

И. М. ПОПОВА. Я Авениру Ивановичу очень благодарна: он раскрыл для меня благотворность сомнения. Вокруг него собиралось много очень разных людей. Были люди очень серьезные, были “ин-тересующиеся” и те, от кого за версту несло прохиндейством. Были и люди, которые посещали Уёмова под вполне определенным углом доносительства. У сек­ретаря обкома по идеологии скопилась целая папка с «компроматом» на него. Например, объявление   о   диспуте   на   тему: “Существует ли основной вопрос философии?” В то время поста­вить под вопрос энгельсовскую формулировку основного вопроса философии значило проявить явное непочтение к марксизму. Я, будучи его заместителем, неоднократно объяснялась, доказывая, что он «не то имел в виду». Особенно большую угрозу самому себе он создал своим письмом-протестом против ввода наших войск в Чехословакию. Мы тогда ездили на дом к Калустьяну, уговаривали не давать ход этой бумаге. Я считаю, что Калустьян его тогда спас.

 

О. Ф. ПОГОРЕЛОВ [9]. У меня где-то сохранились с тех времен юмо-ристические анкеты, которые мы заполняли на каждого представ-ляемого философа. Например, Аристотель. Его год рождения, место, родители, социальное положение, национальность, основ-ные работы, какие иностранные языки знает... В общем, все как положено. Перед выступлением «философа» его анкета зачитыва-лась, чтобы публика знала, с кем имеет дело.

То были общественные чтения по философии. Любой с улицы мог прийти. И было очень много людей посторонних,  причем очень много молодежи, и слушали с большим энтузиазмом. Самуил Яковлевич Коган, прекрасный человек, - и то не выдерживал, вставал, наставлял студентов, поясняя, в чем «отсталость» философов-идеалистов. Осторожность у него, видно, была уже в крови. Мы, собственно, погорели с этими чтениями. Пригласили читать лекцию по индийской философии индийского консула. У нас был Зильберман. Сам он гидрометчик. Серьезно увлекался восточной философией, имел очень солидные публикации в «Вопросах фи­лософии». На почве общего интереса к индийской философии он общался с этим консулом и рекомендовал его нам. Мы написали объявления. Нас тут же вызвали в партком и поинтересовались, кто и с чьего разрешения пригласил в советский вуз иностранца. Конечно, мы обнаглели: в те времена без санкции руководства университета, партийных органов организовали международную встречу. По-моему, после этого чтения прекратились. Нас разогнали.

 

В. А. ДЬЯКОВ [11]. Я был студентом, потом стал уёмовским аспирантом и все не мог понять одного. Было три орга­низации: философский студенче­ский клуб, философские специа­лизации и системный семинар, на которых присутствовали одни и те же люди. Я все никак не мог по­нять, чем же они отличаются друг от друга.

 

     Автор: Как вы считаете, какую роль сыграл философский сту­денческий клуб в становлении по­коления одесских философов?

 

   — Если сказать «первостепен­ную», значит ничего не сказать. Темы докладов и сообщений вы­бирались самые нетрадицион­ные. Например, рассматривались взаимоотношения Аристотеля и Будды. Аристотелем выступал Уёмов, Буддой – Эдик Зильберман.

Что обычно делают люди, когда уезжают после гидромета по на­значению в сельхозавиацию Таш­кента? Спиваются. А Эдик там вы­учил санскрит. Очень талантливый был человек. К сожалению, впос­ледствии он уехал в Штаты и там нелепо погиб, попав под асфаль­тный каток.

Так вот, на том памятном заседании клуба Уёмов и Зильберман стояли в разных концах аудитории и перебрасывались фразами, как будто шел диалог Аристотеля с Буддой.

     Такие занятия приносили, по-моему, очень большую пользу всем участникам. Причем там могли выступать все — от профес­сора до никому не известного сту­дента и даже человека с улицы. Каждый мог держать речь. Засе­дания семинара посещал эконо­мист Михаил Григорьевич Сонис. Так вот, он однажды сказал своим тихим голосом: «Я рад, что в Одессе есть такое место, куда можно прийти, не боясь чувство­вать себя дураком».

Помнится интересное заседа­ние, посвященное телепатии. Тог­да только была открыта элемен­тарная частица нейтрино. Высту­пал студент физмата Григорьев. Он очень эмоционально заявил, что нейтрино переносят мысль. Вскочил с места Борис Моисеевич Меламед и запальчиво спросил его: «Так что, нейтрино — это та лошадка, на которую мысль са­дится и гоп-гоп-гоп?!»

А. И. Уёмов придал этому клу­бу характер лицедейства. Под­черкивая демократизм, он ста­рался перед началом заседания обойти всех участников и лично со всеми поздороваться за руку.

На одной конференции по систем­ным исследованиям председа­тельствующий доктор философ­ских наук Тюхтин, отвечая на воп­рос, есть ли у нас в стране свои школы по системному анализу, сказал: «Да, конечно, есть. Три: Блауберга-Садовского, другая – Урманцева и третья – Авенира Ивановича». Вот результат той де­мократичности. Как-то Уёмов приходил с толстым портфелем, потрясая его содержимым — множеством папок. Говорил: «Это вся системология в Одессе». Мы записывали наши заседания на магнитофон и потом пытались расшифровывать. Значит, рас­шифровка что-то дала.

Мы выросли «под Уёмовым». Он тогда окружал себя специалистами разных отраслей.  Ему  нужен был биолог, так я у него оказался аспирантом. Он положил за правило: если специалисты – естественники, то чи­тали только диамат, а если гуманитарии, то – только истмат. Во всех вузах, кроме университета, преподаватели читают всякую философию, и только в университете сложилась традиция глубокой специализации по направле­ниям, разделам, проблемам, что, конечно, позитивно отражается на качестве чтения лекций. Я работал в разных вузах и могу судить об этом вполне определенно.

     От своих аспирантов Уёмов требовал, чтобы они, невзирая на существовавшие программы, со­ставили каждый для себя про­грамму курса как можно ориги­нальнее, нетривиальнее.

     Когда Уёмову исполнился 61 год, он сказал: «Все, мне уже мож­но заниматься политикой». Име­лось в виду, что лучшие его годы, отданные науке, уже позади. Была такая модная теория. На том фо­не, когда существовали только ди­амат и истмат, то, что он делал, бы­ло неортодоксально, необычно, интересно.

 

А. Ю. ЦОФНАС [11]. Я позна­комился с Тамарой Андреев­ной в 1966 году. Тогда я был аспирантом А. И. Уёмова. Мы пришли вчетвером: Оганесян, Могиленко, Зубанов и я. Ме­ня взяли в качестве «нагруз­ки». Саша Зубанов, вчераш­ний студент, не был членом КПСС, и у Оганесяна, по-мое­му, были проблемы с партий­ностью. Поэтому взяли меня, чтобы уравновесить положе­ние, поскольку я уже успел вступить «в ряды». Мне было уже за тридцать. Закончил истфак, но ни одно­го дня историком не работал. Занимался философией, по­тому что питал иллюзию, что философия – это то, что о ней пишут в учебниках по марксистско-ленинской фило­софии. И мой первый учебник был учебником для высших партийных школ, если не из­меняет память, под редак­цией Макарова. Поскольку я его одолел, постольку чувст­вовал себя на первых порах в философии довольно уверен­но. Мою уверенность развен­чал не Уёмов, а Павел Василь­евич Копнин. Он был мой фи­лософский «крестный».

Я вообще не из Одессы, здесь я просто проездом на 30 лет задержался. Сам я из Средней Азии. Оттуда при­ехал в Киев на ИПК. Тогда Па­вел Васильевич работал в Ки­еве. Глядя на него, чрезвы­чайно обаятельного человека, я вдруг почувствовал какой-то вкус к философии.

В Одессе я с 1965 года. В 1968-м, в мае, меня призвали в армию в связи с «пражской весной». Мы форсировали Днестр, пугали местное насе­ление. Ходили слухи, что ру­мыны якобы наводили мосты, собираясь напасть на нас. Когда начались чешские дела, я рассказывал студентам, что нам тоже нужны реформы, что Саша Дубчек –  замеча­тельный человек, и у него за­мечательные идеи. Переска­зывал им то, что удавалось услышать по «голосам». После 1968 года я старался не читать истмат.

    Я был человеком, верую­щим в коммунизм. В 1957 го­ду, когда я был на третьем курсе истфака, наш декан по фамилии Геншке каким-то образом добился, чтобы нам на занятиях читали закрытые материалы XX съезда. Я тогда долго себя не находил. Бро­сил учёбу. Тут «обвалилась» литература: Ремарк, Хемин­гуэй, английские «сердитые мальчики»...  Журнал «Ино­странная литература» был в ту пору наиболее уважаемым. Конечно, наши – Аксенов, Максимов... Много и жадно читали мы еще вчера запре­щенную художественную ли­тературу. Для нас это был глоток свежего воздуха.

     Я пришел в аспирантуру в перенапряженном состоянии, с осознанием сияющих дыр в своем образовании и очень боялся Уёмова с его логикой и системами. Манера работы Уёмова с аспирантами очень проста: он сам очень много работал (и продолжает рабо­тать по сей день. Это я могу сказать уже как многократ­ный его соавтор) и не давил на аспирантов, но как бы под­ключал их к своему рабочему режиму, организовал их ра­боту рядом с собой. Он не го­ворил, как, например, Костюк: так, принеси к понедельнику развернутый план первой гла­вы диссертации, потом будем наращивать «мясо»... Нет, Уёмов сам что-то делал, вел многочисленные  семинары, на физфаке у него были теат­рализованные философские представления, которые силь­но привлекали студентов. Скажем, разыгрывается суд над Сократом, но с неопреде­ленным концом, как повер­нется аргументация в аудито­рии. Смутно помню, что Олег Погорелов выступал у нас Со­кратом.

При Уёмове атмосфера на кафедре была очень живая и интересная. Больше ничего подобного в своей жизни я не встречал. Заседания кафед­ры были необычные. Я, на­пример, помню одно в Бота­ническом саду. Оно длилось двое суток. Нам там временно дали по­мещение в связи с ремонтом нашего. Уёмов очень обрадовался этому. Он любил нестандартную обста­новку. Аспирантов на кафед­ре была тьма. Постоянно об­суждались их работы, шли за­щиты, и все это неформально, нелицеприятно, порой даже жестко.

В ту пору на кафедре выпу­скались две стенные газеты. Они конкурировали между собой. Одна называлась «Бы­тие и сознание», а другая — «Системы и конгломерат». Писали туда под псевдонима­ми как угодно и что угодно. Начальству это ужасно не нравилось, потому что их ни­кто не утверждал. А они висе­ли. Там чёрти что написано! Помню, как однажды зашел к нам Л. X. Калустьян. Так он шел затылком к этим газетам, чтобы потом иметь возмож­ность сказать, что этих газет не заметил. Примерно по этим газетам кафедра разде­лилась на мужскую и женскую половины. Ирина Мар­ковна потянула большее чис­ло женщин сюда, а мужчины остались там – на кафедре философии естественных фа­культетов. По-моему, возгла­вил ее Костюк. Вообще раз­дел состоялся по типу Киев­ского университета.

    На одном собрании ректор А. В. Богатский стал стыдить физиков, понимаете, своих любимых физиков, за то, что они по хозтематике зарабаты­вали денег меньше, чем фи­лософы. Кафедра философии имела хозтему от министерст­ва обороны. Военные заинте­ресовались «какими-то систе­мами». Что такое системы, они особо не вникали, но сис­темный подход их заинтере­совал. На деньги министерст­ва обороны удалось в те годы выпустить первый сборник по системному анализу под на­званием «Проблемы фор­мального анализа систем».

     Уровень  философствова­ния Т. А. Тарасенко в те годы я никак не могу оценить. Я даже не помню, участвовала ли она в системном семинаре, выступала ли она с чем-то, спорила ли по какой-нибудь проблеме. Она не играла в наши «игры».

 

М. С. ОГАНИСЯН [12]. После окончания физико-математического факультета Запорожского пединститута я приехал в Киев поступать в аспирантуру при Институте философии АН УССР. Только по большой наивности я это сде­лал, ибо, хотя конкурс и был объявлен, выделенные места заранее были распределены среди своих. Но не только я дал маху, кто-то, кому поло­жено, не обратил внимания на провинциала, я сдал экзаме­ны на «пятерки» и стал пре­тендовать на «чужое» место.

     В отделе аспирантуры мне подтвердили, что я зачислен в аспирантуру, но только с ян­варя будущего года, то есть мне выделили место под бу­дущую вакансию. Я не пони­мал всей ситуации, но внут­реннее беспокойство мной овладело. Я начал робко воз­ражать: почему, мол, ехать домой и ждать следующего года, почему нельзя присту­пить к занятиям с начала учебного года. Заведующий отделом аспирантуры меня пытался успокоить, а потом вдруг спросил: «Не хотите ли поехать на учебу в аспиранту­ру в Одессу? Тут как раз при­ехал оттуда профессор. Пого­ворите с ним .

     В приемную вошел Уёмов. Как только я взглянул на него, сразу решил, что мне он под­ходит – так его внешний об­лик совпадал с моим пред­ставлением о философе. Ос­тавалось дело за «малым»: убедить его, что я ему подхожу. Начал он меня рас­спрашивать, что закончил.

   − Физико-математический», - отвечаю.

– Хорошо. А что читали? Мою книжку «Вещи, свойства, отношения» чита­ли? 

– Нет, не читал.

– А Аристотеля читали? 

− Нет.

– А Рассела?

Нет.

Он восхитился: «Чудесно! Вы мне подходите». Видно, перспек­тива писать по мне, как по чи­стой доске, его прельстила.

Так я оказался в Одессе у Уёмова. Потом, правда, он во мне разочаровался. Очевид­но, я стал говорить не то, что он в меня вложил. Надо ска­зать, Уёмов умел подбирать кадры, но и ошибался неред­ко в их перспективе. Не на тех ставил, возился с ними, а ре­зультат получал ниже собст­венных ожиданий.

Я неоднократно бывал с ним в компаниях. Например, в Киеве. И каков бы круг лю­дей не собирался, когда начи­нал говорить Уёмов, все замолкали – настолько нео­бычные и глубокие мысли он высказывал. Мог сказать о Ге­геле, и известный специалист по Гегелю только руками раз­водил: такой угол зрения на Гегеля науке неизвестен. Мне даже завидовали. Мол, что тебе стоит написать диссерта­цию, ходи за своим руководи­телем и записывай его мысли. Между прочим, некоторые так и поступали. В прямом смысле в баню с ним ходили с блокнотами и ручками. А он щедро разбрасывался идея­ми, не боялся, что от этого ос­кудеет. Ему не повезло. Судьба забросила его в про­винцию. У него здесь не было конкурентов. На его месте любой бы просто-напросто спился, а он работал и создал себе философское окруже­ние.

 

А. Р. МОГИЛЕНКО [13]. После окончания философского фа­культета Киевского универси­тета я жил в Кривом Роге и работал в горнометаллургическом институте ассистентом кафедры философии. Уёмову меня рекомендовал Леонид Николаевич Курчиков. Дело в том, что я закончил еще физмат, а Уёмов стремился подбирать себе людей, которые имели солидное образование в области естественных и математических наук.

     После предварительной договоренности с Уёмовым я приехал в Одессу с целью по­ступления в аспирантуру. Это было в 1969 году. Нашел ка­федру философии. Откры­ваю дверь, заглядываю. Там – бородатый мужик, вокруг него куча людей толчётся. Неудобно, я решил подо­ждать. Потом еще пару раз заглянул. Бородач не выдер­жал, говорит: «Молодой чело­век, что такое? Кто вам нужен, чего вы все время заглядыва­ете?». Я назвал себя. «О! – воскликнул он, - товарищи, к нам приехал наш новый аспирант». Это были слова Уёмова. Он меня только первый раз увидел. Я удивился, ведь я только приехал узнать об условиях поступления, а он меня уже аспирантом назвал. Чуть позднее, когда он освободился, я показал ему свои документы, реферат по философии. Он говорит: «Ну что, будете сейчас сдавать вступительный экзамен?» Я испугался: «Да я не готовился». «О, это хорошо, - обрадовался он, - сейчас я узнаю, что вы знаете на самом деле».

     Си­дел я не один, а вместе с Ми­шей Оганесяном и Сашей Зубановым. Уёмов дал мне воп­рос: что такое философия? А второй вопрос предложил вы­брать по своему усмотрению. «Гонял» нас не только он, а все, кто там был – и Л. Терентьева, и Л. Сумарокова. Затем мы вышли, а когда вернулись, он сообщил, что мне поставили «пятерку». Кандидатский по немецкому языку у меня был сдан. Ос­тался экзамен по истории КПСС. Уёмов мне говорит: «Я вас Богом молю, подготовь­тесь, сдайте историю хоть на «тройку».

Я уехал домой, а вскоре снова приехал сдавать экза­мен по истории партии. Учил по справочнику, экзамена бо­ялся: попробуй запомни все, что там спрашивают. Помню, мне попался вопрос: первый съезд РСДРП. Я отвечал вро­де бы неплохо. Преподава­тель, маленький старичок, спрашивает меня: «А сколько на этом съезде было делега­тов?» — «Я не помню». — «Ну что вы, молодой человек, та­кого не знаете!». Я испугался, думаю: сейчас выгонит, и на­крылась моя аспирантура. Он вновь спрашивает: «А сколько было делегатов на последнем съезде?» Конечно, я не знал, но рассуждал: съезд прохо­дил в Кремлёвском дворце съездов, зал был заполнен до отказа, а он был рассчитан на пять тысяч человек. Называю цифру. «Вот, — обрадовался мой экзаменатор, — видите, какой прогресс!». Я не менее его обрадовался этому про­грессу. Он поставил мне «чет­вёрку». В жизни я так не ра­довался «четвёрке», как тог­да. Просто был счастлив. Сейчас, знаете, иногда зама­нивают в аспирантуру, жела­ющих мало, а тогда это была огромная честь, мечта жизни. Я ходил по улицам и думал, что все знают, что я поступил в аспирантуру.

А. И. Уёмов меня, конечно, поразил. Прежде всего своей демократичностью. Это у не­го было. Мы жили в общежи­тии на Довженко, рядом с его домом. По утрам он рано вставал, шёл к морю, заходил к нам, стучал. Сонные, мы  не­хотя поднимались. Не только его аспиранты, но и с мехма­та, биофака шли вместе с ним, а то и бежали, к морю. По дороге он всё мог выспро­сить. А как мы сдавали кан­дидатские? Идём, бывало, на пляж, усядемся там, и он на­чинает «гонять». Плывем на волнорез, он и в воде ведёт пристрастный допрос. Стоим на волнорезе, он и здесь спрашивает. Дух не переве­дёшь. Шпаргалки нет — не отвертишься. И когда он ре­шал, что мы более или менее готовы, то объявлял нам, что будет собирать комиссию для официальной сдачи очеред­ного экзамена.

Однажды мы вместе с ним собрались в городском скве­ре, там, где дерево пушкин­ское. Встали вкруг. Один из нас становился в центре, как обвиняемый. И все задавали ему вопросы. Если ответишь, получаешь мороженое. День, помню, был очень жаркий, мороженого хотелось, да и неудобно перед товарищами выглядеть хуже других.

Вот так мы готовились и сдавали экзамены. У Уёмова «тройку» получить –  все рав­но, что в другом вузе «пятёр­ку». А он говорил: «Тройка» -  это некрасиво, надо пере­сдать». Я, например, после философского имел право не сдавать историю философии. Он мне сказал: «Ну что вы, Саша, еще раз повторите, вам же лучше будет». Так и пришлось сдавать пять экзаме­нов. Уёмов требовал очень много информации, подроб­ности. Например, знание в деталях текстов классиков марксизма. Мы начинали воз­ражать. А он нам в ответ: «Вы что, не знаете, как у нас? С ва­ми спорят, приводят цитату из Маркса или Ленина, а вы дол­жны найти цитату того же Маркса и опровергнуть свое­го оппонента». Он и сам знал прекрасно марксистскую ли­тературу.

Уёмов всем был учитель. Разные люди из разных обла­стей знания к нему тянулись. Статус для него не играл ро­ли. Нам, его аспирантам, не­легко было к нему пробиться, разве что по дороге домой. Это оборотная сторона его сверхкоммуникабельности.

Я встречал многих профес­соров и академиков. Одни брали  работоспособностью, другие – особой чувстви­тельностью к конъюнктуре. А Авенир, кроме того, что он дьявольски работоспособен, имеет талант от Бога. Мы со­стояли на партийном учёте на физическом факультете. Обычно сидим на партсобра­нии, скучаем. И он сидит час­то в президиуме. После со­брания подходит к нам: - Ну, что вы сделали за это вре­мя?.  –  Как что? Сидели...  – А я статью написал!

Ему все было «до лампы». Его мозг постоянно был под напряжением. Он где угодно мог работать. Мы вместе с Греческой часто ехали в трол­лейбусе 5-м или 9-м маршру­том. Он – домой, мы – в общежитие. Троллейбус на­бит битком, а он как ни в чем не бывало начинает расспра­шивать, советы давать. Вый­дем из троллейбуса, он гово­рит: «Ну что, всё поняли? Хо­рошо, тезисы через два дня приносите». Нас по себе мерил. Ему все сходу удавалось, он и нас в свой режим встраивал.

Хотя, конечно, не все мне в нем нравилось. Он – экстра­вагантный человек. Я прощал ему его слабости, потому что видел, что он –  такой, не притворяется, не играет на публику. Мне кажется, что он в какой-то степени подражал кому-то из древних. И даже четверги устраивал на манер, кажется, Аристотеля. Ну и что? Не каждому дано такое – подражать великим, не вызывая иронии у окружающих. Мы все сами ему подражали, бороды запускали…

     Была у нас академия фантастических наук. Кто-то писал диссертацию на фанта­стическую тему, вроде: «Есть ли жизнь на Марсе?». Назначались оппоненты. За­щита проходила очень весе­ло. По форме вроде шутка, а серьёзные проблемы про­рабатывались. Люди учились смело, красиво, неортодок­сально мыслить. Присваива­лись звания, скажем, члена-корреспондента академии фантастических наук.

     Когда началась «перестрой­ка», на заседания философ­ского общества стали ходить кто попало, какие-то фанати­ки с горячечным блеском в глазах. Слишком много пол­итики стало, философская проблематика поблекла. Ос­тыл я тогда.

С Тамарой Тарасенко я по­знакомился, когда стал учить­ся в аспирантуре. Она уже тогда увлекалась Соловьёвым, Бердяевым. В то время их мало кто знал. Я лично не воспринимаю эту филосо­фию, а она все свои разговоры сводила к этому. Как-то книги доставала... Она увле­калась Платоном. Тут мы со­шлись. Я до сих пор считаю Платона первым и единствен­ным величайшим философом всех времён и народов в бук­вальном смысле любомуд­рия. А вот Аристотель уже – это первый учёный, если брать современное представ­ление о различии между фи­лософией и наукой.

 

Автор:   Думаю,  здесь Уёмов с вами вряд ли согла­сится.

 

— Я знаю. Я  потому и по­шёл на философский, что по­нимал буквально любомуд­рие как стремление проник­нуть в самые глубины смысла. Аристотель стремился к на­коплению знания как инфор­мации и систематизации этого знания. Меня это не привле­кает. Уёмов упрекал меня: «Саша, вы –  математик, а к систематизации у вас вкуса нет». Так уж я устроен.

Тамара тянулась к социаль­ной философии, к сократовской традиции «познай самого себя», а я, например, всегда больше тянулся к филосо­фии природы. Но что бы там  ни говорили, а Уёмов оказал большое влияние на всех нас,  включая Тамару. Не обязательно через предложение  употреблять словосочетание «системный подход». То, что  он нам дал, это как раз то, что остается после того, как все выучил и забыл. Это дух, это созданная им среда общения, а  Тамара еще раньше нас, будучи студенткой, посещала уёмовские собрания и посиделки.

