Раздел десятый

Критический анализ оппозиционного проекта  либеральной интеллигенции «Другая история»

 

     В переломные 90-е годы истекшего столетия Россия пережила две либеральные волны. Первую оседлали Гайдар с Чубайсом, вторую – Союз правых сил во главе с Немцовым и Хакамадой. При этом за спиной Немцова торчал Чубайс, а в шкафу прятался Гайдар. Талант этих людей проявился в том, что им удалось надолго  дискредитировать либеральную идею в глазах потенциального электората. Поэтому в открытой борьбе за власть этой генерации либералов ничего уже не светит.

     Но есть другая политика, которая проводится не в открытом политическом поле, а на специфической площадке. Она имеет долговременную цель выращивания либерально настроенного электората посредством постановки мировоззрения молодого поколения. Этой специфической площадкой является площадка науки и высшего образования, а либеральными наставниками молодых – соответственно представители научно-политической интеллигенции.

 

     Выше при описании проекта «Другая война» мы уже достаточно подробно говорили о цели и мотивах это группы политической интеллигенции. Она осуждает, возможно, вполне искренне, социальную политику и «реформачество» либералов гайдаровского разлива, но все же главной угрозой постсоветской  России считает имперскую традицию исторической российской государственности. Имея прямое отношение к науке, представители указанной части интеллигенции публикуют книги, организуют их презентации, научные конференции, проводят социологические исследования, выступают в качестве экспертов и аналитиков в прессе и на телевидении – в общем работают в формате науки, но при этом их целью является формирование в общественном сознании либеральной альтернативы тому политическому курсу, который проводится с приходом к власти В.В. Путина, взявшего курс на возрождение российской государственности, почти загубленной Б. Ельциным. Они пытаются помешать стране идентифицироваться в качестве наследницы имперских эпох России/СССР, однозначно трактуя это как генеральный порок исторического прошлого России. Это – идеологическая, то есть политическая мотивация.    

     Такое поведение и образ действий мною опознается и квалифицируется как интеллигентская форма макиавеллистской политики. Представляется, что это самый нетипичный вид макиавеллизма, поскольку интеллигентский дискурс в политике характеризуется политическим идеализмом. Здесь же вместо привычного образа интеллигента – дон-кихота, романтика-идеалиста, политического дилетанта – перед нами предстает активист, скрывающий под масками специалиста, научного работника, эксперта свои политические амбиции. Он прекрасно осведомлен о правилах политической игры, далеко не сентиментальный, жесткий  противник власти. Его уникальным оружием является «моралин». С позиций абстрактной морали реальная политика почти всегда достойна осуждения. Это обстоятельство умело используется объектом нашего исследования. Он морализирует, кантианствует, играет на противоречиях идеалов, ценностей  и интересов.

     Проект «Другая война» логично перетекает в проект «Другая история России». Речь идет о глобальном пересмотре с либеральной точки зрения всего исторического пути, пройденного страной. Ниже показано, как это конкретно делается.

 

10.1.    «Другая история» России по мотивам Юрия Афанасьева

     Подступ к проекту «Другая история России» совершил все тот же Ю.Н. Афанасьев в книге «Опасная Россия: Традиции самовластья сегодня» (2001). В ней он предлагает: давайте напишем «другую историю» России, историю альтернативных возможностей, которые были упущены по вине власти. Или – «другую историю» как историю преступлений власти. И не только предлагает, а и демонстрирует, как это нужно делать.

«Концептуальный штопор»

     Нет возможности «вывернуть наизнанку» всю книгу Афанасьева. Да это и не входит в мою задачу. Разберем лишь три эпизода из истории России, на которых задерживает внимание читателя либеральный историк. Для обнаружения тенденции и иллюстрации метода этого вполне достаточно.

     Эпизод первый. «…не один, а два центра выступали как собиратели Русской земли…», - пишет историк [1]. Имеется в виду, что наряду с Москвой собирателем русских земель выступила Литва. Ее экспансия в Х1У-ХУ веках впечатляет: Великое княжество Литовское превратилось в крупное государство, простершееся от Балтики до Черного моря. Тогда Русь находилась в состоянии обскурации, раздробленности, упадка сил, и все «добрые соседи» (литовцы, поляки, венгры, немецкие крестоносцы, шведы, татары) хотели поживиться на русский счет. «Именно та Русь-Литва, - продолжает он, - была более восприимчивой к традициям Запада и под влиянием католичества  начинала уже утверждать на своих просторах римское право и договорную систему управления. Согласно же «официальной истории», Московия еще в ходе борьбы против татаро-монгольского ига начала освобождать-возвращать исконные русские земли – и от литовцев тоже!» [2; курсив мой. – Г.Г.]. 

     Ю.Н. Афанасьев написал, бросил камень и пошел дальше. А мы остановимся и проанализируем. В приведенном случае для утверждения «другого взгляда» на историю используется схема противопоставления европейской, католической Литвы, которая якобы цивилизованно утверждала на русских землях римское право, православно-татарской Московии, которая грубой силой покорила Тверь, Новгород, Псков, Смоленск и затем покусилась на литовские владения. Схема надуманная, ложная.

     Во-первых, Литва ХIУ века, только-только вышедшая из племенного состояния, а заодно из болот, и, будучи языческой, не видела существенной разницы между православием и католичеством. Проглотив, не пережевывая, лежащий перед ней громадный кусок русских земель, она поневоле стала православной. Можно сказать, что не столько Литва врезалась в Русский мир, сколько Русский мир втянул в себя Литву.

     Во-вторых, именно потому,  что Литва не была тверда в православии, она проиграла конкуренцию Москве. Последняя вошла во взаимовыгодный союз с Церковью, которая в течение всего периода упадка, когда не было единства политического, отсекала попытки расчленения русского церковного единства.

     В-третьих, влияние на литовское право (имеется в виду Литовский Статут в редакции 1529 года) старорусских правовых норм никто не подвергает сомнению. Общеизвестным фактом является также и то, что после присоединения к России литовское законодательство (имеется в виду Литовский Статут в редакции 1588 года) в литовских, украинских и белорусских землях никто не отменял аж до 1840 года. Поэтому правовая культура на этих обширных территориях имела возможность развиваться беспрерывно и без вмешательства извне. 

     В-четвертых, именно потому, что Литва не была тверда в православии, она проиграла католической Польше, с которой пыталась тягаться во времена великих князей литовских Витовта и Свидригайла. В ней самой со времени Кревской унии 1385 года образовались и жестко противоборствовали православная и католическая партии, соответственно, две политические перспективы – русская и польская. Польская окончательно взяла верх лишь после Люблинской унии в 1569 году.

     Таким образом, Литва не смогла или не захотела стать Русью. Подчеркиваю, не католическая Литва начала утверждать на захваченных ею русских землях римское право, как думается Ю.Н. Афанасьеву, а в самой Литве утверждались попеременно и в конкурентной борьбе друг с другом порядки православной Руси и католической Польши. Собственной цивилизаторской силой Литва не обладала. Победа пропольской католической партии стала причиной того, что к Москве потянулись исконно русские земли, населенные сплошь православными. Московские князья воспользовались этим движением, стали теснить Литву и перехватили у нее инициативу в экспансии, ведь и великие князья литовские мечтали о Московском княжеском столе. В 1503 году, после поражения Литвы от Ивана Ш, к Москве перешли со своими землями князья Вяземские, Одоевские, Воротынские, Черниговские и Новгород-Северские. Заговоры и восстания несогласных с линией на унию Литвы с католической Польшей сотрясали и ослабляли Литву в ее борьбе с Москвой. Укажем на крупнейшее восстание в 1508 г. под руководством знаменитого полководца князя М. Глинского, бежавшего после его неудачи в Москву. В 1510г. московский князь Василий Ш отнял у Литвы Псков, в 1514-м – Смоленск.

     С другой стороны, после Люблинской унии от Литвы были отторгнуты и перешли под непосредственное управление Польши земли Левобережной Украины. Вероятно, хотя бы один раз в жизни вы находили на дороге денежку и пользовались ей как своей. Но правда состоит в том, что эта денежка досталась вам случайно. Вот и Литве также однажды крупно повезло. Однако в конце концов она потеряла все, что дал ей исторический случай. Сегодня Литва – ногтевое государство. По результатам переписи 2001 г. 79% ее населения признали себя католиками и лишь 4 % отнесли себя к православным [3].    

     Я здесь говорю об истории русско-польского религиозно-культурного соперничества в Литве. Но справедливости ради следует упомянуть о соседях Литвы. Здесь примерно та же картина культурной несамостоятельности населения. Со времен петровского завоевания Прибалтики (1710г.) этот край назывался Остзейским (от немецкого названия Балтийского моря – Ostsee); в Российской Империи он состоял из трех губерний (Эстляндской, Лифляндской и Курляндской) и до 1876 г. составлял особое генерал-губернаторство со столицей в Риге. Здесь доминировали со своим языком и лютеранским вероисповеданием прибалтийские немцы (дворянство и купечество), составлявшие около 6% местного населения. Пользуясь своими привилегиями, эксплуатировали они это самое население – крестьян и ремесленников – с немецкой тщательностью и феодальным упорством и никак не хотели поддаваться европейским (буржуазным) реформам Александра П.  Если это и была Европа, то Европа феодальная, отсталая. Искать в ней передовых, прогрессивных форм социального устройства и юридических установлений не следует.

     Кто действительно составлял конкуренцию и альтернативу православной Московской Руси на пути присоединения и поглощения ею, заметьте, рассыпанных православных русских миров, так это католическая Польша. Поляки – надо отдать им должное - умели на протяжении столетий держать цель. Чего стоит их проект унии с Литвой. От первой (Кревской)  до последней (Люблинской) прошло 184 года. Так вот, поляки оказали сильнейшее воздействие на украинское население с целью его окатоличить и полонизировать, но потерпели полную неудачу и в конце концов потеряли Украину*. При этом Москва Речи Посполитой фактически не противодействовала. Это ли не историческое доказательство невозможности в прошлом распространения католичества и связанных с ним политико-юридических форм жизни дальше тех пределов, которые и сейчас  незыблемы? 

     Однако давайте присмотримся к некоторым ключевым персонажам того периода истории, который показался Ю. Афанасьеву перспективным в плане возможной «другой истории» Руси-России. Главный собиратель земель Белой и Малой Руси великий князь Литовский Ольгерд Гедиминович (1345-1377) был дважды женат и оба раза на русских княжнах – Марии Витебской и Ульяне Тверской. Сам он склонялся к православию, однако это не помешало ему трижды «сходить» военными походами на Московское княжество. Он там не цветочки нюхал. Будь он католиком, Ольгерд конечно задумался бы над правами человека и отказался от своих нехороших замыслов искать военной удачи в чужих землях. А так за 30 лет правления под его рукой оказались многие русские княжества. Желая вывести Киев и другие земли Малой Руси из-под церковного влияния митрополита Московского и всея Руси, великий князь Литовский шантажировал константинопольского патриарха, требуя возрождении киевской митрополии. Последний был вынужден согласиться на это под угрозой крещения Литвы по католическому обряду.

     О характере взаимоотношений между русскими и литовцами в ХШ – ХУ веках исследователь Б.Н. Флоря пишет: «В XIII в. и в северно- и в южнорусском летописании сложилось  устойчивое представление о «литовцах», «литве» как язычниках — «поганых», нападающих на православных «русских» [4]. Этот стереотип устойчиво сохранялся в московском летописании и в XIV в. Например, в описании осады Москвы войсками Ольгерда в 1368 г. подчеркивалось, что он «многы церкви и многы монастыри пожегл» и «много христиан посече». Так конфликт между Москвой и Литвой приобретал характер борьбы между «погаными» и христианами» [5].

     Сын Ольгерда от брака с Ульяной Тверской Ягайло после смерти отца в 1377 году становится великим князем Литовским, причем это право ему уступил дядя Кейстут. Позже они стали враждовать. История темная, но факт: племянник, сговорившись с ливонскими рыцарями, Кейстута убил, его жену утопил, а сына Витовта бросил в тюрьму. В 1380 году на Куликовом поле Ягайло был в стане хана Мамая. В той же битве на стороне князя Дмитрия Донского сражались  два литовских князя Ольгердовича – Андрей и Дмитрий. И был среди них, пожалуй, первым после самого великого князя Московского, еще один литовский князь, перешедший на службу Москве, – воевода Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский, предводитель засадного полка, решившего битву в пользу русских. Как отмечено в летописи, подвиг Дмитрия Донского в этой битве предотвратил опаснейший для Москвы союз «поганых» – Литвы и татар.

     В 1385 году в обмен на унию с Польшей Ягайло получает польскую корону и юную польскую королеву Ядвигу впридачу. Он становится католиком и принимается католичить Литву, то есть выполняет свои политические обязательства перед Польшей. А могло быть иначе. Есть грамота, датированная 1384 годом, которая свидетельствует, что великий князь Московский Дмитрий Иванович Донской и великая княгиня Литовская Ульяна договорились о женитьбе великого князя Ягайла Ольгердовича на дочери князя Дмитрия и «быти в их воле и креститися в православную веру и крестьянство свое объявити во все люди» [6]. Итак, Ягайло должен был стать зятем Дмитрия и «быти в их воле», т. е. войти в подчинение к своему тестю. Об этом говорит сама процедура: после подписания грамоты Ягайло и два его брата целовали крест великому князю Дмитрию Ивановичу, то есть клялись в верности. Типично вассалитетные отношения. Видимо, князь Дмитрий Донской при помощи международного права хотел переподчинить себе недавно захваченные Литвой русские области. Однако Ягайло поступило более выгодное предложение со стороны поляков, и он клятву преступил. Но все же факт остается фактом: Литва в 1384-1385 годах находилась перед выбором и сделала его в пользу союза с католической Польшей, а не с православной Московией. Здесь диалектика случайности и закономерности в истории очень ярко себя проявила.

      Однако не успел Ягайло привыкнуть к польской короне, как у него объявился мощный конкурент в самой Литве в лице бежавшего из тюрьмы двоюродного брата Витовта. На съезде литовско-русской знати его провозглашают великим князем Литовским. Он начинает воевать с Ягайло и воюет удачно. Последний  вынужден в 1392 году заключить с Витовтом Островское соглашение, по которому Ягайло вернул Витовту все отцовские земли и сделал его своим наместником в Литве в обмен на лояльность. Кроме того у Витовта был план. Его взоры были обращены в сторону Москвы, Новгорода и Пскова. Поэтому он договаривается с убийцей своих родителей (о, политика!), что тот поддержит его усилия в борьбе за московский княжеский стол. Этот замысел был перечеркнут страшным поражением разноплеменной рати Витовта на реке Ворскле в 1399 году от татарского хана Едигея.