 

Г. В. ЛЕОНОВА [14].  Я пришла на кафедру в сентябре 1970 года как раз на место Тама­ры, то есть место лаборанта. Тамара поступала в аспиран­туру. Кафедра произвела на меня ошеломляющее впечат­ление. Она была на подъёме вместе со своим руководите­лем Авениром Ивановичем Уёмовым. Он явно формиро­вал свою школу вокруг про­блематики системного анали­за. Было много талантливой молодежи: Арнольд Цофнас, Михаил Оганесян, Евгений Жарков... А рядом — круп­ный ученый, молодой про­фессор В. Н. Костюк.

Запомнился всесоюзный семинар «Систематология-72», который проводился на базе университетского лагеря отдыха в Черноморке. Ночные посиделки с вином вокруг костра. Интереснейшие и остроумнейшие разговоры. Ощущение романтики, гениальности, молодого задора и большой будущности. Потом оказалось, что не всё так просто и бесконфликтно. На верхнем этаже, в светёлке, царила атмосфера научного поиска и призвания, но был и подвал. Там наблюдались элементы фаворитизма, борьбы амбиций и мелких честолюбий, что медленно, но верно подвело кафедру к расколу на два лагеря.

 

А. Н. РОДЖЕРО [15]. Летом 1976 года я приехал в Одессу (вернее, вернулся, так как уезжал отсюда в Москву на учебу) из Москвы и с сентяб­ря стал работать в политехни­ческом институте у профессо­ра Курчикова. В 1977-78-м, или, может быть, в 1979-м я рабо­тал по совместительству на кафедре гуманитарных фа­культетов университета, где читал курс истории филосо­фии. Вот в тот период состоя­лось наше знакомство с Тама­рой Андреевной Тарасенко.

После многолетнего пребы­вания в столице (я закончил философский факультет МГУ, затем аспирантуру Института истории естествознания и тех­ники и после некоторое время работал в Московском меди­цинском институте) я оказал­ся перед необходимостью вписаться в провинциальную атмосферу. В эти сложные для меня годы я имел в про­фессиональном отношении два просвета. Во-первых, это преподавание, которое, не­смотря на всю рутину, давало опыт и удовлетворение. И вторая сторона, которая по­зволяла жить, -  это наличие в Одессе системного семина­ра А. И. Уёмова.

Об Уёмове я, конечно, знал и раньше. Более того, еще до мое­го отъезда в Москву я рас­сматривал возможность пол­учения философского обра­зования здесь, у Уёмова, и с этой целью по моей просьбе была встреча с ним. Он ска­зал, что это возможно, но пе­ред этим нужно получить ка­кое-нибудь естественнонауч­ное образование, а потом уже в рамках аспирантуры заняться философией. Он считал этот путь в философию наиболее полезным и плодо­творным, хотя сам-то пришёл в философию стандартным путем — через философский факультет — и уже парал­лельно нарабатывал знание специальных областей. Я ре­шил, что для меня будет предпочтительней все-таки стандартный путь, и отправил­ся в Москву.

     …Итак, я сразу пришел на семинар Уёмова в здание физического факультета ОГУ. Там был ряд молодых сотрудников института экономики, в котором трудился Уёмов, его ученики – Плесский, Цофнас, Сумарокова, Жарков, Зуев. Этот период продолжался до образования городского Философского общества. Когда оно возникло, то системный семинар стал как бы его частью, влился в более широкую и многообразную работу общества. Общество позволило привлечь больше людей. Это было плюсом. Позднее, когда Авенир Ива­нович стал практиковать пол­итику открытых дверей, это стало порождать, с моей точ­ки зрения, одни только мину­сы. И с этими минусами, я ду­маю, общество и сегодня продолжает существовать.

Тут я вспоминаю Тамару Андреевну уже как активного члена философского обще­ства. Её интересы, симпатии в самой философии, проблема­тика определённым образом повлияли на работу общества. Моё представление об отно­шении Тамары Андреевны к программе Уёмова таково: она очень уважала его как ученого, философа, руково­дителя, организатора, лидера — и в этом смысле никогда не ставила под сомнение ни его авторитет в целом, ни ка­кие-то отдельные его ипоста­си, — но её интерес лежал в иной плоскости. Поэтому вряд ли можно вести речь о том, что она пользовалась идеями и постулатами, которые раз­рабатывались уёмовским кру­гом. То есть это было сосуще­ствование, но не взаимное обогащение.

 

Л. Н. КУРЧИКОВ [16] на вопрос автора, как Вы оцениваете влияние Авенира Ивановича Уёмова на развитие философии и круга философской общественности в Одессе, отвечал так:

   − В целом положительно. Его приезд в Одессу, несомненно, стал событием. То направление, которое он разрабатывал – параметрическую теорию систем – увлекло за собой тогда десять-пятнадцать молодых философов, но не большинство. Ирина Марковна Попова посещала еженедельные заседания Философского общества, но занималась своими вопросами. Лично я был под влиянием профессора Тугаринова, который в 50-х годах был деканом философского факультета Ленинградского университета. Он поразил меня творческим подходом в рамках марксизма. Уёмов проявил творческий подход, связанный с выходом за пределы марксизма. Наша общая с Ириной Марковной точка зрения заключалась в том, что отрицательное отношение Уёмова к Марксу в общем ничем серьёзным не было обосновано.  Ирина Марковна часто спорила с ним на эти темы.  Молодой А. Н. Роджеро абсолютно оказался не затронут уёмовским влиянием. А вот А.Ф. Цофнас даже пострадал от него: если бы не Уёмов, он защитил бы докторскую на несколько лет раньше. В общем, роль А. И. Уёмова была неоднозначной.

 

     …Как быстро летит время, как скоротечна человеческая жизнь! Мои   собеседники вспоминали о событиях 20-30-летней давности. Тогда они только начинали, а ныне в их волосах блестит седина. Большинство  уже на пенсии. Из их рассказов складывает­ся, как мозаичная картинка, вполне определенное впечат­ление.

Во-первых, формирование Тамары Андреевны как фило­софа, ее профессиональное становление проходило в очень бла­гоприятных условиях. В лице А. И. Уёмова опорная кафедра философии госуни­верситета, вся философская общественность Одессы об­рела бесспорного лидера. Он сделал упор на творчест­во, интеллектуальную раско­ванность и веселье, свобод­ное самоутверждение и высо­кую требовательность к рабо­тоспособности. Он стал аккумулировать кадры прак­тически со всего бывшего Со­юза. В результате Одесса об­рела статус динамично разви­вающегося философского центра страны. Сегодня в Одесском национальном университете работает философский факультет. Это ли не итог усилий Авенира Ивановича?

Уёмов не препятствовал тем, кто не разделял его приверженности научной философии. Косвенно доброжелатель­ное отношение А. И. Уёмова к  «инакомыслящим»  в  своей  среде  подтвер­дил своим рассказом А. Ю. Цофнас. Он пришел к про­фессору со своей темой и ре­шительно заявил, что пробле­мами логики заниматься не будет. На что Авенир Ивано­вич   добродушно   сказал: «Ладно, нам и диалектики нужны». Можно  вполне определенно утверждать,  что  на  кафедре  в период уёмовского руководства каждый ее член мог рассчитывать на поддержку шефа.

Во-вторых, Тамара Андре­евна достаточно рано опреде­лила свой интерес в филосо­фии. Ее духовному складу от­вечала иная философская традиция, чем та, которую ис­поведовал Уёмов. Какая? Об этом  подробно – в  следую­щей  главе.

И в заключение разрешите впасть в обобщение. В 60-70 годы в Советском Союзе – в Новосибирске, на Урале, на Дальнем Востоке, в национальных республиках –  создавались мощные научные центры, целые университетские сообщества, научно-технические города. Здесь слились воля государства с его неограниченными ресурсами и энтузиазм, порой  подвижничество состоявшихся и начинающих учёных, по доброй воле покинувших Москву и Ленинград. Так что одесская история зарождения социологической и школы системно-параметрического анализа – это интересный штрих, вписывающийся в общую картину эпохи.   

    Мне приходилось читать признания западных ученых, в частности, известного американского экономиста Линдона Ларуша, о том, что нигде в мире, кроме Советского Союза, не были созданы условия, которые благоприятствовали созданию и развитию целых научных школ и направлений. Это – уникальный вклад Советского Союза в развитие цивилизации ХХ столетия. Пишу об этом специально вразрез сознательно насаждаемого в молодежной среде предубеждения против всего советского, без разбора.

     Общая картина феномена образования новых научных школ на периферии огромной страны разбивается на отдельные «истории», в центре которых стоят незаурядные личности. История «явления» А. И. Уёмова в Одессу мной рассказана выше. Десятилетием ранее в Одессу из Ленинграда переезжает молодая супружеская пара, воспитанники философского факультета Ленинградского университета – Леонид Николаевич Курчиков и его жена Ирина Марковна Попова. С последней связано возникновение в Одессе собственной социологической школы. В беседе с Л. Н. Курчиковым я специально попросил затронуть их «историю».

 

АВТОР. Скажите, пожалуйста, как вы, молодые люди, перспективные «кадры», только-только окончившие элитный факультет элитного вуза, получившие предложение остаться в Ленинграде, решились перебраться в Одессу. Ленинград – город интеллигентный, а Одессу городом интеллигентным все же не назовешь. Одесса не культивирует умы глубокие, она взращивает умы цепкие, практичные, самоироничные, хваткие, в общем, те умы, которые прославляет Жванецкий. У вас была возможность остаться в Ленинграде или даже перебраться в Москву, вариться там в густом интеллектуальном «бульоне», столь благоприятном для профессионального и карьерного роста. Каким образом вы решились оторваться от этой заманчивой перспективы и поехать в неопределенность под названием Одесса? Или, быть может, вы рассчитывали, что на пустом месте легче создать что-то свое собственное?

 

 Л. Н. Курчиков. Я окончил философский факультет Ленинградского университета на два года раньше, чем Ирина. Потом поступил в аспирантуру Ленинградского университета. Мы приехали в Одессу в 1954 году. У нас не было четкого представления о том, что Ленинград – это культурный центр, а Одесса – нет. Что такое Одесса – мы плохо представляли. Одесса – крупный город, много вузов, университет большой. Был и меркантильный интерес: надо было решать проблему жилья. У нас на руках маленький, двухлетний сын. Ирина Марковна – южанка, ее тянуло в эти края. В общем, это был ее выбор. И потом это был такой период (вторая половина 50-х годов), что не было проблемы какое-то время приехать и пожить в Ленинграде,  в Москве, так что мы не чувствовали себя оторванными от своих ленинградских и московских друзей. Они к нам приезжали, мы к ним. У меня в Ленинграде жили родители. Отец работал в НИИ ветеринарным врачом. Я там защитил и кандидатскую, и докторскую, Ирина Марковна – докторскую. Я постоянно, два раза в семестр, ездил в Ленинград на семинар по онтологии, который организовал доцент Дима Гущин на кафедре философии естественных факультетов, которой руководил известный философ профессор Свидерский. Тогда не было проблемы общения.

    Кстати, Ирина Марковна не сразу стала социологом, сначала она увлекалась естествознанием, была «диаматчиком», ее дипломная работала была посвящена периодическому закону Менделеева. Она преподавала диамат на физическом факультете университета, ее там знали и любили. Когда сын заболел полиомиелитом, она вообще несколько лет нигде не работала. А когда мы из этой ситуации вырвались, она стала работать лаборантом на кафедре философии университета, где, кстати, заведующим кабинетом был Збандут, ставший впоследствии легендарным директором Одесской киностудии.

 

     Итак, на работу в Одесский университет из Ленинграда переезжает Ирина Марковна Попова, которую сегодня, после того, как ее не стало, признают «мамой» не только одесской, но и всей украинской советской социологии. Позднее, при непосредственном ее участии, получает приглашение в наш университет бесшабашный, но страшно талантливый Авенир Иванович Уёмов. И это был не просто переезд двух перспективных философов – в одесскую почву внедрилась философская «грибница», из которой впоследствии выросли философские «семьи» социологов и философов.

     А кто были «учителя учителей»? Научным руководителем кандидатской Ирины Марковны был Теодор Ильич Ойзерман, а у Авенира Ивановича – Валентин Фердинандович Асмус – выдающиеся советские философы с мировым именем. Ну, а дальше начался «подбор кадров» – человек к человеку съезжались в Одессу с разных концов страны талантливые люди, вступали во взаимоотношения друг с другом, создавали культуру свободного общения, без которой невозможны научный поиск и философское творчество.

    Не хочу идеализировать эту картину, ибо в идеократическом государстве победившего марксизма-ленинизма подавление свободной, творческой мысли в сфере общественных наук и философии было идеологической функцией того же государства. Вообще свобода не есть функция государства, она  есть функция личности. Пресловутое «правовое государство» – это реальный компромисс между государством и капиталистическим порядком. Поэтому не стоит обольщаться насчет «свободного мира». Там, где некоторые наши непутёвые соотечественники усматривают свободу, на самом деле имеет место традиционное равнодушие либерального государства: живите как хотите. Во всём остальном «правовое государство» - это такая же идеологическая фикция, как и «гуманный капитализм». Впрочем, я не об этом.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ИЗВЕЧНЫЙ   СПОР,  или  ДАР  ГЛУБИННОГО   ОБЩЕНИЯ

 

    «Быть философом – очень труд­но, почти невозможно», - заметил  В. С. Библер. В правоте этих слов мне пришлось убедиться не раз, когда я пытался определить Тамару Андре­евну Тарасенко как философа, ее манеру и уровень философствова­ния. Как известно, Ф. Ницше разделил занимающихся философией на философов и учителей философии; последних много, первых единицы, и они уникальны.

К какому разряду относилась Тамара Андреевна? Действительно, какова «глубина существованья»?

Коллеги-философы дружно отме­чали: несомненная увлеченность фи­лософией; стремление к накоплению философской эрудиции; сублимиро­ванный интерес к религии; филологи­ческая «закваска»... Все это так. Но в главном – в наличии у Тамары Андреевны собственного философ­ского почерка – они с разной сте­пенью уверенности все же ей отка­зывали. Значит, учитель философии?

И все же я чувствовал, что в мнениях профессионалов не хватает полноты, некоей определенности. У меня была зацепка: Уёмов сам мне сказал, что он занимался совсем другой философией, чем Тамара Андреевна. Вот что сказал он дословно:

 

   — Я не ставлю себе в заслугу, что открыл талант Тамары Андреевны. Открыл его я много позже, когда мы вместе стали систематически работать над новыми вещами в Философском обществе. Скажем, история русской философии, она была ранее за семью печатями. Знаете историю с изданием Н. Ф. Федорова? В 1984 году осмелились издать, а потом арестовали тираж издания и изымали его из библиотек. В годы «перестройки» она выступила с целой серией докладов на заседаниях Философского общества. Мне запомнились –  о Фёдорове, Соловьёве, Розанове…

      Сквозная ее проблема была русская религиозная философия в персоналистском аспекте. У нее был неподдельный интерес к исто­рии русской религиозной философии. Может быть, в основе лежал вообще интерес к религии, который был подспудным и официально по­давлялся, а это был способ сублимировать эту проблему. Может быть, и я подавлял ее интерес к религии, но не потому, что выступал с официальных позиций, а потому что занимался совсем другой философией. 

 

     Замечу, что сам Уёмов признал за Тамарой Андреевной «талант». Но какого он был качества? Какой философией она занима­лась? Такая постановка вопроса склоняла заняться сравнением тех фи­лософских традиций, в русле кото­рых работали Уёмов и Тарасенко. Занимаясь «проблемой Тарасенко»,  я  неожиданно  для  себя  набрел на «пробле­му Уёмова». Оказывается, он зани­мается не философией, а наукой логикой. Есть и такая точка зрения среди одесских философов. Она-то и уравнивает в негативном плане шансы Тамары Андреевны и Авенира Ивановича на звание фило­софа. Ситуация прелюбопытная, что­бы не сказать забавная. Но мне была на руку острота интеллектуальной коллизии, и я параллельно с вопросом о философском стиле и методе Тама­ры Андреевны стал интересоваться у своих собеседников, что они думают насчет «по­зитивистского греха» Авенира Ива­новича. Мол, и Кант позволял  себе не знать основного вопроса философии, почему бы и Уёмову не заблуждать­ся в отношении предмета своих заня­тий.

     Развернулся целый веер суждений. Приведу наиболее интересные из них.

 

Э. А. ГАНСОВА. Когда американцы рассказывают, что у нас в прошлом все было заидеологизировано, царил сплошной кон­довый марксизм-ленинизм, то они впадают в большую ошибку. На нашей кафедре доминировало увлечение позитивизмом. И Уёмов со своими учениками, и Костюк открыто исповедовали позитивизм. По­пова была одной из первых проводников  идей  и концепций американской социологической школы. Наоборот, приходилось отстаивать свое гуманитарное кредо, противостоять влиянию такого авторитета, как Уёмыч. Тамаре Андреевне это удалось в полной мере. Ви­димо, ее интеллектуальному и душевному складу были чужды объек­тивизм и холодность логического и социологического позитивизма.

 

И. М. ПОПОВА. Сам Уёмов – философ, в отличие от некоторых его учеников, которые не философы. Костюк скорее может быть отнесен к логическим позитивистам, чем Уёмов, хотя Костюк историк по образованию. Уёмов обладает общефилософской эрудици­ей, и у него всегда есть стремление к выделению философского аспекта естествознания.

 

М. Н. КУРЧИКОВ. С моей точки зрения, параметрическая теория систем является выходом за пределы философии, она уже не является частью философии, она есть общеметодологическая научная теория, отпочковавшаяся от философии.

 

А. Р. МОГИЛЕНКО.  Авенир Иванович считает системный подход своего рода буфером между философией и наукой, потому что философия напрямую не «работает». Философские принципы нельзя применить непосредственно, а нужно через что-то, через системы. Тут я согласен с ним. Философию нужно переводить на рациональный язык конкретики.

 

Автор.  То есть Уёмов считает, что философия должна гово­рить на логическом языке?

 

А. Р. МОГИЛЕНКО. Да. Тут можно, конечно, обвинить его в логическом позитивизме. Но не думаю, что это будет правильно. Позитивисты  занимались в основном выяснением смысла предложе­ния. И, во-вторых, они были против занятий социальными проблемами. Уёмов, наоборот, хочет задействовать ресурсы философии для понимания общественного состояния. Еще раз подчеркну: для него логика – это инструментарий для философского анализа, а не суть философствования.

 

В. А. ДЬЯКОВ.  Я думаю, что это не изменение философии в сторону позитивизма, а это правильный путь развитии философии. По той простой причине, что иначе она варится в собственном со­ку, не выполняя своего назначения обобщать конкретные результаты. Помню, вышла статья Пиамы Павловны Гайденко (очень мы ее по­читали за книгу о Кьеркегоре) об идеализированном объекте. Я тогда интересовался этой проблемой. Эта статья была построена так: Аристотель сказал… Эразм Роттердамский сказал… И между ними идут комментарии того, что они сказали. Это и называется «вариться в собственном соку». По-моему,  это самая настоящая схоластика. Философия превращается в науку, которая имеет свой собственный предмет – историю философии, и все творчество сводится к комментарию комментированного.

 

АВТОР. Попытка выйти на границу с какой-нибудь конкретной наукой, вступить с ней в контакт – это и есть, с Вашей точки зрения, задача философствования?

 

В. А. ДЬЯКОВ. Вот-вот, когда-то биолог Николай Константинович Кольцов говорил, что вся биология представляет собой отдельные острова. Я плаваю между островов на лодке механицизма ( он писал: «машинизма») и перебрасываю мостики. Получается архипелаг. Это и есть задача философии – перебрасывать мостики.

 

АВТОР. Но тут есть опасность. Либо философия заговорит на языке науки, и тогда это уже не будет философии, либо наука поддастся обаянию философского языка и потеряет свою ценность как точное эмпирическое знание.

 

В. А. ДЬЯКОВ.  Можно похвалить нас, философов? В том, о чем Вы сказали, состоит прелесть нюанса, которым занята философия. Если философ его не понимает, он вовсе не философ. Он должен находиться в границах этого нюанса. Он еще не заходит в область философии, но еще не выходит из области конкретных наук. Вот эта область и есть, по-моему, самое лакомое, самое сладкое.

     Что делала Тамара Андреевна? Мы, биологи и географы, хорошо знаем твор­чество Пржевальского. Можно, наверное, так сказать. Этнограф Марк Кон­стантинович Озадовский писал о Пржевальском в одной статье, что после его путешествия страну как бы наново наносили на карту. Вот что она делала. Возвращала нам утраченные или не-оцененные в свое время ценности философской культуры.

     Есть очевидные преподаватели, они переписывают кипу материалов, делают из нее лекцию и  выстреливают ею в студентов. А Тамара все аккуратно раскладывала, каждой подробности находила свое ме­сто, создавала в лекции эффект философского поиска, передавала эстетику пульсирующей мысли. Это ведь совсем другой тип препо­давателя. Но и не такой, как Уёмов, который никогда не готовится к лекциям и может блеснуть тут же неожиданно найденным изумительным сравнением. Скажем, когда ему надо было показать од­нокачественность вещей, занимающих разное место в пространстве, он залез в карман, достал две двухкопеечные монеты одного и то­го же года и спросил: «Эта одна вещь или разные вещи?». Вот это его стиль.

 

А. Ю. ЦОФНАС. Есть старая проблема насчет умов глу­боких и умов широких. Когда-то Поль Дюгем дал целую классификацию: умы французские, умы английские, умы немецкие… Декарт, по его мнению, ум глубокий, а Гассенди – широкий, эрудит. Тамара Андреевна, как мне кажется, долгое время не могла определи­ться в этом плане. В последние годы, как я видел ее на заседа­ниях философского общества, она, наверное, определилась и пошла вширь. Это ее тип. Это не хорошо и не плохо, это просто ее тип.      

     Я не помню, чтобы она, рассказывая, допустим, о Флоренском или Розанове, выразила к ним критическое отношение. Разве только в ответах на вопросы. По-моему, своей целью она ставила познакомить публику с философом, а какой-то сквозной проблематики у нее не было. Она, например, соглашалась, что очень трудно выделить у Розанова  какие-то философские достижения. Получается, что он вовсе не философ, а скорее философствующий писатель. Де­лая сообщение, она придерживалась описательного стиля: он сде­лал это, он сделал то, величие его в том-то… При этом чувствовалось, что в последние годы она проявляет недюжинную эрудицию. Особенно по части русской православной философии. Я тогда еще не знал, что она верующая. В молодые годы никакого намека на религиозность у неё не было.

     Как бы то ни было, я  хочу сказать следующее. Независимо от того, была ли она философом – бывают случаи очевидные и неочевидные –  память о ней (не всех, кто ушел, так помнят!) объясняется не масштабом ее мыслительной деятельности, а именно человеческими чертами.

   

    Странно было бы, если бы я не воспроизвел здесь мою беседу с Самим.

 

А. И. УЁМОВ. Я буду протестовать против того, что меня зачисляют в позитивисты. Это также безоснова­тельно, как Бохеньский зачислил меня в гегельянцы. Если уж меня и причис­лять к определенному течению, то к аристотеликам. Любопытно, что если меня критикуют в сфере логики, то критикуют именно с позитивистских позиций. Я сейчас читаю курс фило­софии с системной точки зрения, но это курс философии. Я просто от­крываю новые грани философского мышления, более четкого, наименее расплывчатого, стремящегося к яс­ности. Те же знаменитые «проклятые вопросы» философии можно разби­рать с применением системного ана­лиза. Приведу пример: известная проблема «скандала» в философии, как назвал ее Рассел, а именно: фи­лософы на протяжении двух тысяч лет не выработали таких утвержде­ний, которые были бы приняты все­ми. А большинство вообще полага­ет, что эта неопределенность есть преимущество философии. Между тем, из этого «скандала» нужно ис­ходить при определении философии. И это — этот момент никому не приходит в голову — роднит филосо­фию с такой точной наукой, как ма­тематика. Математики тоже не при­шли ни к чему единому. Например, они точно не знают, какова сумма углов треугольника. Раньше знали, а теперь нет. Они вам скажут: это смотря в какой системе. В аристоте­левской – одно, в платоновской – другое, в гегелевской — третье.