     Впрочем, Витовт разрабатывал реальный шанс подчинить себе Москву после смерти Дмитрия Донского в 1389 году. Дело в том, что наследник князя Дмитрия Василий I был политиком несравненно более слабым, чем отец, во всех отношениях. Пробыв два года в Орде в заложниках, он бежал оттуда и пробирался на родину через Литву, где и попал в жесткие объятия Витовта. Последний женил на нем  свою дочь Софью (брак был заключен в 1391 г.). Тем временем митрополичью кафедру во Владимире занял Киприан, знатный болгарин, с 70-х годов бывший митрополитом Литвы и Малой Руси, что было явно на руку Витовту. На этом  оборвалась национальная политика собирания земель и начался этап, подчиненной видам Витовта. Зависимость от последнего подчеркивает тот факт, что Василий Дмитриевич, умирая, именно ему поручил защиту великокняжеских прав своего десятилетнего сына.  Но Витовт, видимо, не был любимым сыном Истории. Есть правдоподобная версия, что его отравили польские иезуиты как раз накануне его коронации. Усиление Литвы меняло конфигурацию в Речи Посполитой не в пользу Польши, что, конечно, категорически не устраивало последнюю. Став королем Литовским, Витовт похоронил бы унию, которая и так при нем была лишь на бумаге. 

     Впрочем, я даже готов рассмотреть гипотетическую ситуацию, когда литовский князь воцаряется в Москве. И что же? Да ничего. Принимает православие, если он католик, и проводит политику в интересах «Третьего Рима». Со временем все литовцы растворились бы без остатка в русском море, как до них это произошло с норманнами… Но если все же смоделировать фантастический вариант развития событий: Литва побеждает Москву и собирает вокруг себя все русские земли. Благодаря католицизму ей удается сохранить свою «самость» и каким-то образом пересоздать, переработать в католическом духе Русь. Тогда бы мы действительно имели сегодня «другую Россию» – без Урала, Сибири и Дальнего Востока. Не было бы православной евразийской цивилизации. Католическая Европа непосредственно контактировала бы с исламским миром. Получается, что афанасьевская мечта о «другой России» – это мечта о мире без России.

     Углубляясь в исторические подробности, поражаешься, как порой причудливо складывались исторические события, создавая многочисленные возможности будущего развития. Но все же афанасьевский тезис о европейской альтернативе для восточнославянских (нынешних белорусских, украинских и северо-восточных) земель, которая якобы исходила от Литвы в ХІУ-ХУІ вв., – это чистой воды стремление выдать желаемое за действительное. В результате благоприятных исторических обстоятельств, военной экспансии, династических браков Литва не столько покорила удельную Русь, сколько сама была втянута в Русский православный мир и составила ее часть. Этим объясняется право на Русь, которое получили великие литовские князья и которое они пытались безуспешно реализовать. Что касается нравов этих князей, их методов борьбы за власть, то, как мы видели, они ничем не отличались от русских. Так что о какой-то «европейскости» в смысле особой цивилизованности и наличия европейского правосознания у правителей Литвы тех времен говорить не приходится.    

      Эпизод второй. Читаем у Афанасьева: «В январе 1918 года Ш съезд Советов принял «Декларацию прав народов России», в которой обещал всем желающим «самоопределение вплоть до отделения». Народы не замедлили этим воспользоваться: от Империи отложились Польша, Финляндия, Украина, Белоруссия, прибалтийские губернии (Литва, Латвия, Эстония), Татаро-Башкирия, Северный Кавказ и все Закавказье (Грузия, Армения, Азербайджан), Туркестан» [7].

     И опять я вынужден констатировать: это поверхностная и по существу неверная трактовка реальных событий. Например, Украинская народная республика, объявляя о своей независимости в Четвертом универсале Украинской Центральной Рады (УЦР), ссылалась не на советскую «Декларацию прав народов России», а на естественное право и волю украинского народа. И принимался этот универсал 9 (22 по н. ст.) января 1918 г. в обстановке, когда на Киев надвигалась советская армия под командованием М.А. Муравьева.    

     Стоит только вчитаться в тексты универсалов УЦР, чтобы прийти к однозначному мнению: ее лидеры довольно длительное время не видели решение украинской проблемы в отделении от России. Их формулой была автономия Украины в составе федеративной социалистической демократической России. Иначе и быть не могло, ведь они были сначала социалисты и только потом – националисты. Вот цитата из Второго универсала: «Мы, Центральная Рада, которая всегда стояла за то, чтобы не отделять Украину от России, чтобы совместно со всеми народами двигаться к развитию и благосостоянию всей России, с удовлетворением принимаем призыв Правительства (Временного в Петрограде. – Г.Г.) к объединению… [8]. В Третьем универсале есть такие строки: „Имея силу и власть на родной земле, мы той силой и властью встанем на страже прав и революции не только нашей земли, но и всей России” [9]. И даже Четвертый универсал окончательно не отрезал путь назад. Основных решений Центральная Рада ждала от Всеукраинского  Учредительного собрания и, заявив об отделении от большевистской России, все же оговорила: „Этому высшему органу надлежит решать о федеративной связи с народными республиками  бывшей Российской державы” [10].

     Уверен, что и другие политические субъекты, кроме Польши и Финляндии, пришли к решению об отделении от России не сразу, а в ходе революции, развившей колоссальную энергию нетерпимости, выплеснувшей на поверхность массу народных предрассудков и прочего идиотизма. В целом события в бывшей царской империи развивались в соответствие с известной фразой: «Все побежали, и я побежал». А поверх этих логик действовал водоворот смутного времени, в котором бывшая империя крошилась на десятки, сотни, тысячи полугосударственных и бандитских образований. Так, на Украине целые уезды и волости контролировались отдельными атаманами (в современной терминологии – полевыми командирами), которые никому не подчинялись. Наиболее крупные из них – Махновия и подконтрольная территория бывшего штабс-капитана царской армии атамана Н.А. Григорьева. Создавались и советские анклавы – Криворожско-Донецкая республика, Одесская республика.    

     Крым времен гражданской войны – это совершенно особая песнь.  Он существовал в режиме независимости, хотя в нем последовательно сменяли друг друга белые и красные правительства: в июне 1918 г. правительство генерала С. Сулькевича, державшееся, как и правительство гетмана Скоропадского на Украине, на немецких штыках и немедленно павшее с их уходом; в ноябре 1918 г. его сменило кадетское правительство, ориентировавшееся на Деникина и Антанту; в мае 1919 г. была провозглашена Крымская Советская Социалистическая Республика; в 1920 г. полуостров оказался в распоряжении так называемого Правительства Юга России с генерал-лейтенантом Врангелем во главе. Оно развернуло бурную дипломатическую деятельность по своему признанию, издало декрет о земле, в общем пыталось использовать шанс закрепиться на полуострове. Не забыть бы про крымских татар, которые тоже не хотели упустить момент анархии. Еще в декабре на своем курултае они создали Директорию, которая стала претендовать на власть в Крыму под лозунгом «Крым для крымчан». Она была разогнана большевиками в январе 1918 г. В июле того же года татары обратились к правительству Германии с просьбой о создании в Крыму независимого (?) крымского ханства.  Просьба осталась без внимания.

     Согласитесь, это совсем не та история, которую нам рассказывает Ю. Афанасьев, а именно: о национально-освободительной борьбе  колониальных народов против империалистической метрополии. «Борьба за независимость» развернулась именно тогда, когда этого самого империалистического центра не стало. Конечно, глупо отрицать национальную тему в революции 1917-1920 гг. Распад империи давал шанс националистам всех этнических сообществ. Но везде, в том числе на Украине, эта тема была оттеснена на второй план социальной борьбой, гражданской войной и иллюстрировала собой более масштабное явление – общероссийскую Смуту.