 

АВТОР. Тамара Андреевна счита­ла, что категория «духовного» имеет сложную структуру, в частности, в ней можно выделить категорию «ду­шевного». Как Вы относи­тесь к этой мысли?

 

А. И. УЁМОВ. Я думаю, вполне возможно, потому что философский категориальный аппарат очень богатый, позволяет всяческие оттенки вы­делять. Но это не значит, что объек­тивно, помимо сознания, есть эти ка­тегории. Это уже платонизм самый крайний. Но мне представляется, что значимость категории «духовное» сильно преувеличена. И это связано с тем, что мы не можем от коммунис­тических идей сразу перейти к сво­бодной философии. В старой фило­софской системе очень важное мес­то занимала категория «партийность». Партийность уже не модна. Надо чем-то заменить — духовность. На са­мом деле категория «духовность» фун­кционирует аналогично категории «партийность».

 

АВТОР. Тут я с Вами не могу согла­ситься. А что такое культура как не выражение этой самой духовности? А что такое человек без культуры? Я не знаю, как определить человека без духовности, без культуры.

 

А. И. УЁМОВ. Я не говорю, что эта категория излишня, я говорю, что ее значение преувеличено. Она займет свое место как рядовая категория. Фундаментальные категории в фи­лософии — это «вещи», «свойства», «отношения». Это мое глубочайшее убеждение. Это те категории, которые были в основе системы Аристо­теля. И то, что Аристотель сохранил свое значение в течение двух с гаком тысяч лет и до сих пор является самым цитируемым автором, под­тверждает его правоту в главном — в выделении фундаментальных от­ношений.

 

     Не скрою, я был шокирован столь... нефилософским подхо­дом Авенира Ивановича к обсуждаемому вопросу. И это после того, как Философское общество под его председательством организовало цикл лекций по русской религиозной философии! Соловьев, Федоров, Флоренский, Бердяев, Розанов Ильин, Франк – глубокие русские мыслители, чья философия основывается на понятии «духовность». Прямо-таки базаровский нигилизм! Я смотрел на Авенира Ивановича во все глаза: не шутит ли? Вдруг вспомнился лозунг на диспу­те «Бог и логика»: «Сыр есть, а Бога нет!». Однако юмор шес­тидесятых сегодня выглядит плосковато! И как многозначительно и даже обличительно звучит эта фор­мула теперь в отношении самого Уёмова. Сыр, конечно, это Вещь, у которой есть вполне определенные Свойства, о которых мы судим, когда сыр вступает в известные Отношения с нашей пищеварительной системой. А Бог — он вне Логики, поэтому его нет. А если все же господин профессор логики со своими студентами тогда ошибся, и формула выглядит так: «Бог есть и  потому сыр есть»? Результат «сырной философии» оче­виден. Да мы и сейчас, после развала  Советского Союза, продолжаем жить сугубым материализмом, только приспособили его к индивиду с его необузданным рыночным аппетитом.

     В который раз прихожу к выводу, что Авенира Ивановича нельзя отнес­ти к безусловным врагам того Науч­ного Мировоззрения, которое насаж­дала советская система. Она ведь тоже, как и он, верила в Науку. Позднее я имел возможность неоднократно убедиться, что мое ощущение того, что Авенир Иванович абсолютно невосприимчив к чуж­дой ему философской традиции, было верным. Так, прочитал я в газете статью ныне покойного протоиерея Кравченко, в которой он открыто критиковал Уёмова за его «антидуховную» позицию.

     Поиски людей, с которыми контактировала Тамара Андреевна, привели меня к Наталье Филипповне Полторацкой, вдове Николая Алексеевича Полторацкого, бывшего одно время секретарем Н. А. Бердяева. Сама того не зная, Наталья Филипповна попала в самую точку. Она сказала следующее:

   — Николай Алексеевич был поражен, встретив такого человека, как Тамара Андреевна, в Одессе. Она брала у нас Бердяева, Ильина, Розанова, Флоренского, книги по истории церкви. Причем очень тщательно их обрабатывала, шту­дировала основательно. Когда она заболела и оказалась в нашей областной онтологической больнице, то именно работа над книгами отвлекала ее от мыслей о страшной болезни и даже помогала пере­носить ей жуткие боли в позвоночнике.

     У Николая Алексеевича был с ней широкий диалог. И даже боль­ше скажу: он ставил ее как мыслителя на первое место. Он ценил ее выше Уёмова, с которым  также был знаком и в котором успел ра­зочароваться. Он говорил, что Тамара Андреевна понимала некото­рые вещи шире, чем Уёмов. Может быть, последний над ними просто не задумывался. А именно они - духовность, скрытые возможности человеческого разума - интересовали Николая Алексеевича в пер­вую очередь. Во всяком случае, ему было интереснее общаться с Тамарой Андреевной, чем с Уёмовым. Был даже такой момент, когда он сказал: «Всё. Уёмов для меня ясен». И интерес к нему пропал.

 

     В новелле X. Л. Борхеса «Немецкий реквием» читаем: «Давно сказано, что люди рождаются на свет последователя­ми либо Аристотеля, либо Платона. Иными словами, всякий спор на бо­лее или менее отвлеченную тему входит в давнюю и бесконечную полемику Аристотеля и Платона; через века и пространства сменяют­ся имена, наречия, лица, но не из­вечные противники». Это многое объясняет, если не всё. Авенир Иванович – аристотелик, Тамара Андреевна – платоник, и вместе им никогда не договориться. В жизни Т. А. Тарасенко и А. И. Уёмов не спорили, но своим существованием в философии как платоник и аристотелик они находи­лись в состоянии перманентного спо­ра. Они были бы идеальными спор­щиками, если бы поднялись до пони­мания собственной противоречивос­ти. Это важно уяснить, как и то, что объективными судьями (не в смысле осуждения, но в смысле оценок) философских ус­тремлений Тамары Андреевны Уёмов и его школа быть не могли. Она работала в другой плоскости, в другой традиции, причем не пере­оценивала своего таланта и возмож­ностей. Она видела себя скромным провинциальным тружеником на фи­лософской ниве и была счастлива уже тем, что приобщилась к той философии, которая идеально осве­щала ее личностное предназначе­ние.

     Великого философа Платона мож­но назвать поэтом, как это сделал Стендаль, можно – драматургом, как это показал А. Ф. Лосев, но великому философу Аристотелю более под стать титул князя учёных. Это соответствует разделению мира на мир идей и мир вещей, а филосо­фов — на «ловцов душ» и «ловцов рыб».

Мы говорим о Платоне, посколь­ку он ученик и продолжатель Сокра­та. Точнее и правильнее называть традицию философской антрополо­гии сократовско-платоновской и, может быть, в первую очередь сократовской, ибо зрелого Платона свободная, разумная, самодостаточ­ная личность уже во многом не устраивала.

После разговора с А.И. Уёмовым  я встретился с профессором консерватории Алексеем Николаевичем Роджеро и целенаправленно спросил его, как бы он определил различие в тех подходах, стилях, методах, традициях в философии, в которых работали А. И. Уёмов и Т. А. Тарасенко. И получил содержательный ответ.

 

А. Н. РОДЖЕРО. Каждый философ должен писать свою собственную историю философии, то есть авторс­кий курс. Вот для Вас это будет Платон, Декарт, Кант. Для Уёмова будет, допустим, Аристотель, Лейб­ниц, Рассел. В моей истории филосо­фии можно вполне обойтись без Аристотеля и Лейбница.

     Тамару Андреевну я воспринимаю как человека, который на протяжении многих лет своей профессиональной деятельностью пытался вносить в нашу философию ту культуру, и общую и специальную, которой, чего греха таить, в ней было не так много. В нашей традиции – я не стал бы о ней говорить как о ничтожной и ничтожествующей – тем не менее было много общих мест, догматики, серости, трафаретных оценок. И вот она всегда пыталась смягчить рез­кость философских формулировок, идеологических оценок философс­ких идей. Она стремилась сохранить как можно больше из того духовного наследия, которое осваивает история философии как наука, как опреде­ленный опыт философского созна­ния. Я бы назвал такой подход куль­турно-охранительным. В этом смыс­ле мне кажется, что она как бы благодарно принимала, или должна была принимать, – я ведь в каком-то смысле реконструирую, — все то, что давала история философской мысли на протяжении всего времени своего существования.

     Я думаю, что Тамара Андреевна приняла бы все идеи, фигуры, кон­цепции, программы, которые имели место. Она могла бы сказать, что это более интересно, более плодотвор­но, более значимо для изучения имен­но сегодня. Это – другой вопрос, но, как я представляю ее лекции, она ставила в них своей задачей дать закруглённое представление о том или ином философе, то есть в центре философии у нее стоял конкретный философ, философствующая личность. Хотя по поводу русской тради­ции об этом можно говорить боль­ше, а по поводу, скажем, западной — не в такой степени. В какой степе­ни, например, жизнь Декарта и Канта отложилась в их философии? Навер­ное, в какой-то отложилась, но это можно отмыслить, убрать в сторону. А вот по поводу Достоевского вы так не скажете.

Но ведь в мысли существует и вторая сторона, необходимая функ­ция, как вдох и выдох, — это то, что можно назвать культурно-разруши­тельной функцией, но, конечно, не в вульгарном смысле борьбы с духов­ной компонентой жизни, с интелли­гентским сознанием. Не об этом речь. Можно сказать, допустим, что были очень серьёзные, неординарные, достаточно глубокие представители античной мысли – софисты. Они создавали какую-то культуру. И был Сократ, который с этой культурой боролся. Он выступал против того, что вот эти объективации, овещес­твления работы человеческого чувст­ва, ума, нравственного сознания, ис­кусства, — что они застилают нам бесконечный и никогда полностью невыразимый мир. Он говорил: «Я знаю, что ничего не знаю». А те знали, что они знают это и знают то. И вот в этом смысле Сократ разру­шал действительно присущую куль­туре способность к самозамерза­нию.

     Ее надо растопить, чтобы она ожи­ла, стала актуальной для вас, чтобы, скажем, Декарт был не фигурой XVII века, а стал нашим современником. Так, когда Руссо выступает с парижскими докладами, он делает Декарта мыслителем, с которым ведёт непосредственный диалог. Мамардашвили пишет картезианские размыш­ления, где Декарт у него человек, который существует сегодня. Быть Декартом –  это не носить камзол такого-то покроя и не быть крещённым в таком-то году, в такой-то церкви, а это занять оп­ределённое место в системе мышления. Если сегодня мы занимаем это место в системе мышления, следовательно, мы оказываемся в точке Декарта. Это значит Декарт оказывается в нас, среди нас – не важно, что я – Петр, вы – Иван, а он - Рене. Речь идет о том, что есть структуры сознания и мысли, найденные Декартом, которые остаются с нами навсегда. Это и обеспечивает настоящую преемственность, несмотря на то, что для нас являются неприемлемыми многие суеверия и заблуждения, которые разделял Декарт вместе со своим веком. Преемственность не в том смысле, что этот родил того, а тот повлиял на другого, а в том, что это веч­ное настоящее. И через тысячу лет вы можете попасть в «точку Декарта».  Не эмпирически в эпохе, не в составе материала, а логически.

     Такая актуальность, дающая возмож­ность вести вневременной диалог с любым мыслителем прошлого, я счи­таю, Тамаре Андреевне была недо­ступна. Мне казалось, что Тамаре Андреевне не хватает такого акту­ально-критического, многажды пос­тавленного в кавычки культурно-раз­рушительного движения мысли. А вот Уёмову как раз это присуще. Он рассматривает какую-то традицию, систему в той мере, в какой она может быть использована сегодня для новых целей, о которых созда­тель системы, может быть, и не подозревал. Он может, допустим, сказать следующее: то, что говорил Декарт о предустановленной гармо­нии или теории двух субстанций, — это ерунда. Я вообще не хочу знать, что он об этом говорил. Мне инте­ресно знать, как описывается Декар­том некая достоверность, которая обнаруживается нашему сознанию. А очень просто: она описывается рефлексивным поворотом акта со­знания на самого себя. И вот это я у Декарта возьму. Все.

 

АВТОР. Вы согласны, что особенностью русской философской традиции является освоение «стыка» философии и религии?

 

А. Н. РОДЖЕРО. Конечно, это просто невозможно не признать. Есть, очевидно, в русской  философии материалистическая традиция, представленная именами Ломоносова, Писарева, Чернышевского, Менделеева, Сеченова, Мечникова, Лесевича и др. Но если говорить о глубокой оригинальности русской философии, то мы должны вести речь по другому счету. В моем отсчете русскую философию нужно начинать с Петра Яковлевича Чаадаева. Те понятийные средства, тот аппарат, который он использовал, не были его изобретением. Это была европей­ская традиция. Но та проработка, продумывание, постановка ключевых проблем русской истории, самоопределения русского мыслящего духа, которые принадлежат собственно Чаадаеву, явились началом, от которого тянутся  линии философского развития в наши дни.

     Дальше идет Владимир Сергеевич Соловьёв. Он дал образец того, как можно, овладев в совершенстве аппаратом, методом европейской философской традиции, именно рационалистической традиции, - как можно это использовать в другом приложении. Соловьёв, с моей точки зрения, был  «человеком баланса» между рационалистической и иррационалистической тенденциями в философии. Его последователи сдвинули равновесие в пользу иррационалистической сферы. Пожалуй, только Флоренский более всех следовал соловьёвской линии, сохраняя владение рационалистической традицией. В отличие от Соловьё­ва Флоренский умел удерживать какую-то трепетность живого религиозного опыта, непосредственного религиозного переживания и, одновременно, использовал в своих работах в качестве доказательной базы последние достижения наук – математики, семиотики, герменевтики,  ботаники, астрономии, зоологии и др.  Я скажу, что для меня, как, кстати, и для Тамары Андреевны, этот поворот от рационализма, без забвения этой традиции, но всё же поворот, освещён строем идей Флоренского больше, чем строем идей Соловьёва.

    Если говорить об успехе русской религиозной философии, то только в том смысле, что ей удалось ввести внутрь философствования религиозную проблематику, но философия изнутри же её изживала в методе, в логике, в языке, переводя иррациональное на язык рациональных теоретических понятий. Там была свобода интеллектуального поиска и какая-то совершенно самостоятельная, оригинальная линия философствования, несмотря на наличие нескрываемой апологии православия.

   

     После бесед с коллегами Тамары Андреевны меня не покидало чувство, что для полной характеристики философской аутентичности нашей героини чего-то недоставало, причем, как выразился В.А. Дьяков, «самого лакомого». Недоставало её тайны. Я убежден, каждый настоящий философ имеет тайный исток своего творчества. Возможно, выступая перед коллегами, да еще такими мэтрами, как Уёмов и Попова, она робела, чувствовала себя скованно, но в студенческой аудитории она должна была, что называется, уходить в свободный полёт. И действительно, недостающее звено обнаружилось, когда я услышал, как характеризуют ее философский метод ученики.

 

А. Г. МУЧНИК [17].  Была ли Тамара Андреевна философом? Безусловно, была. Только это тот редкий способ философского познания жизни, такой же исключительный в мире методов традиционных, как и у Сократа, с той  лишь разницей, что Сократ сам вел ло­гическую линию в процессе диалога, подводя исподволь своего со­беседника к каким-то умозаключениям. Может, и сам находил для себя что-то новое. А Тамара Андреевна в основном спрашивала, больше слушала, доверяя инициативу открытия своему собеседнику. Мне кажется, ее метод заключался в том, что она, как пчелка, от каждого брала что-то лучшее, наиболее качественную «пыльцу». Наше время не дало выдающихся мыслителей, и она вынуждена была ориентироваться на нечто собирательное, обобщённое – собирательный образ человека-мудреца, истинного философа, который в принципе может проявиться в каждом человеке в те редкие минуты, когда он способен из­бавляться от покрова сиюминутности, актуальности своего внеш­него бытия.

     В каждом она отыскивала какую-то изюминку, что-то лучшее из того многообразия общения, к которому она стремилась, не жалея времени. Как у талантливых музыкантов очень изощренный слух, у художников – верный глаз, у неё внутри был сложнейший инструмент душевного видения людей. Она могла распознавать то, что никогда не распознали, не стали бы распознавать, потому что не считали предметом интереса, традиционные философы, привыкшие заниматься литературой и выявлением своей роли в науч­ном процессе. Им нужны признание, внимающая публика, «свой читатель», а не поиск истины как таковой. Напротив, Тамара Андреевна «растворяла» себя в по­иске истины, потому что истиной для нее был человек. Поскольку ей интересны были очень многие, то я бы сказал, что она ста­новилась богаче ровно настолько, насколько было у нее общений и насколько ей удавалось извлечь из каждого человека то, что было в нем самое интересное.

     Вот отсюда, мне кажется, тот огромный круг людей, с которыми она общалась, а также ее неубывающий интерес к тем, кого другие относили к аутсайдерам. Именно потому, что Тамаре Андре­евне эти последние были так интересны, они чувствовали себя людьми. Именно поэтому я нахожусь, как бы лучше выразиться, в мучитель­ной связи с памятью о её личности, в тоске, которая все эти го­ды заставляла вспоминать, анализировать, мучиться, ощущая боль от той зияющей пустоты, которая осталась в душе после ухода Тамары Андреевны.

     Еще раз хочу подчеркнуть, что у тех, кто считает себя фи­лософами аналитического склада, и у Тамары Андреевны просто разные предметы. Тот предмет, которым занималась она, видно, они не считают философией. Между тем, если исходить из того, что фи­лософия – это наука мудрости человеческой, то получается, что Тамара Андреевна была гораздо больше их философом, ибо ближе к философии по предмету. Она больше чувствовала и понимала эту жизнь, потому что больше интересовалась людьми, которые прожи­вают эту жизнь в этой стране.

     Я должен сказать, что она всегда тянулась к красивым и сильным людям. К ней тянулись люда слабые, нуждавшиеся в поддержке, для кого-то изгои или люди со странностями. Ве­роятно, они как-то подпитывались, черпали из нее силы для своего душевного равновесия. И она как тонкий, умный и очень добрый человек старалась дать им эту возможность. Может, еще и поэтому создавалось у кое-кого мнение, что она была не способна вырабатывать собственные интересные мысли. Вовсе нет, она просто уважала личность другого и старалась дать ему возможность как можно лучше раскрыться.

 

А. Е. МОЛЧАНОВ [18]. Философский дар, как и любой дру­гой, дарован свыше. У Тамары Андреевны он был какой-то непосред­ственный, можно сказать, экзистенциальный. Она вела абсолютно органическое философское существование. Её метод не имеет истоков в европейской традиции. У неё другой, совершенно другой способ философского существования, на уровне дыхания. Если из европейских философов ей кто-то и близок, то это Сократ. Поэтому для неё было принципиально важно вести диалог. Её мысль во многом была результатом диалога. Она чрезвычайно легко сходилась с людьми потому, что ей была доступна истина другого. Эта истина другого была для неё суверенна. И это совсем не европейская традиция, ведь и Сократ стоит особняком. Все-таки греки создали письменную философию, а Сократ настаивал на устной форме фило­софствования. Философии не существует вообще, только в диалоге в данный конкретный момент возникает поток философствования и вместе с диалогом он прекращается. Абсолютная истина принадле­жит Богу, и человеку туда соваться нечего. Ему, дай Бог, выяснить истину момента, истину ситуации. Это его, человеческий, уровень постижения действительности.

     Индия, по-моему, единственная зарубежная страна, в которой Тамара Андреевна была*. Это не случайно. Интерес к этой стране во многом, если не в главном, был обусловлен ее интересом к индийской философии. Она в высшей степени этична, стоит на фундаменте ненасилия. В ней содержатся какие-то невероятные, влеку­щие глубины. Тамара Андреевна в своем философском созревании закономерно прошла этот этап, чтобы от безлич­ного абсолюта прийти к философии личности, которую она обнаружила в русской идеалистической традиции.

     Она совершенно самостоятельно откопала её для себя.  В на­чале 80-х годов, если не ошибаюсь, вышло знаменитое издание Фёдорова, которое потом пытались изъять из библиотек. Фёдоров потряс ее. Фёдоровский антропокосмизм лег на её «индийскую» душу. Космизмом был обусловлен и её интерес к Циолковскому и Вер­надскому. Потом она обратилась к В. Соловьёву и Н. Бердяеву. П. Флоренский – её вечная любовь. Благодаря любви к Чаада­еву и Соловьёву, у неё были колебания между православием и католицизмом. Их «снял» Флоренский, конечно, в пользу православия.

    Мы с ней любили две фигуры в рус­ской истории ХIХ века - Чаадаева и Тютчева, о них говорили часами. На мой взгляд, а Тамара Андреевна разделяла его, Чаада­ев был первым в русской философии, кто отошел от системы в философствовании. Его философское наследие принципиально антисистематично, хотя оно и персоналистично. Чаадаев не боялся противоречий, как всякий антисистемщик. Бог есть всё, в Нём есть все крайности, которые доступны и недоступны нашему разуму. Истина имеет очень много выражений и притом противоречивых. Чаадаев это понимал и не боялся в своих рассуждениях антиномий.

    В Тютчеве мы оба любили строку: «Мысль изреченная есть ложь». И отсюда приходили к Экзюпери: «Зорко лишь сердце, главного не выскажешь словами». Тамара Андреевна трактовала категорию идеального через духовное. При этом считала, что категорию духовного нужно расчленять, особо выделяя в ней уровень душевного.

 

     Итак, из рассказов людей, с которыми у Тамары Андреевны сложились доверительные отношения, автору стало ясно, что про­блема  диалога и была искомым недостающим звеном, сердцевинной проблемой метода, которым она настойчиво овладевала, отталкиваясь от собственной личности. Это – метод Сократа. Он подразумевает искателя истины, человека вопрошающего и внимающего. Здесь существование мыслителя приобретает характер драмы. Диалог означает наличие полюсов, между которыми возникает мыслительное напряжение. Здесь и сейчас, в данный момент. Истина конкретна, уже в следующий момент мы сможем увидеть только ее «хвост». Вот почему не удается зафиксировать на бумаге её живой поиск, в ко­тором участвует не только разум, но и чувства, эмоции, целиком вся духовность личности. Это будет лишь надгробный памятник умершей мысли, но не более того.     

    В ходе диалога медиативное действие на сознание  оказывает все – и поэтическое слово, и философская категория, и религиозно-мистический символ, и случайно-неслучайная встреча, и событие, и сон. Все это дает пищу бодрствующему уму, питает духовность лич­ности, является знамением. Знамение – это «подсказка» Бога. Кто испытывал боговдохновенное состояние от встречи с «подсказкой», тот поймёт о какого рода восторге я говорю. Почему знание о главных, исходных и конечных вещах дается человеку в мистико-символической форме? На этот вопрос ответа нет.

     В диалоге реализуются не субъект-объектные отношения, характерные в философии науки, а субъект-субъектные, где активность направлена в обе стороны. Это - важнейшая особенность сократовско-платоновской философской традиции. Работая в её русле, Тамара Ан­дреевна интересовалась взаимодействием на том уровне сознания, когда человеку открывается мир как Любовь, Солидарность, Дружба, Творение, другие знаки богоподобия. По сути эта традиция ставит и разрешает проблему философского искусства. А в искусстве, в творчестве вообще центром мироздания, демиургом является Личность. Уровень личности и есть тот уровень, который позволяет вый­ти на иррациональное, то есть на подоснову философского творчества. И. С. Мудрагей отметил: «Платон, Кьеркегор и Шопенгауэр - фило­софы, для которых иррациональное в бытии было тревожной, мучающей их загадкой, не дающей им ни минуты покоя еще и потому, что сама философия для них - не учёное занятие, но именно любовь к мудрости, заноза в сердце, боль душе». Эта характеристика абсолютно подходит к Тамаре Андреевне Тарасенко, к её пониманию функции философии в жизни человека. Философ – не профессия, а глубина существования.

     Тот вид диалогического общения, который сознательно культивировала Тамара Андреевна, известный советский философ Г. С. Батищев называл «глубинным». Глубинное общение –  это не обмен информацией, не контакты, не коммуникация.  Всё это Батищев объединяет термином «психо-коммуникация» и противопоставляет ей «онто-коммуникацию», то есть глубинное общение. Это – общение за-пороговое эмпирическому миру, это – при-общение к вечным ценностям вечного мира, это – момент истинного бытия в отличии от псевдобытия и псевдоактивности, характерной для абсолютного боль­шинства.