     Было и другое. Нации должны самоопределяться, решили большевики в соответствие с марксистской теорией и стали искусственно создавать советские республики. Хотя как раз с нациями, являющимися произведениями буржуазности, и была загвоздка, ибо, как правильно в свое время писал В.И. Ленин, Россия страдала не столько от развития капитализма, сколько от его недоразвития. Во всяком случае Сталину пришлось оправдываться, когда его обвиняли, в частности, в том, что «коммунисты насаждают белорусскую национальность искусственно» [11].

     Эпизод третий. «Гитлер поздно понял, что для большевиков он всего-навсего – полезный смертник, которого ожидает после победы в Европе большевистский (чекистский, не хуже гестаповского) выстрел в затылок. А поняв, решился на авантюру, на попытку «блицкрига» против Советов…» [12]. Здесь комментировать нечего. Либо г-н Афанасьев лично брал интервью у Гитлера, либо он – великий сказочник. Стоит ли говорить, что  Афанасьев заимствовал «ледокольную идею» у В. Суворова-Резуна?

    Можно ли написать правдивую историю? Отвечая на этот непростой вопрос, В. Лебедев разъясняет, что историческое видение не вырастает из фактов, наоборот, факты складываются в имеющее смысл единство под влиянием теории. «Сам ход истории будет таков, какую философию истории выбрал для себя историк» [13]. Лебедев прав. Людьми движут интересы и порожденные ими установки на отбор фактов.  Находясь во власти собственной концепции, исследователь или политик могут попасть в положение, которое я называю «концептуальным штопором». Это, собственно, и случилось с историком Ю.Н. Афанасьевым. Какого бы исторического узла он ни касался в своей книге «Опасная Россия», пытаясь продемонстрировать возможные выходы в «другую историю», мы наблюдаем след «концептуального штопора».

Мифологизация  как метод сочинения «другой истории»

 

     Ю. Афанасьев в общем правильно пишет, что в русской истории существуют глубокие разломы, которые порождают «расщепленность русского духа». До сих пор, по его мнению, разломы преодолевались мифологически: Н. Карамзин  создал первый миф о России, Л. Толстой – другой, Достоевский – третий, Ленин – четвертый. Сталин – пятый, Н. Михалков – шестой и т.д. Русские люди живут не в реальной действительности, а в мифологизированной. Афанасьев предлагает вылечить сознание русского человека посредством рационализации истории. В частности, чтобы преодолеть прошлое коммунизма, которое, будучи необъясненным, остается с нами, надо превратить преступления и ужасы коммунизма в ту единственную призму, сквозь которую просматривается вся советская история [14]. Посредством «рационализации» он хотел бы превратить Россию в мемориальное кладбище жертвам коммунизма. Но на кладбище жить нельзя. В этом все дело.

     Впрочем, сама постановка задачи утопична: поскольку разломы русской истории носят онтологический характер, постольку их нельзя преодолеть рационально, гносеологически. С этим и внутри этого живет русский человек и опознается во всех своих проявлениях. Недавно наблюдал любопытную картину. Приглашенный в телепередачу «Ностальгия» кинорежиссер А. Смирнов оказался абсолютно не способным к ностальгии как к чему-то, что уже отгорело, отошло и отложилось в сентиментальной памяти. Он сознался, что яростно ненавидел советскую власть, но когда понял, что эта ненависть его сжигает изнутри, то преодолел себя. Ничего он в себе не преодолел. Перед нами предстал психически неуравновешенный, бешеный человек. Отвечал на вопросы телезрителей совершенно по-хамски. Ненависть сделала его своим рабом при том, что он думает, что он свободный человек.

      Афанасьев выступил с претензией на критику мифов о России, а между тем в процессе «рационального объяснения» российской истории сам же впал в мифологическое состояние и служит прекрасной иллюстрацией тезиса: «умом Россию не понять». На манер предшественников и современных конкурентов он обнаруживает стремление преодолеть обманом не поддающуюся рационализации реальность. Ну не хочет он «уравнивать, в духе призывов президента Путина, сталинские репрессии с покорением космоса» [15]. Советская космическая эпопея интерпретируется им как сугубо военная затея, символ сверхдержавности, напрасные, безумные  затраты средств, которые могли бы пойти на повышение жизненного уровня трудящихся. Думаю, не ошибусь, если скажу, что знаменитые космонавты и организаторы космонавтики вынуждены были пойти в политику именно потому, что ими руководило нравственное возмущение либеральными упражнениями в области «другой правды»: что же вы, гады, делаете!? Кто дал вам право чернить, ставить под сомнение жизненный и научный подвиг людей, осваивавших космическое пространство? Космос – это действительно нерукотворный памятник советской эпохе, величайшая заслуга советских людей перед человечеством. Вытеснить советскую космическую эпопею из памяти, заслонить плоскими рассуждениями о милитаризованном государстве вряд ли удастся, но испачкать, сделать «неприличные надписи» можно. Попробуйте представить историю американской авиации и космонавтики ХХ века вне конкуренции с Советским Союзом. Да этой конкуренции человечество обязано своим колоссальным прогрессом в этой области! И не только в этой.

Афанасьев осуждает желание «жить не историей, а мифом о России» [16]. Между тем история не противостоит мифу, а сожительствует с ним. Они дополняют друг друга. Попробуйте жить без мифа и вы увидите – из мифа выпасть можно только впадая в другой.

     «Предстоит расколдовать свое прошлое», - формулирует задачу рационального прочтения истории Ю. Афанасьев [17]. Поистине «язык мой – враг мой». Расколдовывая свое прошлое, человек не перестает быть колдуном в настоящем. Над чем колдуем, господа либералы? «Гражданское общество», «правовое государство», «демократия»?

«Другая история» как рациональная критика реальной истории

     Еще одним методом конструирования «другой истории» России является критика ее реальной истории с позиций абстрактного гуманизма. В этом духе Ю. Афанасьев обрушивается на штамп русской истории – обзывать «дикими» южные народы, от которых Русь обороняла свои обширные земли. Непредубежденный взгляд обнаруживает у этих народов самобытную культуру. Что тут сказать. Если бы кочевники и другие непрошенные «гости» были не «дикие», то Русь могла бы не устоять. Через Русь прошли несметные орды «гостей», от них остались одни предания, а восточные славяне по-прежнему доминируют в Евразии. Видно, все-таки степняки были дикими.

    Как последователь раннего Чаадаева, Ю.Н. Афанасьев заявляет: «Не через родину, а через истину лежит путь в небо» [18]. Сказано красиво, хотя «путь в небо» вряд ли является желанным маршрутом для кого-либо и особенно для целых государств. По-моему мнению, путь истины не пролегает в стороне от Родины, а взгляд (европейский) со стороны – это посторонний взгляд на одну сторону России.

     В своих критических штудиях Ю.Н. Афанасьев использует метод «не то, а это». Назовем его «эффектом обратной стороны Луны». Светлую сторону самой близкой к нам планеты мы изучили настолько, что не ждем никаких сюрпризов.  Зато всегда скрытая от землян темная сторона Луны притягивала своей таинственностью, давая повод строить разные фантастические гипотезы. Предположим, мы получаем информацию с невидимой стороны Луны, которая серьезно меняет наши представления о функциональной связи Луны с Солнцем и Землей. Кто-то сделает поспешный вывод, что знание о светлой стороне планеты не истинно, есть другая, настоящая правда… Этот кто-то – брат Ю.Н. Афанасьеву по разуму.  Не может быть истинной односторонняя картина мира.