     Глубинное общение с необходимостью требует правды бытия на уровне поступков. Когда человек принимает истину другого целиком, он отказывается от своего Я.  Это – ключ к пониманию природы альтруизма. Тамара Андреевна жила жизнью альтруиста.  Для неё это было условие её философского существова­ния. Её жизнь в философии важнее написанного ею по философии. Её стиль философствования по праву можно назвать высоким, она не вы­думывала философские тексты, а ждала откровений от встреч с родственными душами. И ещё: жить с мыслью о жизни – это стиль жиз­ни настоящего философа. По этому критерию мы с полным ос­нованием можем причислить к таковым Тамару Андреевну.

     Для того, чтобы состоялся акт глубинного общения, необходимо, чтобы оно протекало в локальных условиях. Внешний мир отодвинут на задний план, створки душ открыты друг другу и непосредственному влиянию Космоса, влиянию Третьего. Это состояние М. М.  Бахтин называл «Я  в Другом». Оно позволяет снять психологический барьер, создающийся лич­ностью в целях самосохранения. Имеется много свидетельств, что Тамара Андреевна обладала таким психотерапевтическим воздействием, снимающем внутренние барьеры своих собеседников. Даже в разговоре с малоизвестным человеком она умела быстро занять позицию понимания другого. При этом не лицемерила – это была её органика.

     О чем бы ни говорили в кругу друзей Тамары Андреевны, сейчас, спустя много времени, тему разговора ещё могут вспом­нить, например, говорили о «Мастере и Маргарите» М. Булгакова, но содержание обсуждения, споров уже не помнят. Это оказалось не столь существенно, но запомнилась, что, видно, было гораздо существеннее, та атмосфера теплоты, открытости, искренности, духовности, ко­торая создавалась во время беседы. Её забыть не могут. И отдают себе отчет в том, что генератором этой атмосферы была Тамара Андреевна.

    Вести диалог можно не только лицом к лицу, но и через по­средство текста. В этом случае текст становится полем, на кото­ром трансцендентные собеседники ищут и находят взаимопонимание. Это и называется пониманием текста. Конечно, оно не единственное.

    Как профессионал Тамара Андреевна нашла свою нишу. Она доброво­льно подрядилась рядовым работником вспахивать густо заросшее травой забытья поле русской религиозной философии. Но и среди реставраторов бывают подлинные художники, от­дающие свои недюжинные творческие силы делу восстановления обветшалых полотен великих мастеров прошлого. Тамара Андреевна была таким реставратором известной философской традиции. Углубленные занятия русской религиозной философией вывели Тамару Андреевну на персоналистский аспект. Незадолго до смерти она сказала О. И. Жмуриной (Вавиловой): «Если я вернусь к работе, то буду читать историю философии совсем по-другому. Нужно идти от личности философа. Только в личности заложены самые глубокие основы философствования».  

     Подставляя себя на место Тамары Андреевны, предполагаю, что после своих докладов и публичных  лекций она должна была бы испытывать не только радость от того, что заново открыла публи­ке оригинального мыслителя, но и определенное разочарование, неудовлетворенность и даже обиду.

     Это подтверждает, в частности, обратная связь, выраженная в вопросах к докладчику  в ходе обсуждения. Какая, собственно разница, был ли В. В. Розанов философом или философствующим писателем? Для неё он был интересным собеседником, откровенно поделившимся с ней опытом своей духовной работы. Есть антисемитские высказывания? Да, есть, - соглашается с не­охотой Тамара Андреевна. Но для неё это неважно: Розанов решал глобальную проблему проникновения в женственную душу России и впо­лне мог уткнуться в это препятствие.      

     Как передать живую красоту порхающей над цветами бабочки? Точно так же не удалось Тамаре Андреевне передать своё чувство радостного восхищения от «встречи» и глубинного общения с Н. Ф. Фёдоровым, П. Флоренским и др. Это и не могло быть иначе. Во-первых, в большой аудитории отсутствовала локальность; во-вторых, слушатели были настроены на получение новой информации, не более того. Диалога на экзистенциальном уровне, требующего особой эмоциональной связи докладчика со слушателями, не получалось. Вместо него могло быть только добросовестное изложение системы взглядов того или иного философа. В качестве примера можно привести одно выступление Тамары Андреевны на заседании Философского общества. Доклад был посвящен Фёдорову. Присутствовало человек пять-шесть. После доклада вначале ни­кто не хотел выступать, потом обратили внимание на  факт выхода ругательной статьи  директора Института истории естествознания и техники Микулинского в журнале «Вопросы философии». В ней он обрушился на издателей фёдоровских сочинений.  Пришли к выводу, что статья имела чисто политическую подоплёку. На политическом аспекте и сосредоточились. Собственно фёдоровское учение не вызвало интереса. И председатель этого собрания А. И. Уёмов ничего не сделал, чтобы изменить тонус разговора. А он, как мы понимаем, и не мог. Не его эта философия.

 

*    *    *

     Вот и все. Пора подводить итоги. Интеллектуальная колли­зия благополучно разрешилась: Авенир Иванович – философ и  Тамара Андреевна –  философ. Они относятся к разным направлениям. Поль­зуясь терминологией А. Н. Роджеро, он относится к «культурно-разруши­тельному», она – к «культурно-охранительному». Она любовно собирала, шлифовала и оп­равляла бриллианты философской мысли, порой затерянные в веках и запрятанные в самых потаённых угол­ках. Он спускался в глубокие штоль­ни, где уже до него поработали такие славные «кроты», как Платон, Арис­тотель, Декарт, Спиноза, Лейбниц, Кант, Гегель, Рассел... Делал свой собственный штрек, из которого до­бывал на-гора новые алмазы, новые россыпи философского знания. Согласимся и с тем, что наша жизнь в познании и культуре невозможна ни без того, ни без другого подхода. И тот, и другой правомерны. Каждый нуждается в дополнении другим.

    Философия личности – это фило­софия духа; философия вещи – это философия «чистого разума». Фи­лософия вещи требует понятия, фи­лософия личности – деятельности самопостроения; философия лич­ности тянется к религии, а филосо­фия вещи — к науке. Это принципи­альное различие двух философских подходов, двух мировых традиций находит осмысление у Павла Фло­ренского с позиции извечного спора между ними, спора, в котором он (и Тамара Андреевна вместе с ним) был непримиримым оппонентом философии вещности. Так, Флоренский пи­шет: «Вещь характеризуется чрез свое внешнее единство, т. е. чрез единство суммы признаков, тогда как лицо имеет существенный ха­рактер в единстве внутреннем, т. е.  в единстве деятельности самопос­троения...». И для Тамары Андреевны факты бытия, вещи сами по себе не существовали, если не «пропущены» через сознание, если не стали символами духовности, борения которой направлены на глав­ную проблему человека, проблему свободы.

Для А. И. Уёмова фундаменталь­ным является понятие науки. Авенир Иванович занимается философией науки, то есть осваивает пограничье философии и науки, естествознания. Именно в этой зоне Уёмов работает под знаком постоянной опасности угодить в ловушку так называемой научной философии. Не только ок­ружающие могут законно сомне­ваться в философском мышлении философа-научника, но он сам трижды обязан подвергать сомнению то, чем занимается. Начинать исследова­ние с задачи разве­ять философское сомнение с по­мощью научно-логического инстру­ментария, а заканчивать его новым сомнением в истинности конкретно-исторической формы на­учного мышления. Задача – не дать науке захватить плацдарм пограничья, в борьбе отвоевать его для филосо­фии, при этом обогатив её опытом этого столкновения и взаимопроник­новения. Разве не сомневался сам Уёмов в Тарасенко-философе, когда говорил, что её занятия русской религиозной философией были по существу леги­тимацией её истинного интереса к религии? То есть он полагал, что религия в её сознании потеснила собственно философскую рефлексию. Такая опасность действительно была. Но она устранялась её методом, её даром глубинного общения. Инструментом своего познания Тамара Андреевна сделала собственную личность. Ме­тод её познания — общение, в идеале — диалог. Её любовь к людям была естественным проявлением Божьего дара, он-то и обусловил её индивиду­альный метод философствования. Можно, конечно, пройти мимо чужо­го горя, можно не впустить в себя чужую боль, можно воздержаться от «лишних» переживаний... Но для неё это значило бы отступиться от самой себя, ограничить свои диалогические отношения с жизнью. Целевая установка на саму жизнь, полнота которой превосходит любые умозаключения о ней, сразу делает человека мудрее вся­кого, чья точка зрения на жизнь определяется частной целью в науке, бизнесе, искусстве. Но ведь это была именно та точка, на которой стояла Тамара Андреевна. В центре её внима­ния было практическое испытание жизни на истинность, практическая проверка мировоззренческих, прежде всего этических установок.

     И последнее. Уже было назва­но ключевое, фундаментальное для характеристики философского стиля Тамары Андреевны понятие. Это по­нятие — «культура». Философия – разум культуры и культура разума. Если философия есть особого рода культура, то её прежде всего отличает содержательная сторо­на. Культура предстает как историчес­кое накопление, созданное жестким отбором в ходе преемственности поколений. Тамара Андреевна пос­мотрела на историю философии как на культуру, имеющую самостоя­тельную ценность. Она открыла для себя надежно упрятанный в спецхраны, почти утраченный для общества пласт этой культуры под названием «русская религиозная философия серебряного века». Эта философия воздействует не только на сознание, но и на душу. Она захватывает человека целиком, что является отличительной чертой русской философской традиции. И Тамара Андреевна стала возделывать этот пласт, пытаясь таким образом создать новый канал духовности во враждебной среде. Религиозность  плюс философский идеализм – это настоящий криминал для советского философа. Можно только предполагать, с какими трудностями ей пришлось бы столкнуться, если бы не либеральные ветры «перестройки» середины 80-х.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

О    ВЛИЯНИЯХ

 

     Все влияния на Тамару Андреевну – человеческие и литературные – проследить вряд ли возможно. И все же о некоторых, существенно формировавших ее взгляды и направлявших ее духовный поиск, сказать следует. Да о них уже отчасти было сказано: ее учителями на этапе становления были Самуил Яковлевич Коган и Авенир Иванович Уёмов.

    Важным человеком в ее жизни стал уже упомянутый Николай Алексеевич Полторацкий (1909-1991). Так случилось, что его незаурядная личность не получила пока сколько-нибудь серьезное отражение в мемуарной литературе.

    Н. А. Полторацкий происходил из небогатой дворянской семьи из Курской губернии, где у них было имение. По семейному преданию, основатель рода Марк Федорович Полторацкий был вывезен одним из графов Разумовских  в качестве певчего для императрицы Елизаветы Петровны. Он был чуть ли не первым русским артистом, выступавшим вместе с итальянцами в опере. С 1763 года состоял руководителем придворной певческой капеллы. За заслуги ему было пожаловано дворянство Екатериной Второй. По другой вер­сии род Полторацких уже  имел шляхетство от поляков. Так или ина­че, он был в родственных связях с Ганибалами, Мусиными-Пушкинами. Знаменитая Анна Керн была в девичестве Полторацкой. А Сергей Дмитриевич Полторацкий (1803-1884), известный библиофил и библиограф, был приятелем А. С. Пушкина. Кстати, Сергей Дмитриевич связан с Одессой: он закончил Ришельевский лицей. Так что интерес к Пушкину у Н.А. Полторацкого носил личностный оттенок. До­бавим к его родословной и упомянутый Натаном Эйдельманом факт, что один из Полторацких служил адъютантом Павла Первого.

    В 1925 году, когда Н. А. исполнилось 16 лет, он вместе с ба­бушкой и матерью уехал из Советского Союза во Францию, в Ниццу, для получения небольшого наследства по бабушкиной линии. Обрат­но семья не вернулась, обосновавшись в Париже. Здесь Николай по­лучил образование. Он закончил Русскую эмигрантскую школу, которая давала среднее образование, а затем в 1931 году – Высшую школу экономических и коммерческих наук. Завершил образование в 1945 году, закончив  Парижский институт сравнительного права по отделению переводчиков. Все это время он поддерживал связи с Русской православной церковью, состоял в Трехсвятительном подворье, которое оставалось преданным Московской Патриархии. Был также секретарем братства св. Фотия.

    Во Франции Н. А. Полторацкий прожил в общей сложности 22 года, но не натурализовался в ней. Жил по нансеновскому паспорту, всегда ощущал себя русским человеком, хотя нравственно был обязан Франции. Здесь, в Париже, он вращался в кругах интеллек­туальной элиты русской эмиграции. В числе его хороших знакомых были Л. П. Карсавин,  С. Булгаков, В. Лосский, сын Н. О. Лосского. И, самое главное, Полторацкий некоторое время был техническим секретарем Н. А. Бердяева. Устраивал ему лекции, естественно, присутствовал на этих лекциях, иногда по просьбе Бердяева, оставался на чай, так как лекции читались дома у Бердяева. Когда Полторацкого спрашивали о Бердяеве, он обычно говорил: «Ну что я могу о нём сказать? Разве я его знал?» Действительно, в последние годы жизни Бердяев держал­ся очень отстраненно, вёл уединённый образ жизни. Единственная тема, которая его ещё волновала – это обсуждение возможности возвращения на Родину. Совсем замучила старика ностальгия.

    Тогда многие в эмиграции хотели верить в коренные перемены политического режима в СССР после великой победы во Вто­рой мировой войне. Это были люди старого интеллигентского склада. Их не пугала материальная сторона жизни в СССР, они и в эмиграции жили очень скромно, разве что не бедствовали. Они начали готовиться к отъезду. Бердяев многих настойчиво склонял к этому шагу, но сам, между прочим, не спешил.  Говорил, что поедет только тогда, когда его книги начнут там издавать.

     В 1945 году в Париж приехали митрополит Крутицкий и Коломенский Николай и писатель Константин Симонов. Они активно встречались с эмигрантами, привлекая их на сторону СССР. Фактически они привезли неофициальное приглашение вернуться. В 1947 году Николай Алексеевич в составе церковной делегации при­ехал в Москву и около полугода там прожил. Видел обстановку, понимал, что перемены незначительны, хотя подвижки есть. И он принял решение вернуться из эмиграции на­совсем. В 1948 году по личному приглашению митрополита Крутицкого и Коломенского он переезжает в Москву, где ему дали работу в «Журнале Московской Патриархии». Не успел он толком обос­новаться в столице, как вдруг его пригласил на аудиенцию митрополит Николай, который был его духовным отцом. «Колечка, - сказал он, - тебе нужно уезжать из Москвы для твоей же пользы». Он посоветовал ему ехать в Одессу, где была духовная семинария и можно было спрятаться от назойливых соглядатаев из госбезопасности. Н. А. Полторацкий так и поступил, а все его друзья, приехавшие вместе с ним из эмиграции, оказались в Сибири.

     Однако дорога в Москву ему не была заказана, и он часто навещал первопрестольную, иногда задерживаясь там по полгода. Шутил, что в Москву едет, чтобы вдохнуть, а выдохнуть приезжа­ет в Одессу. Со  временем и в Одессе у него образовался круг близких людей. Среди них – Саул Яковлевич Боровой и Вадим Сергеевич Алексеев-Попов. С Алексеевым-Поповым они вместе переводили с французского Руссо. Из Тарту к нему приезжал Ю. М. Лотман. Регулярно  Н. А. Полторацкий посещал заседания одесской Пушкинской комиссии, был знаком с её постоянными члена­ми. Квартира Полторацких была что-то вроде «салона», где собирался цвет одесской интеллигенции.

     И вот теперь можно представить состояние Тамары Андреевны. В её глазах Николай Алексеевич был человеком культуры, которой в Советском Союзе уже не знали, это был реликт знаменитого русского сереб­ряного века. Его рассказы о людях, к которым она испытывала бо­льше чем интерес - духовное родство и пиетет как к историческим личностям, давали ей чрезвычайно много. С ней разговаривал человек, который общался с Бердяевым! Он поведал ей семейные предания о Пушкине. А это уже мостик в золотой век русской культуры. Фантастика! А ещё у него была богатая библиотека, где были представлены находившиеся тогда под запретом религиозные философы. И она приобщилась к миру их идей.

*    *    *

     Если говорить о литературных влияниях, то Тамара Андреевна, будучи книжником, все время находилась под впечатлением какого-нибудь автора, о чем свидетельствует её переписка с А.В. Бобровой. Но по-настоящему её потрясли, стали этапными в ее жизни авторами Пьер Тейяр де Шарден, Николай Федоров и Павел Флоренский.

    Что объединяет этих троих? В их учениях снимается конфликт религии и науки, в их учениях они взаимодействуют.

     Тамара Андреевна не могла принять марксистскую трактовку религии как иллюзорного, ложного сознания. Мировые религии, столь близкие по своей структуре и идеям, не могут быть наносным явлением, своеобразным комплексом неполноценности незрелого человечества. Вера – постоянный компонент человеческого сознания, и этому надо дать разумное объяснение. Марксизм же просто элиминирует проблему, уходит от нее. Так ли уж несовместимы научное и религиозное мировоззрения? Не является ли трагическим заблуждением их многовековый конфликт?

     Таким образом, Тамара Андреевна вела поиск «по ту сторону» основного вопроса философии в той форме, в какой он был сформулирован в марксизме. Её интересовала не категория «борьба», а категория «взаимодействие». Она искала такую философию, в которой действительно смогли найти примирение наука и религия.

     Она стремилась к синтезу, к единству всех проявлений человеческого духа – мысли, веры, чувства. Уже индийская религиозно-философская традиция совершенно её очаровала сознательной постановкой вопроса о будущем  единого человечества и о поиске новой сверхрелигии, сумевшей бы это единство выразить адекватно нашему веку с его глобальными угрозами. Но по-настоящему разрешили её сомнения, утвердили в собственной правоте, наполнили радостью бытия эти трое – Шарден, Фёдоров и Флоренский. Именно в этой последовательности они ей и открылись.

     Чтобы ясно представить, в каком круговороте мыслей и настроений обитал мыслящий дух Тамары Андреевны, нужно знать, чем «дышали» именно эти мыслители. Хотя бы в первом приближении.

     Тейяр де Шарден (1881-1966) - священник и естествоиспытатель в одном лице. Его жизненной и научной целью было стремление разгадать «смысл» эволюции жизни на Земле. Его главная книга «Феномен человека» вышла у нас в переводе с французского (перевод Н. А. Садовского) в 1965 году. И тогда же с ней ознакомилась Тамара Андреевна, если так можно назвать работу штудирования. Какие же мысли, идеи и положе­ния Тейяра могли её зажечь?

    Во-первых, это идея направленной эволюции жизни: раз жизнь возникает, она развивается по линии усложнения организации. Че­ловек - благородное следствие феномена жизни, причем степень его благородства возрастает с развитием сознания, «души».  Жизнь есть космическое явление, и, следовательно, человек есть продукт космогенеза.

     Во-вторых, в феномене человека Тейяр видит сверхидею эволюции. «Человек - не статический центр мира, как он долго полагал, а ось и вершина эволюции, что много прекраснее, - утверждает он. И ниже продолжает: «…вещи держатся и держат друг друга лишь в силу сложности, сверху».

    В этом месте А. И. Уёмов, по идее, должен нахмурить брови. Но Тейяр де Шарден не успокаивается и еще больше его разочаровы­вает: «В конечных результатах своих исследований <…> физика хоро­шенько не знает, имеет ли она дело с чистой энергией или, напро­тив, с мыслью».

     Сравним. В предисловии своей книги «Вещи, свойства и отно­шения» Уёмов пишет, что в физике «категория сознания непосредственно не входит в содержание физических поня­тий». Тут же утверждается уже известное: «с помощью этих кате­горий (вещи, свойства, отношения. – Г. Г.) раскрывается сущность, природа окружающего нас мира».

     Если будет позволено возразить уважаемому Авениру Ива­новичу, то не мир нас окружает, а мы его выстраиваем вокруг себя. Мы слишком деятельны, чтобы игнорировать себя.  На данной стадии эволюции человек стал ее главным фактором. Согласно Тейяру, импульс эволюции имеет своим по­следним источником внутренний принцип движения. Психогенез при­вел к возникновению мыслящего существа – человека; человек создал ноосферу – «мыслящий пласт». Человечество становится коллективной душой Земли, внут­ренней стороной, дающей ей импульсы к развитию. Как же можно рассуждать о сущности окружающего нас мира, предварительно исторг­нув из него душу?

    Т. А.  Тарасенко была солидарна с Шарденом и сомневалась насчет «бессознательной» философии, философии без человека. Напротив, ее восхитил Николай Фёдорович Фёдоров (1829-1903) своим утверждением космической роли человека-демиурга. Аскет с внешностью святого. Его называли Московский Сократ. Перед ним робел Л. Н.  Толстой.  У него  черпали  идеи  Вл. С. Соловьев, Ф. М. Достоевский, Н. А. Бердяев.

     Много лет назад в поезде я познакомился с одним человеком, инженером по специальности, жившим на севере, где-то в районе Игарки. Он был обуреваем идеей регуляции в масштабе фермерского хозяйства. Мы стояли в коридоре вагона и смотрели в окно на проплывающие мимо крестьянские хозяйства. И он рассказывал, почему они неправильно устроены: не учли розу ветров, перенасытили водой, не ведут работ по снегозадержанию, не соорудили необходимых хозяйских построек и т.д. Тут же он объяснял, как бы он сам организовал правильный оборот земли, воды и солнца, где бы насадил посадки, прорыл каналы, как бы использовал животных и ни грамма минеральных удобрений.

     Это был мини-мини-Федоров. И он меня восхитил. Каково же было восхищение Тамары Андреевны от «встречи» с Фёдоровым?  Последний с истинно русским, богатырским размахом предлагал регуляцию в масштабах планеты, освоение космоса. «…Космос нуждается в разуме для того, чтобы быть космосом, а не хаосом, каким он (пока) есть, - писал он. - Разумные же существа нуждаются в силе. Космос (каков он есть, но не каковым он должен быть) есть сила без разума, а человек есть (пока) разум без силы. Но как же разум может стать силой, а сила – разумом? Сила станет разумной, когда знание станет управлять ею. Стало быть, все зависит от человека…». Федоров упрекал народы в том, что они ведут себя как недоросли, погрязли во вражде, примитивно сражаются за жизненное пространство, как коллективные животные, вместо того, чтобы объединиться и направить свой научной гений на преодоление хаоса в природе и обществе, на решение главной проблемы человечества – победить смерть.

     С 1982 года, когда вышел в печати однотомник Н.Ф. Федорова, Тамара Андреевна не прекращала думать о нём и внимательно прочитывала всё, что выходило о нём в печати. Это прослеживается по её переписке с московской подругой Аллой Викторовной Бобровой [19]. Ниже привожу соответствующие выдержки.

 

Т. А. Тарасенко – А. В. Бобровой

Одесса, июнь 1982 г.

Дорогая Алла!

     Непосредственным поводом для этой записочки послужила возможность подарить Вам томик Н. Ф. Федорова, который приобретен во время моей недавней командировки в Волгоград. Делаю это с большим удовольствием, т. к. уверена, что книга Вас обрадует. Если же паче чаяния она у Вас уже есть, подарите ее достойному (книги, естественно) человеку. Тираж небольшой, так что счастливцев будет немного.

 

Т. А. Тарасенко – А. В. Бобровой

Одесса, 23 августа 1983 г.

     …Сейчас читаю одновременно Н.Ф. Федорова (у меня даже запланировано выступление в рамках нашего философского общества) и повести А. Платонова. Получилось это случайно, и  вдруг обнаружилось явное влияние идей Федорова на этого необыкновенного писателя. Те же мечты о всеобщем воскрешении человечества и о всеобщей радости.

 

Т. А. Тарасенко – А. В. Бобровой

Минск, 28 ноября 1984 г.

     …сейчас работаю над теоретическим докладом по теме: «Человек и вещи в размышлениях Николая Федорова». Если что-то вырисуется ( а текст дает такую возможность, остальное зависит от моей работоспособности и понимания), напишу Вам в подробностях.