     Летит ковер-самолет. Одного он интересует как произведение коврового искусства, другой озабочен его техническими данными и летными качествами. Третий ясно видит, что это – миф, химера, кентавр. Этот третий и есть мудрец. Он обладает тем, что древние особенно ценили – «целостным мышлением». Оно пронизывает единством принципа власть и народ,  космос и спорт, искусство и жизнь. Но именно это единство принципа в отношении России ускользает от научного анализа и абсолютно недоступно партийному взгляду, ведь Россия-Евразия – это в одно и то же время и Европа, и Азия. Это – единство, легко поддающееся раздвоению, что нашло свое отражение в славянофильско-западническом дискурсе. Как давно уже было замечено, правда есть у каждой из сторон дискурса, а вот истина не принадлежит ни одной из них.

     Интересно, что в одном месте книги, комментируя  С. Франка, Ю. Афанасьев пишет: «…не надо искать решения в рамках «или-или», а надо видеть, что «пройти» придется и то и другое» [19]. В силу важности этих слов он выделяет их курсивом и жирным шрифтом одновременно. Так почему же этот подход в большинстве случаев игнорируется самим автором?  Да потому что он ввязался в политическую драку на одной стороне и является партийным человеком. Вся правда ему в принципе не нужна.  

     Объяснение многим негативам он находит в традициях российской государственности, которые зародились еще в византийский и ордынский периоды истории. Если русский империализм достоин осуждения, то достоин ли осуждения русский национальный характер, широкий и необузданный, как пространства, в которых он формировался в процессе «расширения» территории Московского княжества?

     Пять веков неуклонного «расширения» нельзя объяснить особенностями российской власти. Татаро-монголы культивировали монгольский принцип власти и рухнули. Византийцы исповедовали византийский принцип власти и рухнули. Со времен Петра государство было мало озабочено «православной миссией» и пристегивало ее к своей политике «по поводу», когда, например, речь шла  о вытеснении Турецкой империи со славянских земель. Советская власть также не устояла. Разве это не наводит на мысль, что истинная причина  «расширения» либо глубже, либо выше исторических систем власти? Повторю, в истории России не все поддается рациональному объяснению,  у того же сталинизма, как отметил сам Афанасьев, есть иррациональное начало. Если суть вещей необъяснима, то стоит ли ее игнорировать?

     Если во всех российских перипетиях и революциях бюрократия как массовый класс управляющих неизменно выходила победительницей, да еще более мощной, чем прежде, то что, кроме инвектив, может предложить историк Ю. Афанасьев? Ничего. Вот прагматичный Г. Попов мыслит «реалистически»: бороться с бюрократией бессмысленно, надо сделать так, чтобы ей стали выгодны демократические правила игры, а государство не сильно страдало от неизбежного казнокрадства. Еще есть смутные надежды на втягивание в мировую жизнь, на открытость, глобализацию, рыночные законы… Личная проблема Афанасьева в том, что он так и не решил для себя быть кем-то одним – или историком, или политиком, или священником? В истории он политик, а в политике – священник.

          Почему западные мыслители, критикуя Запад, не покидают его почвы, тогда как суровые русские критики России обязательно съезжают с ее почвы и оказываются внутренними эмигрантами? Почему так трудно дышать русскому человеку пресловутым западным «воздухом свободы»? Почему и Герцен, и Солженицын, и Зиновьев, и Максимов, и сотни других русских интеллектуалов, столкнувшись с реальным Западом, испытали колоссальное разочарование в его «богатой духовной жизни»?  Вопросы сформулированы не нами и не сегодня. И ответ дан: потому что западные интеллектуалы, даже самые критические из них, мыслят в формате, заданном органикой их истории, а наши отечественные западники собственного, исторически обусловленного дискурса так и не выработали. Хотя предпосылки были.

     В детстве, всякий раз слушая песню об атамане Разине, я задавался вопросом, почему никто из поющих и слушающих не сочувствует персидской княжне, безжалостно выброшенной Степаном за борт? Ну, мог бы причалить к берегу и отпустить ее на все четыре стороны. Зачем губить жизнь юной красавицы? А ведь в этой песне идеально передана ситуация выбора, в которой  находится народный вождь. Княжна красива нездешней красотой и к тому же «бусурманка». Это символ соблазна.  Измена народу начинается с нравственного расслабления. Степан Разин сделал то, что ждали от него товарищи, то, что должен был сделать. И украинец Тарас Бульба сделал то, что должен был сделать: «поправил» своего сына, когда тот «загляделся» на Польшу. А г-н Афанасьев своими стенаниями и упреками к живой истории напоминает меня самого в детстве. Ему княжну жалко! Согласитесь, для человека, разменявшего седьмой десяток,  претензии к стране с тысячелетней историей, к власти и народу с позиций абстрактных принципов либерализма есть признак детской непосредственности. Возможно, Бог есть, но он  точно не либерал.

 

Бремя реальной истории  и  малодушие

 западнического  доктринёрства

      Тематика и аргументация афанасьевской книги давно уже получили прописку в рамках славянофильско-западнического спора – главного русского спора, длящегося веками. Пока он протекает в логике или – или на полях науки, философии, литературы, он является фактом общественного сознания и все. Но как только его аргументы становятся деталями идеологической конструкции конкретной политической программы, они превращаются в ориентиры для опознания своих политических единомышленников или противников. Плохо это или хорошо? Или: достойно это осуждения или нет? Это ни плохо, ни хорошо. Осуждать политическую ориентацию бессмысленно. Автор дает обществу направление. Дело общества отвергнуть его или принять. Но тут еще есть, по крайней мере, две вещи. Во-первых, это внутренняя проблема автора, задача его самокритики. Если он пишет честный исторический труд, то в первую очередь должен принимать во внимание факты и аргументы, противоречащие его политическому самоопределению. Во-вторых, это проблема внешней критики. Профессиональные критики обязаны вскрыть политическую актуальность, заостренность исторического труда, если даже автор «не подозревает», на кого работает.

     Одно из определений либеральной морали – это «метод ухода от ответственности» [20]. Я вспомнил о нем, когда читал книгу Афанасьева. О событиях, в которых он принимал непосредственное участие, и не как “член общества”, а как член высшего выборного органа власти и как член авторитетной группы людей, к которым новая власть прислушивалась, он пишет отстраненно, как будто эта власть “наделала делов” без его участия. Прочитав его книгу, можно решить, что в событиях 1991-1993 гг. повинны, главным образом, татаро-монголы, Александр Невский и Сталин.

      Дело в том, что Ю.Н. Афанасьев занимается не историей, а историософией или метафизической историей России. Его размышления в этом духе близки к тому, чтобы их характеризовать как домыслы. Во всяком случае его историософская концепция весьма спорна и уязвима в силу своей односторонности и фактической недоказуемости.

     Как человек западнического направления  Ю.Н. Афанасьев ни в коей мере не грешит оригинальностью суждений. Люди этого же направления по фамилиям Ахиезер, Клямкин и Яковенко написали свою книгу под названием «История России: конец или новое начало?» (М., 2005) с единственной целью обосновать главный тезис их политического направления: у России не будет истории, если она не станет либеральным государством западного типа, то есть радикально не отрежет себя от своей тысячелетней истории. У этих «ребят» всегда «иного не дано», хотя в реальной истории и в своих историософских штудиях они главным образом с «иным» имеют дело.

     Я не исключаю определенной пользы для общего дела в упражнениях по моделированию прошлого и будущего России означенных господ прогрессистов. Но двигаться по пути, указанному ими, не советую нашим отечествам. «Истина», говоря высоким афанасьевским штилем, не с ними, а с нашим философом Владимиром Соловьевым. В чудесной притче «Тайна прогресса» (1897) он ее поведал. Современный человек, писал он, в охоте за беглыми летучими фантазиями потерял правый путь жизни. Перед ним темный поток жизни, позади – священная старина предания в непривлекательном виде – старчество редко выглядит привлекательно. «Вместо того, чтобы праздно высматривать призрачных фей за облаками, путь он потрудится перенести это священное бремя прошедшего через действительный поток истории. Ведь это единственный для него исход из его блужданий – единственный, потому что всякий другой был бы недостаточным, недобрым, нечестивым: не пропадать же древнему человеку!» [21].

     Бог, История возложили на русского человека тяжкое бремя многовековой старины, в которой вся наша святость, и если он его сбросит, соблазнится кажущейся легкостью чужого бремени, то потеряет нравственное начало и вместе с ним свое будущего. «Спасающий спасется», а отрекающийся – нет. Вот тайна прогресса, другой нет и не будет.

     Постсоветская Россия начала новую эпоху не с нуля, она продолжает свою жизнь, и от предков ей уже дана форма, судьба, национальная идея. Национальная идея – это формула цели. А что заложено в основании? Что есть зерно со звучным словом Россия? Империя – это болезнь или судьба? А может быть бремя? И.А. Ильин писал, что у русского народа три бремени: бремя земли, бремя природы и бремя народности. И еще он писал: «Народы не выбирают себе своих жребиев; каждый приемлет свое бремя и свое задание свыше. Так получили и мы, русские, наше бремя и наше задание. И это бремя превратило всю нашу историю в живую трагедию жертвы; и вся жизнь нашего народа стала самоотверженным служением, непрерывным и часто непосильным…» [22].  Похоже, счастье не входит в формулу русской судьбы. Тот же Ильин отметил, что в погоне за «облегчением» и «счастьем» Русь впадала в губительную смуту. Вполне может быть, что смута – это отдых от исторического бремени, передышка. Таково наше время.

     У России есть форма и есть алгоритм движения (размер колебания), которые она воспроизводит в своих исторических конфигурациях как некую предзаданность, меру в пространстве и во времени, закон своего гомеостазиса. Когда этот закон нарушается, форма уже не может «терпеть» все время нараставшую внутреннюю противоречивость  и  стремительно, революционно разрушается. Наступает государственный хаос, общественная смута, переходное время – до тех пор, пока алгоритм вновь не придет в норму и в ходе политической борьбы не возникнет новое устойчивое равновесие формы, то есть не восстановится гомеостазис России в новом, однако же узнаваемом российском образе. Так, Россия не может отказаться от традиций державности, идеократии, взыскания правды-справедливости, поиска своего места в «мире миров». Россия не перестанет быть Россией, то есть и не Западом, и не Востоком, но со своим западничеством и антизападничеством. Россия будет стремится к занятию «своего места» в мире. И на этом пути народ и государство найдут общее понимание, ибо они друг без друга обречены на гибель, историческое небытие.

    

10.2.  «Другая история» России по Александру Янову

 

     Историк А.Л. Янов (род. в 1930г.) эмигрировал из России, давно уже гражданин Америки, но «думающий о России».  По сравнению с Ю.Н. Афанасьевым, у которого под рукой возможности целого университета и «Мемориала» и тесные научные и политические связи в либеральных кругах России и Запада, он выглядит одиночкой, но одиночкой очень плодовитым. Свой вариант «другой истории» России Янов построил ни много ни мало на смене, как он пишет, «старой парадигмы». Имеется в виду цивилизационный подход. Янов называет его «тойнбианским», хотя приоритет в представлении России особым цивилизационным миром, контактирующим с европейской цивилизацией на равных, принадлежит славянофилу ХIХ в. Н.Я. Данилевскому. С тех пор одни авторы называют Россию Евразией, другие, более критичные, Азиопой, но при этом обе спорящие стороны находятся внутри одной парадигмы, требующей видеть качественную культурно-историческую разницу между Россией и Европой. Согласно концепции А. Янова, все мы – европейцы, только одни в ней пребывали, так сказать, вовеки, а другие по историческому несчастью из нее выпадали. Россия представляет собой второй случай, особенно тяжелый, поскольку в ее истории было аж три «выпадения». То есть она периодически то «выпадала», то начинала движение в сторону «матери», но снова срывалась или, вернее, зарывалась, по выражению русско-американского историка, в «евразийскую нору».

     Итак, А.Л. Янов выступил с теорией «выпадения России из Европы» в своей трилогии «Россия и Европа. 1462 – 1921».* Под нее он выстроил схему чередования «европейских» и «антиевропейских» правителей России. «Европейцы» – Иван Ш, Петр I, Екатерина II, Александр I, Николай П; “антиевропейцы” – Иван Грозный, Николай I, Александр Ш, Сталин. Приведенная  схема не выдерживает серьезной критики. О двойственном отношении Петра к Европе написано немало и верно. Он брал у Европы технику, технологию и некоторые полезные приемы государственного управления, но ему и в голову не приходило копировать ее либеральную систему власти. И в деятельности других «европейских» самодержцев России стремление к модернизации сочеталось (или перемежалось) с антизападническими тенденциями. И на то были как внутренние, так и внешние причины. А кто будет отрицать, что сталинская индустриализация проводилась с петровским раз махом?

     Если у Ю. Афанасьева в злоключениях России виноваты византийцы и татаро-монголы, передавшие России свою манеру властвовать, то у Янова история «выпадений» России из Европы начинается с «самодержавной революции Ивана Грозного», или «мутации Ивана Грозного». Цитирую: «…вне всякого сомнения, что рождение в России самодержавия обернулось кровавой баней опричнины и вместе с этой новорожденной диктатурой пришли на русскую землю традиция тотального террора (как способа управления страной) и крестьянское рабство (как способ эксплуатации народного труда), империя (как синоним нации) и патологическая грёза о “першем государствовании” (или, на сегодняшнем жаргоне, о глобальном лидерстве)». И ниже: «Россия после Грозного стала совсем другой, практически неузнаваемой страной. Во всяком случае не тем преуспевающим североевропейским государством, каким была она при её первостроителе Иване III и тем более во времена Великой реформы в 1550-е» [23].

     Каким «европейцем» был Иван Ш, трудно сказать, наверное, таким же, каким «христианином» был великий князь Киевский Владимир I. И о «европейском столетии» России (с середины XV века и до середины XVI), как о «пунктике» А. Янова, распространяться не будем. Но вот читаем следующее: «Смиренной ученицей привел свою страну обратно в Европу Петр» [24]. Слово «обратно» относим на счет теоретического выверта автора. Но и без него так ли это? Сначала Петр пришел в Европу без России и не царем, а инкогнито под видом ученика голландского мастерового. А уж после настал черед смотрин «лягушонки в коробченке». Под грохот морских сражений Северной войны ввел он Россию в «семью европейских народов», невзирая на протесты. Презрение сменилось страхом, а страх перед мощью России породил русофобию. Россия обязана русофобией не Ивану Грозному, но Петру, а Европа – собственному страху. Вот как характеризует «скромность» царя Петра Федор Михайлович Достоевский: «…в лице Петра мы видим пример того, на что может решиться русский человек, когда он выживет себе полное убеждение и почувствует, что пора пришла, а в нем самом уже созрели и сказались новые силы. И страшно, до какой степени свободен духом русский человек, до какой степени сильна его воля!» [25].