 

Т. А. Тарасенко – А. В. Бобровой

Одесса, весна (март?) 1985 г.

     Спасибо Вам, Алла, за лестный отзыв о моей статье (О  Н. Федорове. – Авт.). Работа над ней доставила мне истинное удовольствие, очень хотелось бы продолжить, но сейчас это практически невозможно. Есть рекомендация на ее депонирование, этим пока и ограничусь.

 

Т. А. Тарасенко – А. В. Бобровой

Черниговская область, 15 августа 1985 г.

     …Из чтения взяла четыре книги: Федорова, Тейяр де Шардена (удалось выпросить в научной библиотеке), Х. Л. Борхеса и стихи Ахматовой. Первые дни пыталась работать серьезно, но получается плохо: много отвлекающих моментов. Сейчас работаю с ними изредка.

 

Т. А. Тарасенко – А. В. Бобровой

Одесса, 28 марта 1986 г.

     …Я уже сообщала Вам о своей работе по сравнительному анализу идей Федорова – Циолковского – Вернадского – Холодного. Видите, каким-то таинственным образом я вторглась в сферу биологическую, Вашу.

 

А. В. Боброва – Т. А. Тарасенко

Москва, 15 апреля 1986 г.

…Приведу здесь также добытые ссылки на Федорова (м.б., что-нибудь прошло для Вас не замеченным):

1.      Белый А. «Йог» в альманахе «Сирень».

2.      Вышла книга «Загадочный старик» современного ленинградского автора.

3.      Есть диссертация о Федорове и Циолковском.

4.      Года три назад была о нем публикация в «Богословском вестнике», где он противопоставлен Р. Штейнеру (?). Там есть что-то и о Флоренском.

 

Т. А. Тарасенко – А. В. Бобровой

Одесса, 25 июня 1986 г.

     …Недавно была в Ленинграде на конференции с претенциозным названием «Стихийное и сознательное в управлении природными и социальными процессами». Предварительно я послала туда тезисы «Антропоцентризм против развития экологического сознания» и выступала с ними. Линия от Федорова до Холодного была у меня выстроена довольно четко. Публика прореагировала на все это с интересом. Речь шла, в основном, более широко: о дегуманизации современной жизни и путях ее гуманизации в концепциях вышеназванных авторов. Там  были представлены и философы, и естественники из разных городов. И все эти мысли прозвучали весьма своевременно.

 

Т. А. Тарасенко – А. В. Бобровой

Киев, 29 октября 1989 г.

     …Наверное, Вы знаете, что программы наши претерпевают изменения. Отныне само название программы говорит само за себя: Философия, без всяких добавлений – м.- л. То есть мы пытаемся влиться в русло мировой культуры, откуда выпали на много десятков лет. Появился  и целый раздел по русской философии, так что все наработанное за несколько лет сейчас имеет практический «спрос».

     Здесь, в Киеве, я пытаюсь разработать целый курс по истории русской мысли: Федоров, Соловьев,  Бердяев, С. Франк, С. Булгаков, В. Розанов,  Л. Шестов,  Флоренский.

     …Смотрели ли Вы, дорогая Алла, журнал «Волга» № 9 за этот год? Там прекрасная публикация С. Семеновой «Московский Сократ» о любимом нами Федорове. Она нашла совершенно новые материалы, просто сенсационные. О его родных и родственниках, о детстве и юности. Даже год рождения уточнила скрупулезно: не 1828, а 1829.

 

     Последний представитель из тройки «самых влиятельных» - Павел Александрович Флоренский (1882-1937). Этот религиозный мыслитель (как и о. Тейяр, он имел сан священника) поразил духовным родством, схожестью мировосприятия, устремленностью к красоте человеческих отношений, к полноте жизни. Короче: Флоренский замкнул её интересы, будто в душу заглянул и навел там порядок.

     Сам первоклассный математик, владевший обширным арсеналом рациональных, сугубо научных методов исследования, Флоренский тем не менее решительно восставал против неоправданной претензии науки на весь спектр познания. «Все человеческие усилия познания, измучившие бедных мудрецов, тщетны. Как нескладные верблюды нагружены они своими познаниями, и, как солёная вода, наука только разжигает жажду знания, никогда не успокаивая воспаленного мозга, - писал он в своём знаменитом труде «Столп и утверждение истины» (1914 г.).  Не мог принять он и «сырную» логику: «А не может быть не-А. «Невозможно», но и «несомненно».  Из Я любовь делает не-Я, ибо истинная любовь - в отказе от рассудка».

     Действительно, логичес­кая истина в принципе не способна учесть «фактор любви», а без любви на что способен человек? Логический монизм рассудка пасует перед антиномичностью, а именно антиномичность является критерием истины, так что можно сказать: «истина есть антиномия, и не может не быть таковою».

     Антиномические истины человека: человек – животное, но и не животное; человек - не бог, но способен к богоуподоблению. Именно духовная жизнь возносит человека над животным его началом. Его стремление к духовной красоте есть стремление слиться с божественным началом в нем. Любить может только приобщившийся к Истине, которая есть Бог. С другой стороны, любовь есть крите­рий приобщённости.

     Истина – не формула, не словесное утверждение. Её можно только переживать, и, значит, жизнь есть опытное поле истины. Флоренский пишет об этом недвусмысленно: «Бытие истины  не выводимо, а лишь  показуемо  в опыте: в опыте жизни познаём мы и свое богоподобие и свою немощь; лишь опыт жизни открывает нам нашу личность и нашу духовную свободу».

     Когда, например, кто-то говорит: «Если принять такие-то условия, то мы получим следующую картину…», то это и есть демонстрация научной истины. К философскому пониманию истины ближе, на наш взгляд, именно П. Флоренский с его утверждением: «Всякая истина должна быть формулою неусловною». Как не условна сама жизни, как не условна любовь, - добавим мы от себя.

     Установку Флоренского на познание жизни во всей её полноте и антиномичности Тамара Андреевна приняла сразу же, ибо она и сама так думала. И сама понимала, что абстрактное философствование на бумаге отдаляет от человека как такового, раздваивает жизнь на теоретический и практический аспекты, разнимает её на всякие свойства и отношения, не имеющие выхода на практику. Ведь и древние понимали философствование как образ жизни, а не как образ мышления о жизни. Для Тамары Андреевны «встречи» с Фёдоровым и Флоренским были радостью открытия, что она мыслит в рамках уже сложившейся в отечественной философии традиции. И вместе с этой радостью естественным образом возникла задача возобновить эту традицию, вдохнуть в нее новую жизнь. Так Тамара Андреевна обрела своё место в философии.

 

 

 

 

 

«ДАВАЙТЕ    ПОДУМАЕМ    ВМЕСТЕ»

   

     Если  у человека есть ученики, признающие себя таковыми, то он – Учитель.  Тамара  Андреевна  была  учителем и  не  просто   учителем,  а университет­ским  преподавателем.  Выпускник  Новороссийского   университета,   выдающийся   государственный   деятель   России   граф  С. Ю. Витте прекрасно прочувствовал и тонко дал понять другим, что университет от лю­бой высшей школы отличается духом свободной на­уки. Этот дух обязывал Тамару Андреевну откликаться на любое проявление любознательности студента, поощрять всякую попытку самостоятельно добыть знание путем углубления в матери­ал. При этом она считала своим долгом быть рядом, где-то поблизости от такого студента, чтобы он, не дай Бог, не утонул в материале, не захлебнулся ненароком этим самым «свободным духом науки».

    Не  лишне упомянуть, что все последние годы она работала с юристами, людьми «серьёзными» и потому в массе своей, мягко го­воря, прохладно относившимися к философии. Тем не менее ей нравился этот «контингент». На юрфаке учились люди, как правило, не со школьной скамьи, уже от жизни вкусившие, кое-что повидавшие и даже власти отведавшие. Они давали ей прекрасный материал для науки человековедения, которой она свободно предавалась.

     Наш брат преподаватель не очень стремится поддерживать отношения со студентами вне университетских стен. Тамара Андреевна и в этом отношении выбивалась из общего прави­ла, но зато прекрасно вписывалась в традицию отечественной профессорской школы. Здесь уместно процитировать  выдающегося юриста,  профессора московского уни­верситета Б. Н. Чичерина. Ученик выдающегося русского историка, легендарного профессора Т. Н. Грановского, обязанный ему не только своим мировоззрением, но и нравственными убеждениями, писал: «Нравственные отношения между преподавателем и слушателем составляют лучший плод университетской жизни». Теперь самое время предоставить слово друзьям-ученикам Та­мары Андреевны.

 

В. КЛЁНОВ [20]. Она сразу обратила на себя внимание студентов истфака, даже чисто внешне. У нас тогда были серьёзные переживания по поводу неё. Некоторые, не зная её возраста, поскольку выглядела она очень молодо, и се­мейного положения (она не носила кольца), предлагали ей  руку и сердце. К тому времени Глеба Павловского уже не было, революционных призывов не было. Жизнь приняла ровный, спокойный, созерца­тельный характер. Началась внутренняя работа. И вот тут Тамара себя показала. Под её влиянием стали учиться читать книги даже те, кто до этого вообще не читал.

Я с ней очень подружился, мне с ней было интересно. Мы с ней говорили обо всём, включая сексуальную тему. Могли говорить целыми днями. Её отличали такт, уважение к собеседнику. Она выделяла студентов по каким-то личностным факторам. Может, человек в философии и не шибко разбирался, но его личностные качества могли выделять его из общего числа. Ей был интересен сам человек, и практически каждый её собесед­ник чувствовал это, чувствовал её уважение к его личному досто­инству, уникальному внутреннему миру.

     Мы ходили по улицам, гуляли, беседуя, как перипатетики, изредка собирались у кого-то дома. Она несла нам духовное об­щение, открывала в нас и, вероятно, в себе те глубины, которые в нас существуют, но до которых нам недосуг, да и неизвестно как добраться. Я, может, не столько понимал, сколько чувствовал значение наших бесед. Для неё это не проходило бесследно. На неё доносили. Её не пустили за границу на международную кон­ференцию. Да и студенты в последние годы жаловались: «Какую-то религиозную муть читает». а она пыталась будить наши души.

     У неё был свой стиль, например, в одежде. Она носила вещи десяток лет, но тот же свой традиционный красный беретик подавала так эффектно, что мысль о трудностях для неё в плане одежды не возникала*.  Я  переводил  книжки по тантре, это её очень интересовало. Она

практически всем увлекалась. Вышла книга Станислава Лема «Технологии» – событие, говорим о ней; издадут Михаила Булга­кова – обсуждаем; появится новое издание стихов Анны Ахматовой – и это повод для разговора. Точно могу сказать, что её любимым автором был Тейяр де Шарден. Перед этим вышла на русском языке его книга «Феномен человека». В последние го­ды она увлеклась русской религиозной философией. Я с ней  тогда уже мало виделся, у меня были длительные путешествия, я «болтался» по стране. Когда мы изредка встречались, в основном по её просьбе, я рассказывал о своих странствиях, о «блестящих мирах».

     Вообще её любимцами были студенты юрфака. Она с ними возилась, о них рассказывала… Я считаю, из Афонина [21] она по существу сделала писателя. Когда он делал свои первые литературные опыты, то его опусы представляли нечто неудобоваримое. Над ним посмеивались, и только одна Тамара его по­ощряла, делала подробные разборы его «творений», вселя­ла в него уверенность в свой талант.

 

Т. С. МЕЗЕРСКАЯ [22]. Тамара Андреевна была моим пре­подавателем в 1971 году, когда я была на третьем курсе. Тогда на Украине первым секретарем ЦК был П. Шелест, и пошло такое поветрие, что общественные дисциплины нужно было обязательно читать на украинском языке. Потом это быстро исчезло, но тогда была предпринята попытка перевести чтение обществоведческих курсов на украинский язык. И вот Тамара Андреевна, еще очень молодой, начинающий преподаватель, по-моему, она еще была ассистентом, пришла к нам и сказала, что, поскольку она хорошо владеет ук­раинским языком, то будет читать у нас на украинском отделении на этом языке.

    Она читала исторический материализм. Конечно, мы её очень люббили: она была чрезвычайно обаятельная женщина. Как преподавателя её отличало стремление выйти за рамки учебника, она давала самую свежую информацию по своему предмету, причем старалась привить нам вкус к монографической литературе. Помню, проблемы семьи и права мы изучали по только что вышедшей монографии со­циолога Харчева. Пыталась привлечь наше внимание и к зару­бежной философии, которая тогда была, как вы понимаете, на уров­не пересказывания. Не было текстов первоисточников. С самого начала у нее была установка широко подавать свой предмет. Это я сейчас понимаю, осмысливая ее опыт в связи с собственным. Как-никак я уже сама двадцать лет преподаю.

     Я была «занудной» студенткой, регулярно посещала универси­тетскую научную библиотеку и всегда в читальном зале видела Тамару Андреевну. Она работала над новейшей литературой. Зал научных работников был на третьем этаже и, чтобы попасть в него, нужно было пройти через зал, где занимались студенты. Поэтому мы волей-неволей  фиксировали всех преподавателей, которые тогда активно работали. А всегда есть слой преподавателей работающих в не работающих. Тамара Андреевна была человеком, который всегда работал.

     Лично я познакомилась с ней так. Я сдавала ей экзамен. Отношения с тем преподавателем, который вёл у нас семинары по ист­мату, у меня не сложились. В результате я имела у него итоговую оценку «два». Как вы понимаете, ничего хорошего на экзамене мне это не сулило. Я ответила на вопросы билета, и Тамара Андреев­на перед тем, как ставить мне оценку, решила поинтересоваться, как я занималась в течение года. Заглянула в журнал и тут же его прикрыла и стала спрашивать меня по всему материалу и всё-таки поставила «пятерку». Она часто видела меня в библиотеке и, видимо, прониклась симпатией. Потом я пришла работать лаборантом на кафедру философии. И мой муж - он тоже был философом, просто влюб­ился в неё. Она стала бывать у нас дома. Они с Витей интересно общались. Можно сказать, она стала для нас родным человеком.

     …Она была цельным человеком, который обнаруживал стремление своё жизнепонимание применить в той сфере знания, в которой она работала. Я убеждена, что она не случайно вышла на русскую религиозную философию. Это у неё была не мода, не конъюнктура, а результат напряжённого широкого поиска ответов на те вопросы, которые волновали её как личность. Она была ув­лечена философией как наукой о жизни. И преподавание у неё было органической частью её философского существования. С нами она проговаривала свои мысли, проверяла их значимость. Еще раз хочу подчеркнуть: для Тамары Андреевны жизнь, а не тексты, была предме­том философствования. Жизнь является своеобразным символическим текстом, который несёт в себе смыслы, и их нужно понять.

    Я была в прошлом году (1994-м. – Г.Г.) на конференции в Москве, ко­торую организовал Институт философии. Было очень много докла­дов, но примерно 80 из них было посвящено проблематике, которой интересовалась Тамара Андреевна, Это - русская религиозная фи­лософия. Русский вариант экзистенциализма почему-то «выплеснул». Это была наша проблема, которую французы подхватили, а у нас её искусственно и грубо оборвали. Когда Тамара Андреевна начала ей заниматься в начале 80-х годов, то этим мало кто ещё инте­ресовался. а взрыв интереса к русскому философскому ренессансу начала века пришёлся как раз на 1993-1995 года, то есть на пери­од после её смерти.

 

А. А. ЧУМАКОВ [22]. Первое столкновение с Тамарой Андре­евной Тарасенко произошло у меня на экзамене в конце первого се­местра пятого курса. По-моему, это было в 1980 году. Я сдавал ей историю философии. Мне попался билет о Джордано Бруно. Я как раз до этого читал материал о нем в «Вопросах истории» и поэто­му стал мотивированно доказывать, что это была мерзкая личность. Бег­лый монах, который вмешался в политику европейских государств и, имея блестящий дар слова, «крутил мозги» то французскому, то не­мецкому, то итальянскому дворам. Будучи доносчиком по своей мона­шеской природе, он тайные разговоры и сплетни переносил от дво­ра к двору, делая их фактами политики. И стал политической причиной возникновения сначала напряженности, а потом даже войн в Европе. Тогда Ватикан в целях успокоения нескольких стран попросил отдать ему этого человека для судебного разбирательства. Мое заключение было таково: героическая фигура Джордано Бруно при ближайшем рассмотрении документов оказывается темной личностью, по вине которой обильно пролилась кровь. Идеи и убеждения тут не при чем.

     Тамара Андреевна слушала меня, слушала... Потом сказала: «Но сонеты, сонеты его...». Я ответил: «Да Вы знаете, и сонеты его слабые, даже по-итальянски». «Да, Саша, согласна», - она по­ложила свою руку на мою, - давайте перейдем к двадцатому веку. Я спросил: «О ком рассказывать –  о Камю или Сартре?» – «Давайте поговорим о Тейяре де Шардене».

     Это был 1980-й год, декабрь. Позднее, по-моему, в 1982 году у нас вышел перевод его «Феномена человека» с изъ­ятием главы «Христианская антропология», на которой держалась вся книга*. Целиком Тейяр ходил единственно в самиздате. Сказать тихо на экзамене студенту: «Давайте пого­ворим о Шардене» - значило сказать: «Давайте поговорим о самиздате». А дальше мы тихо сидели на экзамене где-то с часик, нер­вируя наших студентов, разрабатывали идеи отца Тейяра, причем она поразительно глубоко чувствовала ткань его мысли. Вспоминая этот разговор, я могу сказать теперь, что она к этому времени либо интуитивно ощущала ткань богословия как науки, либо была уже настолько образована, напитана, начитана в богословском пла­не. Здесь я могу только сослаться на семью Полторацких. Для ме­ня это был по сути первый контакт с мыслителем-теологом.  

     …О чем бы мы с ней не говорили, у меня возникало ощущение… Знаешь, люди встретились, разговаривают, отдыхают душой, чтобы потом вновь нырнуть в пучину изнуряющей обыденщины. Вот чем были для меня встречи и беседы с Тамарой Андреевной. Для полной оцен­ки нужно добавить, что в то время я существовал таким человеком, что не сходился ни с кем.

 

А. Г. МУЧНИК. Мы познакомились, когда я учился на первом курсе юридического факультета. Ини­циатором нашего знакомства, думаю, был я. Контингент на юрфаке был традиционно очень тяжелый, серый, я бы сказал, жестокий. Отношения были лишены той психологической теплоты, в которой я был воспитан и на которую ориентировался. Поэтому для меня появление на нашем факультете Тамары Андреевны было просто подарком судьбы. К ней сразу потянулись те, кто прежде всего нуж­дался в душевном тепле, определенной сердечности и в определен­ном нравственном уровне отношений. Та дружеская атмосфера отно­шений между преподавателем и студентом, которую она культивиро­вала, может быть условием, гораздо более эффективным для разви­тия личности студента, чем, скажем, прекрасное цитирование ис­точников, изумительное по внешней огранке и информационному на­полнению чтение лекций. Потому что человеку, пришедшему на первый курс, нужны прежде всего ориентиры нравственные. Такие ориенти­ры у других преподавателей отсутствовали.

     У меня в группе (я был старостой группы) было пять-шесть че­ловек, которые дружили на протяжении пяти лет учебы и после. Мы называли свое общение микросредой. И Тамара Андреевна входила в наш круг. Она приходила к нам на дни рождения. У нас была воз­можность собираться на фонтанской даче. Мы там частенько встречались и вели обстоятельные беседы на интересующие нас темы. Каждый из нас мог поведать ей свои сердечные тайны. Вообще надо сказать, что во многом наше общение было ос­новано на нравственных моментах. Так, разговоры не задерживались на темах, связанных, например, с политикой.

     Могу привести последний яркий эпизод из истории наших отношений. Это было за пару недель до её смерти, в день мо­его рождения – 10 мая. Мне нужно было уезжать в другой город. Я хотел её видеть у себя, и она хотела прийти, но чув­ствовала себя очень плохо и в итоге попросила пойти ко мне свою дочь Тамару. Её напутствие дочери было примерно таково: «Иди, ему очень нужно». Будучи в смертельной дурноте болезни (когда мы её на маши­не привозили с работы, она сползала с носилок и не могла сразу двигаться, так и полулежала на полу – до того ей было плохо), она осталась одна, отослав дочку, единственный источник её связ­и с миром, потому что это нужно было мне. Она ведь понимала, что умирает, и каждый час общения с дочерью ей был уже отмерян жестокой судьбой. Вот поэтому она оставила такой след в моей жизни. Она постоянно сигнализировала мне, что я человек, хотя другие упорно старались мне в этом отказать.

 

     Студенты были друзьями-учениками Тамары Андреевны. Она принимала деятельное участие в их жизни. Когда у Саши Молчанова умерла мать, он испытал глубокий шок. Два месяца не разговаривал, только мотал головой, выдавливая из себя междометия «да», «нет. Тогда Тамара Андреевна сделала его членом своей семьи и сама часто бывала у него дома. Фактически она отогрела его душу, вывела из сильнейшей прострации, окаменения.

     Её отношение к студентам удивляло коллег. И. М. Попова говорила мне: «Вначале Тамара меня раздражала – так много и часто она просила за студентов. Я даже подозревала, что она делает это небескорыстно, но потом убедилась в обратном. Её либерализм в оценках не был проявлением беспринципности, она просто подходила к студентам с другими критериями, нежели пятибалльная система оценок.

     В январе 1992 года ей стало лучше, и в начале второго семестра она вышла на работу. Потом страшные боли в спине вернулись, но она решила во что бы то ни стало закончить семестр. И начался её крестный ход на Голгофу. Её привозили на такси. Она выползала из машины, медленно шла, опираясь на палочку. При этом студенты её придерживали. Так она добиралась до кафедры и, вцепившись в неё, читала полтора часа лекцию, не двигаясь с места. Затем тем же манером её в полуобморочном состоянии доводили до машины и отправляли домой. Закончить семестр не судилось: 23 мая в 4 часа утра Тамара Андреевна умерла во сне. Она не дожила одного дня до своего 53-летия.

     Л. П. Персидская [24] поведала, что вместе с Г. Л. Леоновой они навестили Тамару Андреевну буквально накануне её смерти. Купили её любимые цветы – белую сирень. Она посмотрела на них безразличным взглядом. Цветы её уже не трогали. Говорила еле-еле. И вот в таком состоянии она дала большой список студентов, с которыми работала на семинарах и сказала, что дети не виноваты, что так получилось, что экзамены нужно принять у них хорошо.

    Читая лекции, она частенько обращалась к студентам: «Давайте подумаем вместе». Это был не столько методический прием, сколько её всегдашняя потребность в обмене мыслями, приглашение к диалогу душ и интеллектов. Давайте подумаем вместе!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ЧУВСТВО   ДОСТОИНСТВА   ПРОТИВ  СИСТЕМЫ

 

Как складывались у Тамары Андреевны отношения с Системой, как она ладила с властными структурами? Этот вопрос не мог у ме­ня не возникнуть, и я не мог не задать его своим собеседникам.

 

Г. В. ЛЕОНОВА. В то время (70-80-е гг. – Авт.) сре­ди философских кадров, особенно среди молодежи, было достаточно много «странных людей», своеобразных абсентеистов, уходивших в свою частную жизнь, в которой было много места науке и друзьям и совершенно не находилось – коммунистическим убеждениям, спе­цифической советской гордости, гражданским отношениям. Но были и «люди Системы». Тамара Андреевна относилась скорее ко второй категории. Она была даже членом парткома и представляла филосо­фов на уровне общеуниверситетской партийной организации. Думаю, что это было важно, так как именно философы из-за распространения среди них первой категории вызывали у властей наибольший скепсис.

 

А. Г. МУЧНИК. Мы старались избегать тех тем, которые могли создать опас­ность для нашего общения. Я приведу только один пример, чтобы было понятно, о чем идет речь. В свое время среди нас был один студент, кото­рый тоже тянулся к Тамаре Андреевне. У него была тетрадка стихов и рассказов на политические темы. Он дал почитать Тамаре Андреевне. Она прочитала и, помимо оценки эстетической,  обрати­ла внимание на то, что эту тетрадь никому показывать не надо. И в этот момент подошёл парень, отец которого был высокопоставленным офицером службы безопасности. Он заинтересовался тетрадью, И этот студент, очень самовлюбленный и безответственный в отношениях, тут же протянул ему эту тетрадь. Тамара Андреевна буквально вырвала её у него из рук, сказав, что она еще не все прочитала. После она резко вы­сказалась по адресу этого студента, из-за легкомыслия которого сам мог пострадать и других подставить под удар.

 

     В заочный диалог вступает отец Александр (ЧУМАКОВ). В то время я был связан с Вячеславом Игруновым  (Вячеком), позже ставшем одним из лидеров партии «Яблоко» и депутатом Госдумы России, и Глебом Павловским, нынешним редактором журнала «ХХ век и мир». Они были официальными одесскими диссидентами. Отношениям с ними я был обязан особенным интересом КГБ к моей персоне, проявленном в 1977 году. Тамара Андреевна знала об этом, была в курсе моего шаткого положения и даже не думала прекращать со мной отношения.

     Большинство пре­подавателей и студентов филфака III – V курсов знали, что я прислу­живаю при алтаре Одесского католического костела. Знали и, что интересно, не доносили. Вообще, когда мне на Западе гово­рили, что, мол, у вас в Союзе все коммунисты стукачили, то я при­водил свой пример. Когда меня готовили к исключению, и остава­лось лишь формально провалить на сессии, трое преподавателей нарушили категорическую установку декана и поставили мне на экзаменах положительные оценки. Это, как сейчас помню, - Руденко Лю­бовь Федосеевна, уходившая в тот момент на пенсию, Сумарокова Людмила Николаевна и, скрипя сердце, Слюсарь Арнольд Алексеевич.

    В общем, было немало людей, склонных к порядочности, к честному соглашению со своей совестью. По-моему, недоносительство – это был способ самосохранения личности. Пощёчина палачу, гражданский поступок был многократно табу. Об этом большинство даже не помышляло. Но очевидное безнравственное действие, каковым является донос, давало такое знание самого себя, своей мерзости, что это становилось опасным для психического здоровья.

     Проведя шесть лет в эмиграции, я абсолютно четко прихожу к выводу, что Систему никто не расшатывал. Вернее, все её расшатывали – и палачи, и жертвы; и достойные люди, и отъявленные мерзавцы. Плюс филигранная работа Запада. Возьмём хотя бы украинских диссидентов вроде Черновола. Они всерьез убеждены, что своим сидением в тюрьме расшатали и развалили Систему, хотя действия одного Горбачева объективно в десятки раз превосходили разрушительную работу всего диссидентского поколения. Мне представляется, что диссиденты для того и существовали, чтобы поддерживать миф о них на Западе.

     Значит, Система занималась саморазложением, по­тому что такие придурки, какими были мы тогда, ничего не могли расша­тать. Это живое доказательство того, что Система накануне распада имела фантас­тическую нежизнеспособность. Её обреченность проявлялась, в частности, в том, что она ополчалась на людей, которые не были её врагами, но несли в себе достоинство и независимость. Именно к такому типу людей относилась Тамара Андреевна. Она была совершенно не политизирована, хотя её порядочность сама по себе была подозрительна структурным подразделениям Системы, контролировавшим любые гражданские поползновения. Она, безусловно, «колола» глаза тем, что носила в себе достоинство ЧЕЛОВЕКА в понимании его мис­сии во Вселенной. С этой точки зрения тот урок, который я по­лучил от нее, - это урок бытия вселенским человеком, то есть человеком в его от Бога дан­ным предназначении. Причем, когда я говорю: от Бога данным – я говорю не своим религиозным языком, а в тех категориях, которые она внутри себя носила. Она ведь не принадлежала никакой ортодоксаль­ной конфессии, она просто не сходила с позиции бытия человека. Может быть, я говорю чуть-чуть напыщенно (это профессиональное), но, думаю, что выражаюсь достаточно точно.

 

    Итак, наши рассказчики характеризуют Тамару Андреевну осторожным, разумным человеком. Она стремилась внешне поддерживать равновесие с Системой. Гражданское противостояние, подвиг диссидентского бунта - это не её стезя.

     В период учёбы в университете у Тамары Андреевны была силь­ная вера в коммунистические идеалы и советский общественный строй, но потом жизнь всё время испытывала её веру, и она, эта вера, истончи­лась. Далеко не последнюю роль в этом сыграло её двухлетнее учительство в селе после окончания университета. В партию вступила уже не очень убеждённым человеком, но по­нимала, что это входит в правила игры. Иначе ей не дадут работать. К необходимости считаться с политико-идеологическими структурами идеократического государства относилась спокойно и сугубо рационально. Наталья Николаевна Чернега рассказала следующий эпизод. В 1967 году она работала библиотекарем военного училища. На партийном собрании она резко выступила против системы очковтирательства, царившей в этом училище. Ей пригрозили влепить «строгача». «Не ну­жен мне ваш выговор и… ваша партия», - вырвалось у неё. Её исключили. Когда Тамара Андреевна выслушала подругу, то резюмировала: «Ты права по существу и не права по форме протеста. Когда  выступала, думала о своих детях? Если уж завела детей, то будь добра обеспечить им нормальную жизнь». К этому свёлся её трезвый анализ ситуации. Нет, пафос открытой борьбы с Системой её определенно не вдохновлял. Форма протеста, цена рис­ка были, по её мнению, не адекватны ситуации,

    И всё-таки она не могла, объективно не могла, не войти в противоречие с Системой, поскольку её личные ценности явно не совпадали с официально декларируемыми ценностями. Высший долг советского человека - сделаться патриотом государства, что означало сознательно сделаться винтиком Системы. А Тамара Андреевна поднимала каждого человека, с кем сталкивала её судьба, до уровня своей человеческой сущности, вне идеологических и политических принципов. Её интересовали люди и их отношения на неидеологическом уровне. Она открывала им в диалоге их соб­ственную неповторимость, уникальность. Какие уж тут «винтики»! Этот её экзистенциальный метод не мог быть уловлен и опознан Системой, поскольку Тамара Андреевна существовала на глубине своего философского образа  жизни, совершенно недоступного обитателям мелководья политического сыска. Да и время было уже другое: всех непонятных и задумчивых уже не хватали.

    Всё же нельзя согласиться с Галиной Владимировной Леоновой: Тамара Андреевна не была «человеком Системы». Парткомовский статус позволял ей вести общественную деятельность на неполитическом уровне, оказывать помощь людям без статуса. С дру­гой стороны, благодаря статусу она входила в формальные отноше­ния с «людьми Системы». Но её невозможно представить среди «одобрямсов», в толпе, которая «захлопывает» Сахарова или истошно орёт «ганьба!». В том самом большинстве, о котором так хорошо сказал Гёте: «Нет ничего отвратительнее боль­шинства; ведь оно состоит из немногих сильных, идущих впереди,  из подлаживающихся хитрецов, из слабых, которые стараются не выделяться, и из толпы, которая семенит следом, не зная сама, чего она хочет». Превратить народ  в безголовую, бездумную толпу – вот задача всех тоталитарных режимов.

    Находясь в жесткой Системе, Тамара Андреевна, однако, дышала воздухом внут­ренней свободы. Если её и можно считать бойцом сопротивления, то её фронт проходил там, где нужно было защитить свою и другие живые души от идеологической мертве­чины. В этой связи приобретает огромную значимость тот факт, что среди люби­мых Тамарой Андреевной авторов в первых рядах значатся Карамзин, Пушкин, Чаадаев, Тютчев, М. Булгаков, Ахматова, Цветаева, Мандель­штам, Высоцкий. Все они,  без исключения, были люди с ярко выраженным чувством человеческого достоинства и на этой основе выстраивали свои отношения с государством.  Ю. М. Лотман в своей книге о Н. М. Карамзине, которую любила и перечитывала Тамара Андреевна, цитирует строки из письма, написан­ного Карамзиным за несколько месяцев до своей смерти бывшему министру иностранных дел России графу Каподистрия: «Может быть, я заблуждаюсь, но со­весть моя покойна. Любезное Отечество ни в чем не может меня уп­рекнуть. Я всегда был готов служить ему не унижая своей личнос­ти, за которую я в ответе перед той же Россией».

     Еще один блестящий монолог на эту тему я услышал от Алексея Николаевича Роджеро. Вот он:

   - Тамара Андреевна Тарасенко остаётся в моей памяти человеком, обнаруживающим огромное человеческое достоинство своего существо­вания в этом мире, достоинство существования в социуме. Можно было бы, наверное, приводить много примеров того, как она решала достаточно непростые вопросы социального бытия. Она была челове­ком, который все эти вопросы старался решать максимально достойно.  Кто-то может сказать: я не могу стерпеть то, что я вижу, я полезу в драку, пусть даже мне раскровят нос, порвут ухо, одеж­ду и т. д.  А другой скажет: нет, я не полезу в драку, но не потому, что я боюсь, а потому, что бить человека по лицу и полу­чать удар по лицу - недостойно человека. Это просто недостой­но. Вы можете меня убить, но драться я не буду. Это вне моего представления о достоинстве человека.

    Можно говорить, что человек - это герой, который сваливает гору. И можно говорить, что человек - это герой, который опро­вергает эпоху. Будем бороться с системой, идеологией, строем. Но разве соизмеримы силы одного человека и стоящая задача? Раз­ве соизмеримы гора и мои возможности? Кто-то скажет для себя (это будет его путь): пусть так, но я моей лопатой срою то, что смогу. Придут другие, сделают больше, для других гора будет уже меньше.

     Тамара Андреевна была человеком, который стремился найти в нынешнем существовании какие-то максимально достойные чело­века условия и правила жизни. Это достоинство она искала и для себя, и для других. И точно так же достойно она приняла свою смерть.

     …Апрельские ветры 1985 года принесли в страну обновле­ние, радужные надежды, впрочем, разбавленные известной толикой скепсиса, Летом А. В. Боброва писала Тамаре Андреевне из Москвы:

«Как в Одессе ощущается дух перестройки? Есть ли сдвиги в луч­шую сторону? Как народ это воспринимает? Возможно ли, на Ваш взгляд, быстрое изменение сознания масс, столь ожидаемое, не­смотря на большое сопротивление вековых привычек думать лишь о себе, по крайней мере, в мирное время?

    Я пока встречаю больше скептически настроенных граждан, думающих, что все новшества - явление временное и не очень ну­жное. Мое личное мнение, что жить по-старому больше было нельзя, а по-новому мы еще не научились. Поэтому сейчас большие сложности везде, и начать надо прежде всего с формирования но­вого коммунистического мировоззрения. Не в фарисейском, а в истин­ном смысле этого высокого понятия, зачатки которого были еще две тысячи лет тому назад, но потом, как и всякую хорошую ини­циативу, довели до абсурдной противоположности».

    Тамара Андреевна проигнорировала прямые вопросы москвич­ки, по старой привычке осторожничая. Однако по тону её писем в 1985-1987 годах чувствуется, что настроение и вера в перестройку у неё росли. Действительно, живём на сломе эпох, причем впереди нас ждет подъем, обусловленный высвобож­дением народной энергии, Интеллигенция упивается свободой слова, то бишь «гласностью». В толстых литературных и научных журналах учёные и писатели обрушили на народ поток ранее неизвестной информации. Страна поголовно стала читающей, проходя ускоренный курс интен­сивной шокотерапии правдой. Но, главное, для Тамары Андреевны открылась перспектива чтения публичных лекций и учебного курса по излюбленной отечественной идеалистической философии. То, чем раньше она занималась «для себя», стало вдруг нужно и для дру­гих, приобрело общественное звучание.

В переписке 1988 года вновь стали прорываться пес­симистические нотки. Пере­стройка буксовала. В партии шла нешуточная борьба тех, кто хотел идти «дальше, дальше, дальше…», с теми, кто полагал, что и так уже зашли слишком далеко. Горбачев колебался и лавировал. Оче­редной пик борьбы за демок­ратическое обновление пар­тии и государства пришелся на период выборов делега­тов на ХIХ партконференцию. Тогда Тамара Андреевна в числе немногих преподавате­лей приняла участие в пике­тировании Одесского обкома партии. Тут уж настал черед её подруги Н. Н. Чернеги отго­варивать «Что ты делаешь? Вспомни меня». Она ответи­ла: «Прекрасно отдаю себе отчет в том, что если нас там ждут, то я – безработная. Но если туда не пойду, то пере­стану уважать себя, не смогу говорить студентам то, что говорю».

     О, это ещё была весна ли­беральных надежд! Везде наблюдалось состояние броже­ния. Интеллигенция испыты­вала колебания, нужно было делать коллективный выбор, а в таких случаях всё решает авторитет уважаемых людей и собственная совесть. Тест на гражданское мужество Та­мара Андреевна выдержала достойно.

В 1989 году, в связи с созы­вом съезда народных депута­тов, выдвинувшего на полити­ческую авансцену десятки но­вых политических деятелей, вновь на короткое время вспыхнули всенародные ожи­дания, что перелом всё-таки состоится, и страна выйдет на широкую дорогу позитивного развития. Дочь Тамары Андре­евны Тамара Анатольевна вспоминала о том перио­де:

- Когда проходил Первый съезд народных депутатов СССР, мама очень живо инте­ресовалась событиями, увлек­лась, как многие тогда, этим многодневным политическим спектаклем, У неё как раз был день рождения, мы готовились к нему. Все было включено – телевизор, радио, - и как толь­ко мы начинали разговари­вать, она обрывала нас: «Так, дайте послушать!» А потом везде - в транспорте, на ули­це, на работе - ходила с кар­манным приёмничком и пос­тоянно слушала прямые тран­сляции из Кремлёвского Дво­рца съездов. Когда человек с дворянской фамилией (Обо­ленский. – Авт.) предложил внести свою кандидатуру в списки для голосования по вы­борам президента СССР, то маме он очень понравился. Это был очень хороший пери­од в жизни страны, и мама радовалась, надежды были тогда очень большие.

    

     Увы, тем надеждам не суж­дено было сбыться. В пись­мах 1990-1991 годов Тамара  Андреевна всё чаще пишет об «аб­сурдности происходящего», всё чаще сетует на то, что «ос­тается утешаться углублени­ем в духовный мир мыслите­лей начала XX века», «чер­пать энергию из самих себя». «Меня сейчас пронизывает сочувствие к людям, - писала она в декабре 1991 года, - ведь кругом все мечутся, чтобы как-то выжить. Особенно жаль детей: мир вокруг стал таким неопределенным, таким жестоким». Эти строки писались в то самое время, когда украинские националисты с остекленевшими глазами кричали, что Украина возрождается.

     А потом общедемократи­ческая перестройка окончательно выдохлась. В Евангелии от Иоанна ска­зано: «Дух дышит, где хочет». Видно, в политике и полити­кой Он дышать не хочет. «Человеческий фактор», о котором вроде бы так много говорилось и писалось в годы «перестройки», - именно он не сработал. «Перестройке» не хватило высоты духовнос­ти, вот и рухнула она, предва­рительно войдя в штопор так называемой национально-ос­вободительной борьбы. Политические элиты раз­бежались по республиканским квартирам, и под лозунгом «Даёшь незалэжность!» началось строительство стен отчуждения народов друг от друга.

     В том же 1992 году на волне «победы» бывший тогда министр образования П. Таланчук отдал приказ о немедленной украинизации высшей школы. Этот выплеск украинизации сопровождался атакой на всё русское, даже на классическую литературу, в которой непре­менно отыскивался «велико­державный шовинистический ген». Тамара Андреевна этого не приняла. Уж как она любила петь украинские песни, а в те дни призналась дочери: «Знаешь, что-то мне не хочется теперь их петь». И переходить на укра­инский язык преподавания не помышляла, а ведь двадцать лет назад она добровольно взялась читать лекции по-украински. В новых условиях это значило бы уступить гру­бому политическому давле­нию.

«МЕНЯ   ПРОНИЗЫВАЕТ   СОЧУВСТВИЕ   К  ЛЮДЯМ»

    

     Слова, вынесенные в этот заголовок  - из письма Тамары Андреевны  А. В. Бобровой от 12 декабря 1991 года. Писала она его, из­мученная тяжелой болезнью (раковая опухоль груди), после серии крайне болезненных процедур облучения и химиотерапии, многоме­сячного пребывания на больничной койке в Ленинградском институте онкологии.  Вот выдержка из этого письма: «…Лишний раз убедилась в том, как мы все, люди, зависим друг от друга. Очень много внимания уделили мне, дай Бог им здоровья, и сотрудники, и близкие, особенно дочь (ей пришлось перенести немало хлопот), и друзья.

    Об этом долго можно рассказывать, но Вам я могу с некоторой печалью в душе признаться, что поняла главное: сама я не всегда, далеко не всегда бываю достаточно внимательна к людям. А ведь иногда нужно так немного: прийти к человеку в больницу, поси­деть возле него и просто помочь ему вытереть салфеткой лицо и руки. В своих абстрактных размышлениях иногда забываешь об этом, а все мы нуждаемся иногда в конкретной любви и поддержке».

     В цитированных строках звучат покаянные ноты. Цена этому покаянию чрезвычайно высока. Ведь милосердие, деятельная добро­та, идущие от любви к живой жизни (совсем по-швейцеровски), по­трясающий альтруизм делали ее в глазах одних «странной женщиной», в глазах других – «удивительной мудрой».

     Есть принцип: спешите делать добро. Это принцип легендарного доктора Фёдора Петровича Гааза (1780-1853). Всю жизнь он положил на ниву милосердия, помогая заключённым и бездомным, и под конец жизни практически впал в нищету. Его последними словами были: «Я никогда не думал, что человек может так страдать!» По структуре своей личности Тамара Андреевна относилась к таким, как Фёдор Петрович, людям, то есть наделенным неистребимой жаждой милосердия, требующей выхода в практические дела, конкретную помощь страдающим людям. В противном случае она сама начинала страдать и буквально заболевала. Предоставим слово моим собеседникам.

 

А. Е. МОЛЧАНОВ. Для Тамары Андреевны делать добро было органической потребностью. Как она не могла пройти мимо голодной дворовой собаки, так и не могла  пройти равнодушно мимо людей, нуждавших­ся в ее помощи. Милосердие шло у неё от души, рефлексивно. Человек видит и реагирует. Другой вид благотворительности представляет человек, кото­рый, занимаясь благотворительностью или филантропией, четко рассчитывает, какой процент от своих доходов на это потратит и что он с этого будет иметь. Это тоже неплохо, но это дру­гой, не характерный для Тамары Андреевны способ реагирования на человеческую беду. Ей ближе все-таки христианская традиция.

 

А. Г. МУЧНИК. Тамара Андреевна тяготела к конкретной помощи людям, ей не хотелось иметь между собой и страждущими людьми посредников. Она стремилась сама, допустим, пойти на базар, купить продукты, сготовить пищу и накормить какую-то старушку, посидеть с ней, пообщаться. Она от этой деятельности заряжалась, то есть находила равновесие именно в собственных усилиях по оказанию помощи конкретным людям, с которыми ее сталкивала жизнь, а можно сказать – Бог. Более того, иногда я чувствовал, что она тяготится какими-то общими словами, фразами, может быть, даже тяготится возможностью сравнения с тургеневским образом Рудина, человека пылкого, горячего, прекраснодушного, красноречивого, но удивительно бездеятельного. Вся его энергия уходила в «гудок». Людей такого склада она сторонилась. В отличие от них Тамара Андреевна хотела осуществлять своё философское видение жизни через конкретную личностную помощь. И, насколько у неё хва­тало времени, сил и возможностей, она это делала. Был даже один тяжелый момент в её жизни, когда она сказала, что хотела бы все оставить и пойти работать нянечкой. До такой степени она осознавала милосердие как форму своего душевного равновесия. Ничем в её жизни нельзя было заменить эту деятельность, а вот другие виды деятельности она могла оставить. Во всяком случае, помышляла об этом в тяжелые минуты.

     Она делала добро людям, потому что не могла не делать. И в этом находила для себя какое-то утешение. Я думаю даже, что в такой форме в ней сказывалось течение душевного кризиса, связанного с потребностью окончательного внутреннего самоопределения. Она вышла из него, ког­да сформировала для себя курс русской классической философии и в этом, может быть, соединила свою потребность быть нужной сту­дентам и свою философскую основу познания жизни. То есть она сознательно шла к целостному пониманию жизни, собирая воедино многие грани восприятия этой жизни другими людьми. У меня порой складывалось впечатление, что она сожгла свое собственное биологическое ради своей социальной функции собирателя человечности, ради поддержки других людей. Ну это, может быть, сугубо мое субъективное впечатление.

     

     Милосердие – это способ общения, только не словом, а поступком. В этом его непреходящая ценность. Это истинно человеческое общение, ибо опосредовано реальным выбором в пользу добра. Ученики Тамары Андреевны абсолютно точны в своём наблюдении: она теряла под собой почву, когда сталкивалась с той или иной формой бесчеловечности. Вот один лишь пример. Она прочитала в «Комсомольской правде» (в марте 1986 г.)  статью «Чужой ребенок» об отказе родителей от своих детей и в течение нескольких дней была в состоянии тяжёлого стресса. В письме А. В. Бобровой написала: «Не знаю, что сталось с людьми, куда сгинули их самые древние инстинкты и эмоции. Не знаю, чем мы можем помочь этим детям, таким страждущим. Обратилась с предложением в наш райисполком, предложила услуги любого плана. Обещали подумать».

     В ответном письме Алла Викторовна попыталась успокоить Тамару Андреевну, приподнять ее над непосредственной экзистенцией путем выхода на философский уровень обобщения проблемы. «Вы совершенно правы, когда утверждаете, что каждый должен делать свое и делать это хорошо, - отвечала Тамара Андреевна. - Все мы стараемся, но меня нередко посещает иное чувство: можно и нужно делать другое. Практически сейчас делать руками то, в чем люди так нуждаются. Вот подрастут мои детки, и я пойду устраиваться ночной няней в какую-нибудь больницу, во всяком случае, я тешу себя этой мыслью, она помога­ет мне переносить мою нынешнюю бездеятельность - в плане возможной благотворительности истинно нуждающимся в ней людям».

    Когда в 1987 году к Тамаре Андреевне пришли её бывшие студенты Александр Мучник и Олег Кутателадзе с идеей создания благотворительной организации, она сразу согласилась возглавить её. Организация  получила  название   «Фонд  социальной помощи имени   док­тора Ф. П. Гааза». Идея создания благотворительного фонда была рождена не просто пылкими головами, а, пожалуй, самой жизнью. Тогда одновременно появились первые всесоюзные благотворительные фонды и первые кооперативы. Это был стык двух общественных движений, двух потребностей, который позволил создать такую организационную форму, как благотворительный фонд с сетью кооперативов при нём. Последние в обмен на правовую и организационную помощь и налоговые привилегии отчисляли часть заработанных средств на бла­готворительность.

    Поскольку во главе фонда должен был стоять человек, чья личность полностью соответствовала бы его благородной миссии, бес­спорной кандидатурой на роль председателя правления вновь созданной организации, по мнению организаторов, была  Тамара Андреевна. Были и сопутствующие соображения. Организация, не имевшая своего места в официальной советской иерархической системе, слишком зависела от случайности рождения, личностного фактора. Философ, представитель идеологической кафедры, авторитетный в городе человек – эти статусные моменты сыграли позитивную роль, облегчившую рождение новой организации. С другой стороны, очень важно было то, что возглавит фонд человек с тонко чувствующей душой, а не какая-то номенклатурная фигура. От этого зависел авторитет фонда в глазах демократической общественности на первых порах его существования. К тому же очень пригодилось искусство Тамары Андреевны сглаживать возникающие противоречия между теми, кто создавал фонд ради уставной цели, и теми, кто был призван осуществлять внешний контроль за его деятельностью. Так Тамара Андреевна стала первым председателем первой в Одессе негосударственной благотворительной организации, которая и по сей день работает.

     Особое слово - об отношении Тамары Андреевны к «братьям нашим меньшим». Весьма выразительны строки из её письма А. В. Бобровой от 19 сентября 1986г.: « «Плаху» Чингиза Айтматова я прочитала просто насильно, с острейшей душевной болью. Ни одного светлого лучика, беспросветное отчаяние. Страницы о волках – это предание о человеческой жестокости и беззащитности животных. Гигантская обезьяна, вообразившая себя вершителем су­деб Природы».