     Дерзким учеником был Петр Великий, но и благодарным. Кстати, учиться было чему. Не Россия, а Европа породила империализм и колониальные захваты. Не Россия, а Штаты впервые прибегли к массовому уничтожению коренного населения при решении «земельного вопроса». За крестовые походы в средние века и «гуманистическую миссию» в Африке во время ее колонизации папе Римскому в ХХ веке пришлось даже извиняться. Вообще России в политике трудно отстаивать какой-либо свой приоритет. Везде находятся западные учителя и первопроходцы. Янов это наверняка знает, но не берет в расчет, поскольку это вредит его теории европейских «выпадений». Россия в целом оказалась способной ученицей и хорошо усвоила от своих европейских учителей, что главный закон в политике – это закон силы, а второй по значению – это закон политического равновесия.

     Запад с давних времен усвоил двойной счет в политике. То, что ему было выгодно, он объявлял нравственным и демократичным, а то, что ставило под угрозу его позиции, считал чуть ли не оскорблением Бога. И этот его раздвоенный лик русские восприняли адекватно – как Европу и Запад. Европу мы сердечно любим за ее культуру, науку, философию, уважаем за ее цивилизованный быт, к Западу относимся холодно, как, впрочем, он того заслуживает. Европа была и остается сердцем Запада, а вот голова с начала ХХ в. «переместилась» в прагматичную Америку вместе с той частью тела, которую особенно ценят сами американцы.

     Янов осуждает современную Россию: в то время как Турция встала на путь воссоединения с Европой, Россия по-прежнему питает замыслы стать «альтернативой Западу» [26]. Когда такое читаешь, начинаешь сомневаться в исследовательской адекватности автора. В самом деле, «воссоединение Турции с Европой звучит анекдотично, если вдуматься в смысл слова вос-соединение. Хочется спросить г-на Янова: а Индия уже вступила на путь воссоединения с «матерью-Европой»? Как никак одна индоевропейская семья. А если серьезно, то Турция – это настоящий Восток. Ее при желании можно назвать «Европой мусульманского мира», как иногда называют «Западом Азии» Японию, но это не более чем метафора. Европейцы отдают себе в этом отчет, поэтому кандидатура Турции на вступление в ЕС вызывает у них сильнейшие разногласия, и ее движение туда обставлено тяжелейшими для турок условиями.

     Поддержка европейскими странами Турции в ее многочисленных войнах с Россией объясняется сугубо внешнеполитическими и военно-стратегическими соображениями: эта страна была естественным препятствием на пути России/СССР  к Средиземному морю, что грозило охватом Европы с севера и юга. Это привело бы к нарушению баланса сил, или второго закона политики. То есть в прошлом Турция присутствовала в европейских планах почти исключительно благодаря фактору России в европейской политике. Что Европе до освобождения «турецких славян». Это был вопрос России.

      А. Янов процитировал в качестве эпиграфа известные слова Пушкина: «Горе стране, находящейся вне европейской системы!», долженствующие служить кому-то  упреком. Петр Великий ввел Россию в европейскую систему и сориентировал ее там. С тех пор она там и находится, но при этом она – не часть Европы, а отчасти Европа, поскольку в России Европа и Азия уже много веков назад воссоединились. Не вся Европа и не вся Азия, но все же это куда более серьезно, чем «воссоединение Европы с Турцией». Собственно говоря, Россия – это и есть встреча Европы с Азией.

      Россия с определенной регулярностью «выпадает» из Европы. Так утверждает Янов. Может логичнее будет предположить, что это не «выпадение» вовсе, а периодическое отдаление от Европы в процессе движения России по собственной орбите? С точки зрения «европейца» (имеется в виду западный человек), движение Европы по этому отрезку российской орбиты может быть воспринято как «выпадение» России из Европы. Но зачем рефлексировать по этому поводу «американцу» Янову, ведь его новая родина сама когда-то «выпала» из Европы и самоуверенно назвалась Новым Светом. Расставание с европейской судьбой совершилось, и американцы, кажется, об этом не сожалеют.

     Кроме того, в России есть своя Европа и свои русские европейцы. Это отнюдь не западники вроде Гайдара. Понятие «европеец» – вовсе не географическое, а мировоззренческое. Имеется в виду установка на активное духовно-практическое освоение жизни. С этой точки зрения, и в современной Европе европейцев маловато, зато зомбированных рекламой потребителей хоть отбавляй.

     Напрасно г-н Янов записывает в свой актив Пушкина, Чаадаева да и, пожалуй, Ключевского*. В России есть политические мыслители, которых одинаково и, главное, с достаточным основанием причисляют к «своим» и западники, и славянофилы. Кроме упомянутых имен назову А.И. Герцена, В.С. Соловьева, Н.А. Бердяева, И.А. Ильина. О каждом из них можно сказать то же, что сказал Гоголь о Пушкине: «Явился Пушкин к нам. Он – середина…». Дело в том, что им удалось в своих раздумьях о России органично соединить обе позиции: она есть «и то, и другое» – Востоко-Запад (Западо-Восток).     

     Конфронтации с Европой сегодняшней России категорически не надо, быть с Европой, сотрудничать с нею вполне возможно и желательно. Речь идет о движении не в Европу, а к Европе. Это разные вещи, а у Янова они отождествляются. Это движение ограничено самим фактом взаимодействия двух неслиянных миров, и Европа ревностно блюдет границы, когда Россия начинает движение в ее сторону или когда сама залазит на «чужое пространство». Так что «особнячество» имеет место с двух сторон. Как и противоположная тенденция сближения, ибо интерес и потребность друг в друге испытывают обе стороны. Главное, чтобы свое сосуществование Россия и Европа строили по формуле: мир миров.

     Это не «замысел России», а факт, что Россия своим  существованием на границах европейского мира является «альтернативой Западу». Военные победы России над Ливонией, Швецией, Пруссией, Турцией, наполеоновской Францией и гитлеровской Германией неизменно вызывали в Европе взрыв антироссийских настроений, который следовал за коротким периодом благодарности к ней, ведь русский солдат разрешал проблемы, которые создавал европейский политик. О «неблагодарности» Европы писал еще Н.Я. Данилевский, а Ф.М. Достоевский вывел общее правило: «…мы так поставлены нашей европейской судьбой, что нам никак нельзя побеждать в Европе, если б даже мы и могли победить: в высшей степени невыгодно и опасно» [28].  Писатель иронизировал, что судьба хранила Россию, дав ей в союзники Пруссию и Австрию  в войне с Наполеоном, которых она же и освободила. Как только страх перед диктатурой Наполеона их оставил, они немедленно приписали себе всю честь побед и, таким образом, «простили» России за ее «неуместное» вмешательство в войну.  Это разительно напоминает то, как ныне ревностно изживают свой «комплекс недопобеды» во Второй мировой войне  другие «коалицианты».

     Я не случайно процитировал Достоевского. Весь строй мыслей А. Янова не просто спорит с политическими воззрениями Достоевского, но находится в кричащем противоречии с ними. Не хочется быть категоричным, но вопрос стоит либо-либо: либо Достоевский действительно пророк России и, следовательно, Янов «не прав», либо наоборот. Теория европейских «выпадений» России вызывает большие сомнения, а вот когда я читаю студентам выдержки из «Одного особого словца о славянах», не называя автора, то они абсолютно уверены, что речь идет о современном политическом памфлете.