    Многие мои собеседники неоднократно затрагивали эту тему. Солидная женщина, она могла ворваться в кафе и на глазах изумлённых посетителей быстро собрать остатки пищи на столах, чтобы накормить встретившегося ей на улице голодного беспризорного котёнка или жалкую собачку. Её позиция состояла в том, что животные страдают не по своей вине, а по своей судьбе. Человек же как нравственное существо обязан взять ответственность за всех, кто живёт рядом с ним.

НИЧТО  ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ…

    

     Пора поговорить о человеческих качествах нашей героини в аспекте её отношений с коллегами и друзьями. Они, конечно, неразрывно сплетены с её философской позицией, интеллигентностью, отношением к профессии, внутренним переживанием жизни. Ведь речь идет об одном и том же цельном характере. И всё же они дополняют её образ, делают его более выпуклым и законченным. По традиции предоставим слово людям, изо дня в день контактировавшим с ней, наблюдавшим её вблизи.

 

И. М. ПОПОВА. На кафедре Тамара играла роль ядра, консолидировавшего ка­федру. Она всегда очень переживала за ход дел на кафедре. У неё были определенные организационные способности. При любом заведующем организация всех кафедральных праздников лежала именно на ней. Я, например, в этом вопросе с ней не соглашалась. Я счита­ла, что если коллектив кафедры не консолидируется на почве основ­ной работы, то никакие праздники, совместные пьянки ничего не дадут.

     Помню, ещё до своей поездки в Киев на курсы иностранных язы­ков я, став и. о. завкафедрой, начала круто, хотела рационально изменить структуру преподавания отдельных предметов, преподава­телей логики вместе с предметом перевести на кафедру психологии. В общем решила, что для кафедры так будет лучше, а не учла того, что за этим стоят люди, которые вовсе не хотели уходить с кафед­ры или отказываться от чтения логики, чтобы остаться. Я тогда рассказала Тамаре о своих планах. Она была у меня что-то вроде комиссара. И хорошо помню её неодобрительную реакцию, хотя сказала она вроде бы нейтральную фразу: «Ну, это надо ещё подумать».

     Она прежде всего исходила из интересов людей, стре­милась к «золотой середине» между ними и делом. Если определять ту главную черту, которой она выделялась среди других, то это, на мой взгляд, житейская мудрость и здравомыслие.

И. А. ГРИЗОВА [25].  В Тамаре Андреевне всегда жила женщина. Она не строила из себя администратора. Она не боялась показать себя женщиной. Помните у Толстого: в женщине должна быть изюминка. Это ли­бо есть, либо нет. Словами передать трудно, но во всем облике Тамары Андреевны - в том, как она одевалась, как держалась, как вела разговор - ощущалось женское обаяние.

     Она была приветливой, весёлой, душой компании. Помню, в 1987 году она, Зайцев, Матковская и я ездили по приглашению на конференцию в Сегед. Когда закончилась конференция, венгры пригласили нас в ресторанчик речного типа с настоящими цыганами - виртуозами игры на скрипке, певцами и танцорами. Тамара Андреевна раскраснелась. Был у нее платок на шее, она его как-то по-особенному завязывала. И они вдвоем с Валерием Александровичем Зайцевым пели вместе с цыганами. Очень красиво пели.

    Чувствовалась её внутренняя раскованность. И всё это в меру, без вызова. Наверное, это прежде всего привлекало к ней людей.

 

     К слову, Тамара Андреевна умела и любила петь в компании. В качестве примера могу привести следующий. Летом 1985 года она вместе с внучкой Настей отдыхала у своих родственников по линии мужа в глухой деревушке в Черниговской области, расположенной в живописном месте на Днестре. «Одной из приятных сторон нашей деревенской жизни, - писала она о своем отдыхе, - является пение по вечерам. Мои хозяева – хорошие певцы, а главное, знают много старинных и современных украинских песен. К ним приходят знакомые, присоединяю свои слабые возможности и я – и складывается довольно неплохой хор. Все довольны, ощущается некая духовная общность между поющими, и «все в это время любят друг друга».

    

     А вот еще несколько красок к портрету Тамары Андреевны.

 

Г. В. ЛЕОНОВА. Она ощущала своё призвание и видела его прежде всего в распространении философской культуры. Но одновременно она была типичной «советской женщиной». «Советская женщина» - это для меня загадка. Как она успевала совмещать тяготы по дому с систематическими занятиями философией, увлечением театром, хождением по художественным выставкам, с многочисленными контактами с людьми – ума не приложу!

    Тамара по характеру была спокойной. Как правило, в хорошем настроении. В компании любила быть на виду. Умела говорить, но умела и слушать. Яркая внешность, мягкий, уместный юмор. И  в болезни она не проявила мнительности, не сосредото­чилась на ней. Болезнь не стала формой ее жизни.

 

Н. Ф. ПОЛТОРАЦКАЯ. Сначала она произвела на меня впечатление своей женственностью, красотой, роскошными волосами, умением одеваться, держать себя с достоинством. Соче­тание женской красоты, обаяния, философии и духовной напряжен­ности не могло не притягивать к её личности. Казалось, её жизнь складывается благополучно, легко. Я так и не решила для себя, что у неё было на первом плане. Я вначале решила, что она – женщина, у которой нет быта. Но потом она как-то пришла и принесла мне, кажется, огурцы и перцы. Сказала: «Это с моего ого­рода. Я сама выращиваю на нём овощи». Эта новость меня огорошила: она и огород. А ещё через некоторое время я узнала, что она – бабушка. И какая она была любящая, преданная мать и бабушка! Как она гордилась своими внучками. Могла часами самозабвенно рассказывать о них. Она мне представля­лась человеком сдержанным. Видно, у нас к этому времени (спустя два года знакомства) сложились настолько близкие душевные отношения, что она решила открыть для меня эту, чисто женскую грань, своей жизни.

    Она водила внучек в Дом Учёных на ритмику, заходила иногда ко мне, выглядела очень усталой. На жизнь не жаловалась, но по её виду», который она уже не прятала от меня, можно было сде­лать вывод, что жизнь у неё была очень тяжелая.

      …В последний раз я её видела дней за десять до её смерти. Она пришла ко мне на Пасху, пришла с палочкой, с трудом поднялась на второй этаж, принесла что-то спечённое ею. Тогда у нас был задушевный разговор. Она рассказывала о своих страшных болях. Я была поражена: в таком состоянии прийти ко мне!

 

А. Г. МУЧНИК. Она практически полностью была сориенти­рована на общение. Стремилась как можно больше понять о людях. Я не помню случая, чтобы она была раздражена или отказала в своей помощи людям, которые в ней нуждались. Всегда создавалась душев­ная атмосфера в общении с Тамарой Андреевной.

     Если у человека внутри есть какой-то локатор, то можно ска­зать, что душевный локатор Тамары Андреевны всегда настраивался на тех людей, кого она называла «мудрыми», кто не спешил осуждать, кто стремился рассуждать не абстракциями, а оперируя живым чело­веческим опытом. В большинстве своем это были пожившие жизнь лю­ди, но среди них было немало молодых людей, которые страдали, и это страдание дало им ускоренное созревание, если так можно выразиться, «помудрение». У неё в качестве самой вы­сокой оценки была фраза: «Вы мудры». То, что она называла мудростью, была ответственность за судьбы других. Она выделяла людей, для которых ценность другой личности была очень высока.

 

Н. Н. ЧЕРНЕГА. Она умела находить со всеми какое-то родство. Парикмахерша, у которой причесывалась Тамара, с огром­ным уважением относилась к ней. Она была женщиной ярко выраженного «одесского типа» и в то же время ходила на все спектакли, которые рекомендовала ей Тамара, и читала только то, что совето­вала Тамара.

     Больше всего Тамара ценила в людях неординарность. К та­ким людям она тянулась независимо ни от чего. Она была яркой по­клонницей Высоцкого, любила Лившина, но не того, который печа­тался, а того, который высказывался. Ценила меткое, резкое, ёр­ническое словцо.

    Её понимание людей было просто потрясающим. А еще её отли­чала отзывчивость, готовность сразу включиться в чужую судьбу. Расскажешь, бывало, какую-нибудь семейную коллизию, например, с дочерью. Она тут же предлагает: «Давай, я пойду поговорю. Ула­дим». А потом дочь мне говорит: «Мама, какая умная тётя Тома! Она все понимает».

     У неё были разочарования в людях, но она любому поступку находила объяснение. Даже тогда, когда её дочь Томочка развелась с мужем, она находила аргументы в пользу своего бывшего зятя, хотя изначально не была в восторге от их брака.

    Сколько я её знала, она всегда испытывала материальные затруднения, но при этом всегда внешне выглядела элегантной жен­щиной. А это уже женское искусство. Что такое мужество у женщин? В тех условиях, в которых она жила, даже чисто бытовых, найти радость в жизни не каждый может. А она не растеряла своей чистой веры в людей, наоборот, в ней копилось милосердие.

     Я никогда не могла понять, как в ней соединялось, казалось бы противоречивое: жажда рационального, теоретического знания, любовь к  книжному миру и, с другой стороны, неподдельный инте­рес к людям, к их «мелким» проблемам. Видимо, здесь крылась тайна её личности.

    Тамара очень многое скрывала. Она практически никогда ни на что не жаловалась. Вела себя в этом смысле по-мужски. Она и с бо­лезнью своей  вела единоборство один на один, скрывая от близких свои чувства, хотя отдавала себе отчет, что шансы у неё невелики.

 

Т. С. МЕЗЕРСКАЯ. У Тамары Андреевны не чувствовалось никакой агрессии, связанной с собственным  Я.  В общении с людьми она умела акцентировать внимание на другом, преодолеть его «естественную» агрессивность искренним вниманием  к его проблемам. Её прежде всего интересовал аспект жизнеустройства людей, как сказал бы Николай Фёдоров. И она осваивала его не столько теоретически, сколько практически.

 

Л. П. ПЕРСИДСКАЯ. Мы, женщины, любим обсудить ко­го-то на уровне сплетни, косточки перемыть, даже без злобы. Когда я жаловалась на кого-то, ища у Тамары сочувствия, она не разделяла моего настроя. Никогда в жизни она не вставала на позицию осуждения людей. Она могла только сказать в ответ: «Да, странно, вы ведь дружите. Наверное, это какое-то не­доразумение». Я тогда этого не понимала, а сейчас пришла к выво­ду, что Тамара абсолютно была права.

 

А. В. БОБРОВА. Меня всегда поражала тонкость её вос­приятия и умение подобрать в дар то, что может по-настоящему обрадовать. Это распространялось даже на открытки, выбранные ею для поздравлений. Во всем чувствовались доброта и художественная утонченность. Это был очень гармоничный человек, одаренный, с тонко чувствующей душой и состраданием к людям.

 

    В приведённых воспоминаниях образ Тамары Андреевны предстает в уборе христианских добродетелей. Всё это так. Она сознательно сделала выбор в пользу главной христианской ценности – деятельной любви к людям.  И всё же в качестве окончательной эта характеристика грешит непол­нотой, однозначностью. Люди, умевшие читать в глазах, прозревали в нашей героине колоссальный темперамент, страстную натуру, которую она подавляла огромной волей и культурой, идущей от самовоспитания. Как и всякий интеллигент, она мучилась фундаментальной проблемой собственного несовершенства, сильно комплексовала, особенно с мужчинами. Её предавали и обижали. Одна её подруга, с которой у неё сложились исповедальные отношения, поведа­ла, что буквально накануне смерти Тамара Андреевна заперлась у неё в кабинете и рыдала в голос. Конкретную причину эта женщина отказалась назвать, считая себя не вправе раскрывать тайну Тамары Андреевны даже после её смерти.

     Её мягкость и терпимость не были беспредельными. Она была доброй, но не доб­ренькой, склонна прощать, но не к всепрощению, была доступной, но не общедоступной. А ещё Тамара Андреевна была способна к решительному поступку, могла взвалить на себя груз огромной ответственности за принятое реше­ние. Следующий пример достаточно убедительно это иллюстрирует. У Аллы Викторовны Бобровой разладились отношения с мужем. Дело дошло до супружеской измены. Алла Викторовна колебалась, ведь двое ма­леньких детей могли остаться без отца. Она обратилась за советом к Тамаре Андреевне. Та быстро откликнулась письмом:

    «Дорогая Алла, добрый Вам день. Получила Вашу поздравитель­ную открыточку и решила написать хотя бы небольшое письмо. Чув­ствую, что сейчас у Вас сложное душевное состояние и решаюсь дать Вам совет. Поверьте моей интуиции, дорогая, и моему определенно­му жизненному опыту. Не надо затягивать с разводом, если мужчина душой ушел из семьи. Эта затяжка обойдется для Вас очень дорого, и для души, и для тела. Это лишние страдания и несбыточные надеж­ды...

    Возможно, я говорю сейчас излишне прямо, я весьма скептичес­ки отношусь к нынешним мужчинам, они очень не уравновешены и прос­то… жалки. И уж если они принимают решение, даже очень стран­ное с нашей точки зрения, надо это принимать, не углубляясь в их психологию. Сейчас она далека от нормы у всех нас, а у мужчин осо­бенно, поэтому, дорогая Алла, соберитесь с силами и подайте на развод. Сейчас этим никого не удивишь. Близкие и друзья Вас поймут, на работе, я уверена, тоже разберутся. Тем более, что к Вам относятся там очень хорошо, и это понятно. Творческие люди всег­да необходимы.

    А детям тоже будет значительно спокойнее без отца, во вся­ком случае, психологическая напряженность исчезнет. Извините ме­ня, за дальнейшую прямоту. Я видела Вашего мужа один раз, но по­чувствовала очень напряжённую психосферу вокруг него. Возможно, он просто трудно совместим с другими людьми, даже со своими близ­кими. Когда дети вырастут, они, если захотят, смогут восстановить с ним приемлемые отношения».

    Это письмо датировано ноябрем 1986 года, а в 1995 году Алла Викторовна прокомментировала его так: «Тамара Андреев­на оказалась совершенно права, подав мне совет мудрый и своевременный. Мы развелись, и, как показали дальнейшие события, это было лучше для нас обоих. У него теперь новая семья, отношения у нас нормальные».

    Тамара Андреевна очень любила и часто декламировала одно стихотворение Пушкина, которое по первой строчке озаглавлено «Отцы пустынники и жены непорочны…», а иногда его называют «Молитва». Словами этой молитвы мы завершим этот раздел:

 

«Владыко дней моих! дух праздности унылой,

                              Любоначалия, змеи сокрытой сей,

                              И празднословия не дай душе моей.

                              Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,

                              Да брат мой от меня не примет осужденья,

                              И дух смирения, терпения, любви

               И целомудрия мне сердце оживи».

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ЖИТЬ  ОЖИДАНИЕМ  ЧУДА

 

    

     Не мной замечено: мы воспринимаем другого человека посредством  его  частного  образа.  Понятно,  что,  пользуясь терминологией  М. М. Бахтина, «я-для-себя» и «я-для-другого» - не одно и то же.  Многие догадывались и даже знали о религиозности Тамары Андреевны, но предпочитали как бы не замечать её, не брать во внимание, ибо это противоречило её сложившемуся образу жизнерадостной, открытой, улыбчивой женщины. Ведь религиозность накладывала печать отчуждения на человека в нашем атеистическом обществе. Да и лезть в душу коллеге не хотелось. И сама Тамара Андреевна не склонна была осложнять жизнь себе и другим своими откровениями.

     И к тому же следует заметить, что отношения людей с православной религией и церковью в СССР не назовешь естественными. Для того, кто ещё с детства не был введен в мир религиозного, не причащён к этой культуре, она на всю жизнь остаётся закрытой, внешней, хотя формально религиозные праздники стали частью нашего обихода.

     Однако, кажется, всё влекло Тамару Андреевну к религии. Зароненное бабушкой в раннем детстве Слово Божье не погибло, проросло. Тамара Андреевна рассказывала в семье, что при посещении храмов, во время служб у неё возникало впечатление чего-то знакомого. Она уже знала, что произнесёт священник в следующее мгновение. В памяти восстанавливались целые фрагменты молитв.

     Изучение русской религиозной философии было ещё одним каналом вхождения в религиозный мир. Как уже нами отмечалось, с точки зрения философии духа, в рамках которой работала Тамара Андреевна, и с точки зрения того целостного сознания, которое она возделывала в самой себе, она не могла не задаться концептуальным вопросом об укоренённости феномена религии в человеческой культуре, о незаменимой  роли  веры  в  функционировании  человеческого сознания.  Здесь  уместно  процитировать философа религии В. Н. Щердакова: «Если о враче, инженере, биологе известно, что он человек верующий, то это ещё ничего не говорит о его профессиональной деятельности, квалификации и достижениях. Иное дело – философ. Религиозность – важнейшая характеристика философских воззрений».

     Бог вне человека не может быть познаваем, а раз так, то знание о Боге (вера в Него) – это самое существенное знание о человеке. Все это так. Но дело в том, что вера не возникает из интеллектуального усилия. Необходим личный религиозный опыт. Необходимо откровение. Нужен диалог с Богом «без посредников». Нужна духовно-психологическая практика, которая дается только воцерковлением, соблюдением всех требований, предъявляемых церковью к верующему. Если человек переступил этот порог, то вера его набирает полноту. Можно ли говорит о полноте веры Тамары Андреевны?

    На это вопрос Н. Ф. Полторацкая ответила: «У меня впечатление, что всё-таки она была на пути к Богу. Но до полноты она не дошла». А вот А. Е. Молчанов решительно настаивал: «Тамара Андреевна была по-настоящему воцерковленным человеком, правда, лишь последние годы». Наиболее интересными на этот счет мне показались рассуждения о. Александра (Чумакова):

   −  Я все-таки католический священник, поэтому могу себе позволить сказать, что я знаю, что в последнее время, почти с год, она была занята интенсивным религиозным поиском. Более того, у неё появился опыт богообщения, мистический опыт. То есть она встретилась с Богом, насколько это возможно в земной жизни, лицом к Лицу и попыталась определиться в своих отношениях с Ним. И здесь болезнь сыграла свою роль: она судорожно искала свою форму общения с Богом. Поскольку у неё уже был накоплен богатый опыт богомыслия, постольку она очень трезво осознавала характеристики церковных форм приобщения к Богу. Это я говорю о том, что знаю.

     Во время  моих коротких приездов из-за границы каждый раз мне передавали, что она ждет меня. Я испытываю некую внутреннюю боль, что не отвечал на её призывы, не насытился общением с человеком в пору его ухода. Но я не испытываю вины перед ней, потому что знаю: мистический путь она прошла самостоятельно. Она приобщилась к церкви, перейдя земной предел.

 

      Переписка Тамары Андреевны  со  своей  московской  подругой А.В. Бобровой подтверждает высказанные мнения: за последние год-полтора до своего ухода из жизни Тамара Андреевна решительно обратилась к вере, встав на путь к воцерковлению. Поняв тяжелейшее положение своей подруги из её письма от 12 декабря 1991 г., Алла Викторовна резко активизировала свою переписку с ней. Лейтмотивом в них стало обсуждение отношения к смерти, к переходу в вечность, как оно зафиксировано в литературе. Алла Викторовна стала посылать соответствующую литературу. Конечно, такую литературу просто так читать нельзя.

     В упомянутом выше письме Тамара Андреевна писала: « «Жизнь за гробом» о. С. Булгакова посмотрю позже, тем более, что у меня есть материал для сравнения. Конечно, только в плане тематики, а не содержания этого труда. Недавно моя близкая знакомая принесла «Тибетскую книгу мертвых», которую ей удалось приобрести на «чёрном» рынке». Очень любопытные верования древних о посмертных странствиях (и о страданиях) души. Если мне попадет эта книга, обязательно приобрету её и для себя, и для Вас. Есть совершенно новые (для меня, во всяком случае) мысли о возможностях нового воплощения души – в новой телесной оболочке…».

    Прочитала тогда Тамара Андреевна книгу чрезвычайно модного тогда и на Западе, и у нас Раймонда Моуди «Жизнь после жизни». И всё же она стала отдавать предпочтение отечественной православной традиции духовного преодоления грубого факта эмпирической смерти тела. Это – тема последней надежды, веры в чудо исцеления по-христиански, смирения и утешения. Её сердце разрывала мысль, что она оставит без своей помощи дочь и двух маленьких внучек. Реагируя на этот страх, А. В. Боброва в письме от 10 февраля 1992 г. приводит описанный в книге Н. Г. Гарина-Михайловского рассказ о боготворимой им матери. У неё в 27 лет на десне образовалась опухоль. Знаменитый хирург Н. И. Пирогов поставил диагноз: рак. Тогда она дала обет совершить паломничество из Одессы в Киев, в Лавру к мощам святых. «Пусть будет рак, Боже, но прошу Тебя: дай воспитать детей. Когда последнее дитя встанет на ноги, тогда заберешь меня!» Обет выполнила. Через год снова пошла к Пирогову. «Вы, наверное, однофамилица Михайловской?», - удивленно спросил он. - «Нет, Николай  Иванович, это я сама и есть». – «У вас же ничего нет!». Когда минуло 56 лет, на том же месте возобновилась раковая опухоль, и она умерла.

    Свое письмо Алла Викторовна заканчивала подробными советами, как себя вести перед причастием, сколько дней надо поститься, чего не следует употреблять в пищу, по каким вопросам необходимо советоваться со священником и проч.

     Сама Алла Викторовна являлась глубоко верующим человеком, была погружена в атмосферу, проникнутую религиозно-мистической аурой. И эту атмосферу она старалась передать в письмах Тамаре Андреевне: подробно описывала посещение храмов, свои беседы с батюшками, раскрывала высокий смысл религиозных символов, праздников, подвижничества православных святых. Не забывала, между прочим, упомянуть тех или иных известных ученых или деятелей искусства, обратившихся к церкви.

     Последнюю открытку и книгу о. Серафима Роуза «Душа после смерти» Тамара Андреевна получила от Аллы Викторовны накануне, может быть, за день до кончины в мае 1992 года. Таким образом, верная подруга и единомышленница до последнего дня тактично и ненавязчиво оказывала Тамаре Андреевне неотложную помощь на её пути в Храм. Складывается впечатление, что Т. А. Тарасенко особенно интенсивно двигалась по этому пути последние три месяца. Во всяком случае, ещё в конце января она сознается в своей робости и неуверенности  в отправлении церковных ритуалов, а вот текст открытки от 20 апреля проникнут насыщенным религиозным чувством, ощущается оптимизм верующего человека. Возможно, именно в этот период состоялся перелом в её душе, о котором поведал о. Александр.

     Когда живешь с Богом в душе, принимаешь жизненные страдания как посланное тебе испытание, то кажется, будто везде разбросаны «подсказки», знаки Его внимания. Тогда встреча с каждым новым человеком оказывается неслучайной, а ночной сон – пророческим. Мистическое ощущение избранничества дарит тебе ранее неведомую радость. Думается, до последнего дня Тамара Андреевна верила в то, что Бог может продлить ей жизнь во имя служения. Жизнь её оказалась на весах Божьего решения. Царившее в её душе мистическое настроение хорошо передают фразы, которыми она отвечала на вопрос, каково ей. «Бог нас ведёт». Или: «Предназначенное исполняется, и слава Богу!».

     К этому времени она твёрдо знала, что в жизни надо заниматься только главным, и знала, что для неё главное. Нескольким своим коллегам она сказала: «Если Бог пошлёт мне выздоровление, я буду читать только историю русской религиозной философии, и не так, как раньше».

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Жизнь после смерти  (Вместо эпилога)

 

     Мужественное поведение Тамары Андреевны перед смертью, сила её духа поразили всех. В надгробном слове А. И. Уёмов сказал об этом и попал в самую точку. Его речь запомнилась всем, кто был на цере­монии похорон. И вот что любопытно: каждый после Уёмова пересказывал эту мысль, вкладывая свой смысл,  своё содержание, наконец, своё отношение к Тамаре Андреевне в уёмовскую мысль. Приведу в подтверждение две интерпретации.

 

А. Н. Роджеро. Уёмов сказал в надгробном слове о том, что она дала нам образец того, как человек мысли, вращающийся в нашем кругу, подошел к своей маленькой конкретной проблеме – к собственной смерти. И вот в этом её не меньшее величие, не только как мужественного человека Тамары, а как человека, который был философом. Она показала нам всем образец проживания этой траги­ческой ситуации.

 

Т. С. Мезерская. Я где-то вычитала у Бахтина, что че­ловек может быть больше своей судьбы или меньше своей человечно­сти. Тамара Андреевна смогла быть человеком больше своей судьбы. И чем человек больше своей судьбы,  тем больше остаётся нереализо­ванного из того, что задумывалось, тем драматичнее его сущес­твование, тем несправедливее кажется обрыв жизни. Смерть воспри­нимается как незаслуженная кара. Нужно основательно побороться с самим собой, чтобы примириться с жизнью как она есть. а прими­риться с жизнью – значит примириться со смертью. Очень важно мужественно принять конец жизни, поставить точку, как положено че­ловеку, не судорожно, а с достоинством.

    

     На поминках собрались люди разных компаний и даже разных социальных миров. Там были совершенно незнакомые люди и такие, которые недолюбливали или не принимали друг друга. Фактом своей смерти Тамара Андреевна собрала их вместе. Это был её последний духовный завет: люди! будьте терпимы к друг к дру­гу; жизнь быстротечна, и надо уметь ею правильно распорядиться.

     А. И. Уёмов произнес значительную фразу: «Тамара научила нас, как надо умирать». Но не менее верно сказать: она учила и тому, как надо жить, как  надо общаться друг с другом. Учила в свойственной ей тактичной, мягкой манере, учила не масштабностью своей личности, а милосердной природой. Только мы, к сожалению, не хотим учиться. Или не можем?

      Очевидно, вне субъективности истины не существует, а субъективность нам открывается как миф. Миф не потому, что это фикция, иллюзия, обман (наоборот, миф есть телесно и исторически реально су­ществующий факт), но потому, что личность всегда является в представлении других личностей. Так, в процессе общения с людьми по поводу Тамары Андреевны автор столкнулся с видимыми  противоречиями в их рассказах. Одни видели в ней тончайшего философа, другие напрочь отрицали в ней философский дар; одни считали ее победительной красавицей, другие доказывали на примерах, что она была не увере­на в себе и  считала себя чуть ли не замухрышкой. Люда, знавшие её только в качестве администратора, говорили, что она была интеллигентна, настойчива, тверда в решениях. Домаш­ние передавали образ нежной, преданной, заботливой, любящей ма­тери и бабушки. Близкие друзья поведали, что она для них  –  символ духовных устремлений. Коллеги отмечали её жизнерадостность, весёлость, компанейский характер, любовь к острому словцу. В общем, для них она была символом жизнерадостного оптимизма. В перепис­ке предстает иной ее образ: много грусти, печали, тревоги за близких и душевной боли за людей, переводящих свою жизнь на пустяки, глухих и слепых к красоте природы и искусства. Есть, на­верное, также и такие люди, которые ещё как-то по-другому воспринимали её.

      Сочетание личности Тамары Андреевны с каким-то одним определённым образом рождало мифы о ней. А ведь она была и тем, и другим, и  третьим, и  четвёртым…  Как это объяснить? Как соединить в единой личности множество противоречащих мифов-символов? Ответ на этот вопрос таков: чем больше  разнообразных мифов о человеке, тем выше степень его гармоничности – свойство, по разумению древних, рождающееся в результате соединения противоположных начал: воли и мягкости, веры и скепсиса, смелости и осторож­ности, логики и  эмоциональности,  отстраненности  от  внешнего мира и общи­тельности,   и т. д.

      Тамара Андреевна не была приложением к какой-то одной своей функции, главной черте своего характера. И если её цельное духовно-личностное ядро расщеплялось в восприятии окружающих, то это бы­ла не её личная проблема. Органика её личности была такова, что в своих отношениях с людьми и животными, на своём пути к Богу и Церкви, в своей философской эволюции она выступала цельно, нели­цемерно, без характерной для большинства советских людей непоследова­тельности и конформизма.  Хотя и ей подчас приходилось обороняться от далёкой от миролюбия и благолепия  общественной среды.

     Личность в жизни и своей жизнью способна воплотить то, что в ней изначально было заложено и что мо­жет быть представлено одним символом. Когда я думаю о синтетическом символе личности Тамары Андреевны Тарасенко, то передо мной встает София Премудрая – женский образ,  воплощающий в се­бе православную премудрость и  доброту.  В этой связи А. В. Боброва отметила, что Тамара Андреевна родилась в день святых равноапостольных братьев из Салоник Кирилла и Мефодия, просветителей и создателей славянской письменности. А  из жития св. Кирилла сле­дует, что его имя связано с Софией – Премудростью Божьей.    

     Чем отличается произведение искусства от научного достижения? Тем, что научное достижение могут повторить другие. Произведение искусства неповторимо. Оно заключает в  себе след от встре­чи с чудом, улыбку инобытия, загадку вечности. Философское су­ществование Тамары Андреевны я бы отнес как раз к категории ис­кусства. Оно неповторимо, как неповторима её личность. Из глубины сердца Тамары Андреевны произрастал живой цветок любви к людям. Дар, который она носила в себе, был предназначен именно ей и только ей. Это был знак её избранничества, и она вовремя и пра­вильно поняла его.

     …Отец Александр (Чумаков) сказал мне на прощание: «Я думаю, что мы о ней еще поговорим и не раз, путешествуя по лунной дорож­ке в свете Господа нашего». Красиво, поэтично могут выражаться священники с филологическим образованием! Но и всем нам, не имею­щим мистического опыта, я бы пожелал хоть раз в жизни совершить такое путешествие.

*     *     *

     Гипотеза: человек зол, неблагодарен, эгоистичен, беспамятен. Мне передали, что одна коллега, которая делилась со мной воспоминаниями о Тамаре Андреевне, сказала после: «Почему это о ней пишут книгу? Она, конечно, была хорошим человеком, но ничего выдающегося в жизни не сделала». Я думаю, что каждый человек, не только «хороший», достоин книги, достоин того, чтобы те, кто его знали, вынесли урок из не случайно данной Богом и прожитой жизни. Как нам сегодня не хватает «нормальных», физически и нравственно здоровых людей! Катастрофически истончился слой интеллигентных людей. А тут мы жили и соприкасались с удивительно красивым и гармоничным человеком. Это же надо, хотя бы с опозданием, оценить и возблагодарить судьбу. И понять, что живая память о Тамаре Андреевне не дает нам окончательно оскотиниться.

    Те, кто был на похоронах Тамары Андреевны, с удивлением отмечали, что в гробу она лежала какая-то просветлённая, умиротворённая, угадывалась даже какая-то улыбка отдохновения и светлой радости от того, что мучительная болезнь наконец-то отпустила её, и душа её легко вспорхнула в выси небесные. А мы-то знаем, как это бывает, когда в покойнике невозможно узнать живого человека, несмотря на все усилия гримёров, и когда даже страшно подойти к гробу – не то чтобы рискнуть последний раз поцеловать его. Как-то неуютно становится от мысли, что смерть проявляет истинные черты личности жившего человека, подводит итог его мирскому пути. Так вот, я убежден, что Тамара Андреевна закончила свои дни с позитивным итогом, и была принята там как своя.

     Мы не умеем  жить легко, красиво, радостно, смаковать мгновения, минуты, часы, дни своей неповторимой, единственной жизни, делать праздники и подарки людям, волею судеб пересекшимся с нами – в общем, мы не умеем переживать свою жизнь по-человечески. А Тамара Андреевна умела и сознательно в этом совершенствовалась. Она жила рядом с нами, а секрет её существования был от нас скрыт. Она была единственным  человеком из всех встретившихся на моём пути людей, практиковавшим великую, исчезнувшую ныне традицию в философии – традицию сократизма. Она была философом в античном понимании этого слова, ведь её целью было не открытие формальных научных закономерностей, а сама жизнь в её счастливом наполнении, в гармонии  всех её аспектов. Такова тайна её жизни, открывшаяся нам после её смерти.

     Теперь, когда мне стукнуло ровно столько же, сколько и было Тамаре Андреевне в год её смерти, я чётко осознаю, что пишу эту книгу ради памяти о Тамаре Андреевне, но память-то о ней – наша! Значит, я пишу ради нас с вами, читатель. Тамара Андреевна ушла, а мы-то остались и продолжили свой личный эксперимент жизни. Дело не в тех, кто ушел, дело в тех, кто остался.    

     Гипотеза: человек добр, склонен к альтруизму, способен к нравственному подъему. Правоту этой гипотезы нам надо доказать поступками всей оставшейся жизни. Таков завет Тамары Андреевны Тарасенко.

 

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1. Эмма Августовна  Гансова – доктор философских наук, профессор     кафедры социологии Института социальных наук Одесского национального университета (2009).

 

2. Заира Валентиновна Першина – доктор исторических наук, профессор, многолетний декан исторического факультета ОГУ (с 1965 по 1984). Беседа состоялась в 1995 г. На тот момент  З. В. Першина была профессором кафедры истории Украины. В мае 2003 г. она ушла из жизни.

 

3. Леон Хачикович Калустьян (16 февр. 1922 – 22 июня 2006) – легенда университета, фронтовик, секретарь парткома с 1958-го по 1983-й год, после – председатель профкома, доцент геолого-географического факультета. Беседа состоялась в 1995 г. Книга об этом незаурядном человеке, ставшим неотъемлемой частью истории университета, уже подготовлена и, когда пишутся эти строки, сдана в издательство.

 

4. Ирина Марковна Попова – доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой философии ОГУ в 1978-1984 гг.; с 1984 по 1992 г. - профессор кафедры философии и общегуманитарного знания гуманитарных факультетов ОГУ. Беседа с ней состоялась в 1995 г.  И. М. ушла из жизни 28 марта 2008 г.

 

5. Сказанное  Ириной   Марковной   полностью   согласуется  с   воспоминанием   проф.  Д. П. Урсу о том, как он сдавал кандидатский минимум по философии: «Как сейчас помню: «попался труд Декарта «Рассуждения о методе», а я его как раз и не читал. Мямлил что-то по учебнику философии, но дотошный доцент Коган  все время возвращал меня к тексту великого француза. Меня спас проф. А. И. Уёмов, заведующий кафедрой, вошедший во время экзамена. Он увел меня от Декарта к другим текстам, которые я знал довольно сносно. Мне поставили четверку, и я вздохнул с облегчением. Вернувшись домой, прочитал внимательно Декарта и помню его хорошо до сих пор»  (Урсу Д. П. Факультет. Воспоминания.  Разыскания. Размышления. – Одесса, 2006. – С. 198-199). В конце концов строгий «консерватизм» Когана в сочетании с «либерализмом» Уёмова сделали свое дело: будущий профессор-историк не пострадал и в Декарта вник основательнее, чем если бы он читал его накануне экзамена. Положа руку на сердце, кто из нас, будучи студентом или аспирантом, был готов к экзамену на все 100 процентов?

 

6. В качестве ещё одного примера можно указать на драматическую судьбу друга и коллеги С. Я. Когана по кафедре Бориса Моисеевича Меламеда. Он прожил интереснейшую жизнь. Достаточно сказать, что он был одним из основателей Литовской компартии, входил в состав комиссии, которой было поручено вновь открыть в Одессе университет в 1933 г., стал профессором кафедры марксизма-ленинизма ОГУ. Это ему нисколько не помогло, когда в 1938 г. по ложному доносу он был обвинен в шпионаже в пользу гитлеровской Германии. В свое время его «угораздило» закончить факультет философии в Берлинском университете, вследствие чего он был один из немногочисленных тогда квалифицированных специалистов, отвечающих университетскому уровню преподавания, что само по себе вызывало подозрение. Хотя обвинение не подтвердилось, но «для профилактики» пять лет исправительно-трудовых лагерей он отбыл. Там ему, видимо, «укрепили» его марксистское мировоззрение путем обработки позвоночника и других частей тела местные «практики-марксологи». Несмотря на все злоключения и пытки, он был ярым защитником марксизма-ленинизма в догматической версии. И вот в конце 70-х годов, когда я учился на четвертом курсе истфака, на одном партийном собрании рассматривалось персональное дело пенсионера, члена партии Меламеда. Его «вина» состояла в том, что он дал согласие на выезд двух своих сыновей на постоянное место жительство в Израиль. Было очень странно: маленький согбенный старик стоял под градом обвинений и нелепо объяснял, что два его сына – коммунисты, и там, в Израиле, укрепят ряды израильской компартии. Ирина Марковна Попова была единственная, кто тогда встал на защиту Бориса Моисеевича.

 

7. Ирина Яковлевна Матковская – доктор философских наук, профессор  кафедры  гуманитарных наук философского факультета ОНУ им. И. И. Мечникова (2009),  в период знакомства с Т. Тарасенко была доцентом кафедры марксистско-ленинской философии ОГУ.

 

8. Анжелика Васильевна Веселаго – в период знакомства с Т. Тарасенко старший преподаватель кафедры марксистско-ленинской философии ОГУ, позднее доцент кафедры философии гуманитарных факультетов ОГУ, эмигрировала в Израиль, где и закончила свою жизнь.

 

9. Олег Федорович Погорелов – кандидат философских наук, доцент, заведующий кафедрой философии гуманитарных наук философского факультета ОНУ им. И. И. Мечникова (2009). Беседа с ним состоялась в 1995г.

 

10. Вадим Анатольевич Дьяков – кандидат философских наук, доцент кафедры естественных наук философского факультета ОНУ им. Мечникова (2009). Беседа с ним состоялась в 1995 г.

 

11. Арнольд Юрьевич Цофнас – доктор философских наук, профессор кафедры естественных наук философского факультета ОНУ им. И. И. Мечникова (2009). Беседа  с ним состоялась в 1995 г.

 

12. Михаил Сергеевич Оганесян – на момент интервью в 1995 г. кандидат философских наук, доцент ка­федры философии Института социологии и политологии ОГУ (преобразованного из ВПШ), ныне (2009) – профессор Одесского регионального института государственного управления Национальной академии управления при Президенте Украины.

 

 13. Александр Романович Могиленко — ныне кандидат философских наук, доцент кафедры фило­софии Морской академии (2009). Беседа с ним состоялась в 1995 г.

 

14. Галина Владимировна Леоно­ва — кандидат философских наук, доцент, ныне (2009) на пенсии, член Совета ветеранов ОНУ. Беседа с ней состоялась в 1995 г.

 

15. Алексей Николаевич Роджеро –  на момент интервью в 1995-м и поныне (2009) профессор кафедры фило­софии и истории  Одесской кон­серватории.

 

16. Леонид Николаевич Курчиков – доктор философских наук, профессор, супруг Ирины Марковны Поповой. Разговор состоялся 29 мая 2009 года.

 

17. Александр Геннадьевич Мучник учился на юридическом факультете в 1976-1981 гг., ученик Т. А. Тарасенко. После окончания университета работал адвокатом, президентом Института демократии и прав человека, советником Премьер-министра Украины, научным консультантом Президента Украины. Ныне (2009) заслуженный юрист Украины, президент Института демократии и прав человека, пред­седатель правления Фонда социальной помощи имени доктора Ф. П. Гааза, живет и работает в основном  в Киеве.

 

18. Александр Евгеньевич Молчанов учился в 70-х годах на юридическом факультете  ОГУ, был учеником Тамары Андреевны. Саша – личность художественная, эгоцентрическая, увлекающаяся, поэтому с дисциплиной у него всегда было туго. Его дважды исключали из университета за прогулы, последний раз, по-моему, с четвертого курса. Типичный объект для шефства Тамары Андреевны. Советская действительность его угнетала. Он был неактивным диссидентом. В дальнейшем  пытался найти себя в поэзии, журналистике. В настоящее время является послушником в Оптиной пустыни.

 

19. В 1982 году в Москве на выставке картин Н. К. Рериха Алла Викторовна Боброва познакомилась с мамой Тамары Андреевны Сусанной Исаевной. Алла Викторовна – биолог, работала в московском НИИ. Так случилось, что сразу после этого она поехала в командировку в Одессу, и уже здесь состоялось ее знакомство с Тамарой Андреевной. У них обнаружились общие духовные устремления и интеллектуальные интересы. Сначала их сблизило серьезное увлечение древнеиндийской философией. Потом завязалась переписка, длившаяся до самой смерти  Т. А. Она очень ценна для нас тем, что приоткрывает окошко в потаённый мир Т. А., дает много информации, как говорится, из первоисточника. В этой переписке обе женщины предстают как настоящие русские интеллигентки, терпеливые подвижницы духа, упорно добывающие «тексты», удовлетворяющие их духовным запросам, осознающие душевную потребность творить добро и милосердие. Их настораживала идеологическая риторика властей по обе стороны нежданно-негаданно возникших государственных границ. В письме от 10 июля 1994 г. А. В. Боброва писала в Одессу: «Сегодня – выборы президента Украины. Дай Бог, чтобы не было жестких границ и усобиц между Россией и Украиной. В наше время только безграмотные глупцы могут говорить об обособлении народов и поддержании чистоты нации и ее самостийности. Они плохо помнят историю и не представляют, какому генетическому смешению из разных наций и народностей подверглись их предки, о существовании которых мало что осталось известным большинству из них».

    Увы, их опасения оказались не напрасны.

20. Виктор Клёнов поступил на исторический факультет в 1969 го­ду и закончил в 1974-м. Имел репутацию полудиссидента, посколь­ку бродяжничал, не состоял в комсомоле, «волосатик», вел себя крайне независимо и взросло. На момент поступления в университет ему было уже 24 года. Приехал из Ворошиловграда (ныне Луганск). За плечами работа на заводе, слесарь 6-го разряда, спортсмен, фактически профессиональный футболист, играл в основном составе «Зари», в те годы клуба высшей лиги. У него был прямо-таки устрашающий вид бандита и, одновременно, удивительно доверчивый, добрый взгляд голубых глаз, впрочем, смотрящих исподлобья. Колючий, непреклонный, взрывной характер, обостренное чувство несправедливости. Достаточно сказать, что за время учебы на истфаке его шесть раз (!) выгоняли оттуда. Ярко выраженный неформальный ли­дер.

    Еще до приезда в Одессу он приучил себя к систематическому чтению, серьезно увлекся изучением иностранных языков. Кстати, это дало еще одно основание причислить его к «диссидентам». Концовка шестидесятых выдалась бурная: студенческие волнения во Фра­нции, события в Чехословакии, западные радиоголоса на иностранных языках не глушили, и сокурсники часто просили Виктора пере­вести то, о чем вещали. Вторым и, может быть, наиболее серьез­ным обстоятельством было его участие в кружке на истфаке,  руководителем   которого   был   достаточно  формально  В. С. Алексеев-По­пов, а старостой и фактическим руководителем - Глеб Павлов­ский, настоящий диссидент, впоследствии получивший пять лет лагерей за свою в общем безобидную деятельность. Кружок просуществовал около года, был разоблачен за свою «антисоветскую направленность», все его участники близко познакомились с КГБ, но отделались легко. А Глеб Павловский сделал головокружительный кульбит, и сегодня его называют имперским глашатаем, политтехнологом Кремля, чуть ли не наушником Путина. В общем, встал в один исторический ряд с Львом Тихомировым.

   После окончания университета Витя Кленов стал работать школьным учителем, увлёкся альпинизмом. Неоднократно делал восхождения на Джомолунгму (Эверест). Стал своим человеком в Непале. Два года назад случайно я встретил его в маршрутке. Мы говорили буквально пару минут. В основном он. Я узнал, что он живет большую часть времени за границей. Написал восемь книг, переведенных на разные языки. Намечены проекты других путешествий. В общем, человек живет настоящей, захватывающей жизнью. Я еще подумал: «Надо же! Как будто предчувствовал свою судьбу. Учил языки, готовился».

21. Речь идет о писателе Василии Афонине. Выпускник юридического факультета. Учился неважно, занимаясь литературными опусами, часто и помногу пропускал занятия. Поэтому над ним постоянно висел дамоклов меч исключения. Тамара Андреевна неоднократно хлопотала за него в деканате. Работники библиотеки вспомнили и такой случай. Когда в «Новом мире» вышла повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича», Афонин не придумал ничего лучше, как вырвать её из журнала, чем обездолил весь университет, так как это был единственный экземпляр на всю библиотеку. Лишить права навечно пользоваться библиотекой – это самая малая кара, ко­торая ему грозила. И в этот раз Тамара Андреевна, пользуясь своим авторитетом, сумела погасить скандал.

22. Татьяна Севериновна Мезерская - на момент интервью в 1995 г. кандидат филологических наук, докторант кафедры украинской литературы, исследователь творчества Ивана Франко.

23. Александр Аркадьевич Чумаков – ныне отец Александр, 1958 г. рож­дения, выпускник филологического факультета ОГУ, очень долго и мучительно искал себя, пока не нашел в лоне католической церкви, закончил Папскую Егелонскую богословскую академию в Кракове, подготовил и защитил магистер­скую диссертацию в Люблинском католическом университете. Вернулся в Одессу. Занялся детьми-беспризорниками. Долгие годы возглавляет приют для бездомных детей и сирот «Светлый дом». Беседа с ним состоялась в 1995 г.

24. Людмила Петровна Персидская – на момент интервью в 1995 г. кандидат философских наук, доцент кафедры философии гуманитарных факультетов ОГУ, в 1997 году эмигрировала в Израиль, скончалась в 2004 г.

25. Ирина Александровна Гризова – на момент интервью в 1995 г. кандидат философских наук, доцент кафедры философии гуманитарных факультетов ОГУ, ныне (2009)на пенсии.

 

 

 

   

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

 

Пролог……………………………………………………………………  3

 

Учитель философии …………………………………………………… 11

 

Кафедра, или Веселые ребята ………………………………………… 29

 

Извечный спор, или Дар глубинного общения ……………………… 52

 

О влияниях …………………………………………………………….  78

 

«Давайте подумаем вместе» ………………………………………….  91

 

Чувство достоинства против Системы ……………………………… 100

 

«Меня пронизывает сочувствие к людям» ………………………….  110

 

Ничто человеческое …………………………………………………..  116

 

Жить ожиданием чуда ……………………………………………….   124

 

Жизнь после смерти (вместо эпилога) ……………………………...  129

 

Примечания …………………………………………………………..  135

 

 

 

    

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

         

          Автор -   Геннадий Петрович Гребенник,                                     

          профессор Одесского национального        

          университета имени И. И. Мечникова,

          автор книг «Проблема отношений политики  

          морали (2007)  и «Интеллигенция и     

          политика» (2009).

  

 

 

«Эта книга написана по заказу Фонда социальной помощи имени доктора Гааза о её первом председателе Тамаре Андреевне Тарасенко (1939-1992). Истинный интеллигент, преподаватель философии, она обладала редкостным человеческим талантом сопереживания, искусством глубинного общения и по сути скромно несла в провинции эстафету сократической традиции в отечественной философии. Книга построена в значительной мере на воспоминаниях её близких, друзей и коллег. Её учитель философии, научный руководитель диссертации, секретарь парткома, заведующие кафедрой философии в разные периоды, коллеги, ученики, подопечные, друзья – те, кто вращался рядом с ней в течение многих лет, были люди незаурядные. Некоторые  из них внесли выдающийся, еще не оцененный по достоинству вклад в формировании философской традиции в нашем благословенном городе, в развитие одного из интеллигентских кругов Одессы. Сегодня мы вспоминаем об этом, к сожалению, как об утраченном богатстве. В результате получился коллективный портрет одесской общественности, рожденной советским временем и кровными узами связанной с нашим  Университетом.

     В книге содержатся размышления автора и его собеседников, порой в полемической форме, о диалоге поколений, о взаимоотношениях личности, общества и власти в советское и постсоветское время.

     Жизнь и судьба Тамары Андреевны до и после смерти вновь ставят нас перед вечной загадкой человеческого бытия: в чем смысл нашего существования и какова мера личной ответственности за все, что происходит на планете Земля».