     Отстаивая свою историософию и философию, А. Янов претендует на «правильное» понимание России. Претензия будь здоров! Но это не единственная его претензия. Еще при чтении его книги «После Ельцина»(1995) я обратил внимание на своеобразное тщеславие автора, на его незаурядный политический темперамент, подавляющий в нем историка. «Э-э, да это не историк, а политолог, склонный вступать в диалог с власть имущими и подавать им советы», - так подумалось тогда. И в этой мысли я только укрепился сейчас, прочитав заключение его нового исторического исследования России. В нем он изложил  политический план или даже программу, имеющую конкретного адресата.

     «К кому я в этой книге обращаюсь?» – задает вопрос Янов и считает его для себя «драматичным». Вопрос, конечно, драматичный, ибо выясняется, что он обращается к либералам “эпохи Путина и Александра Проханова”. Он упрекает их в том, что они уронили знамя борьбы за европейскую Россию, обрекли себя из-за этого на маргинальную роль в политике. «Получили» либералы от Янова и за то, что они «толком не знают отечественной истории», «сегодня, как и в 1820-е, видят противника исключительно в режиме, по-прежнему не замечая своих действительных антагонистов» [29]. Последний упрек обращает на себя особое внимание, поскольку он указывает на важнейшее отличие позиции Янова от Афанасьева и иже с ним. Они видят главного своего противника во Власти, а Янов – в стоящей рядом с нею «имперской интеллигенции», в таких «великодержавных националистах», как  Г. Павловский, А. Рогозин, К. Затулин, М. Леонтьев, А. Пушков, А. Проханов.

     Что нужно делать сегодняшним российским либералам? C такой постановкой вопроса А. Янов достоин занять место под сенью «древа Макиавелли», где-то рядом с Лениным и Г. Поповым. Ибо на вопрос «Что делать?» он дает четкий ленинский ответ: организовать штаб воссоединения с Европой  со своим журналом, газетой, сайтом и радио. Этот штаб должен объединить вокруг себя все либеральные силы России. Эти силы должны организовать фронтальное контрнаступление против антиевропейских, антилиберальных сил внутри самой России во всех средствах СМИ и во всех областях культуры, включая, между прочим, историографию. Далее, он требует от либералов открытой публичной полемики с великодержавниками, их «корректной порки», «интеллектуальных экзекуций» и тому подобных «европейских» методов казни своих политических противников.

*    *    *

     Подводя итог этому сюжету, можно констатировать, что в сугубо научном плане А. Янов спорит с историографической концепцией России Ю. Афанасьева, но в партийно-политическом смысле они находятся в одном круге, круге либеральной политической интеллигенции, которая использует авторитет исторической науки как оружие в борьбе за власть над умами «рядовых» сограждан.     В своих мечтаниях и писаниях господа либеральные историки прозревают другую историю, другой народ, другую власть, в общем другую, воображаемую Россию. Возможно, в вероятностном мире такая анти-Россия существует, но что всем нам, живущим в этом мире, до нее?

     И напрасно Афанасьев с Яновым цепляются за П.Я. Чаадаева, первого русского мыслителя с западнической парадигмой. Они не принимает во внимание, что пессимизм Чаадаева был вопросом о судьбе России, его тезисом. Но у него были также антитезис и жизнеутверждающий синтез. Чаадаев верил в великую будущность России и, главное, утверждал, что свободная Европа невозможна без России. Без России Европа проблематична. Вот ведь как повернулась мысль у первого российского западника! А  либеральные историки застряли на тезисе и дальше не пошли.

 

10.3. Интеллигенты, интеллектуалы и интеллигентство

в либеральном обрамлении

 

«Игры либералов» на фоне народной жизни

     Надо признать, что из всех групп российской политической оппозиции либеральная – самая интеллектуальная. Несомненная польза от либералов – в постановке и интеллектуальной проработке ключевых вопросов современной жизни. В созданном ими смысловом пространстве собственная мысль активизируется, ищет и находит контраргументы.

      «Другая правда», «другая война», «другая история», «другая Россия» –  все это игры ума, и пока они разыгрываются  на страницах научных изданий и в рамках сугубо исследовательских проектов, они могут быть полезны в  научных целях (разработка новых исследовательских стратегий). И змеиный яд полезен, пока не попадает в кровь. Но в политике эти игры обретают другой смысл. Они уже становятся оппозиционными проектами, задача которых создать новое символическое поле борьбы за власть. Это идеологическое поле будет обладать отрицательным, разрушительным потенциалом. Есть «игры патриотов», а есть «игры либералов». И те, и другие одинаково опасны, потому что сталкивают людей, растаскивают их на противоборствующие лагеря. На Западе это не страшно. Там живут по принципу: игра игрой, а ланч по распорядку. А у нас быстро накапливается потенциал гражданской войны.

     Вряд ли стоит порицать либералов за то, что они ведут борьбу за власть, что у них есть собственная программа, отличная от других политических сил. Они имеют на это полное право и даже обязаны это делать, раз у них есть свой электорат. Но надо недвусмысленно сказать, что эти господа ведут политическую борьбу, и если им дадут в «нюх», то пусть не скулят и не жалуются, что, мол, государство «гвоздит» гражданское общество, у которого есть естественная потребность оплакать жертвы государственного террора. Надо четко им возразить, что не жертвы  вы оплакиваете, а под видом оплакивания жертв проводите политику памяти, направленную на формирования у людей негативного отношения к российской государственности. Именно так выглядит в современном политическом контексте «Другая война» Афанасьева и Попова. История показала, что русский народ без своего государства – это жидкая каша, бесструктурная масса, не способная к самоорганизации, обреченная на растворение в других  политических телах.

     Проблема состоит в том, что надо как-то отделить государство от власти, которая его эксплуатирует и с ним отождествляется. Это на Западе власть вручается тем, кто победил на выборах, а у нас побеждают на выборах те, у кого уже есть власть. Одно дело – государство как форма управления, и совсем другое – государственность как способ существования и самозащиты народного организма от разрушительных внешних воздействий. «Мы сами отключили свой наиважнейший, веками выстраданный ресурс – государственность», - пишет в публицистической манере Ю. Поляков [30].  «Мы» тут не причем. Были люди, которые убедили себя и убеждали других, что если «отрубить» командно-административную систему от экономики, то последняя воспрянет, заработает, запоет. Вот они и устроили катастрофу на дороге, благо, свое преступление можно было свалить на недееспособных коммунистов, «не так расставивших указатели». Если люди предлагают избавиться от бюрократической перхоти путем скальпирования государства, то как следует назвать таких людей? Мы их назвали либералами.

    Современный миф российского либерализма включает в себя соответствующую проработку истории России. Этим объясняется то обстоятельство, что в историки подались все либеральные перья. Возможно, либералов вдохновляет перестроечный опыт «накачки» населения историческим негативом («правдой истории»), когда нравственное чувство народа было покорено и политически использовано. Насколько обоснованы современные претензии либералов на учительство и водительство? По оценкам суперлояльных к ним социологов (сами такие же!), 3-7% избирателей могут эти претензии поддержать.

     Сегодня у либералов с «народом» проблем даже больше, чем с властью. Они ведут с ним как строгие учителя с недорослем. Вот и господин Афанасьев, ссылаясь на данные ВЦИОМ, вынес приговор: «Россиянин – деградировал, его уже не волнуют не только гражданские права, но и вообще все, что не связано либо с государством, либо с возможностью что-нибудь от этого государства урвать» [31]*. А он, горемычный, не деградировал, а просто смертельно устал и впал в фрустрацию от провальных реформ, экономического ограбления на фоне демократической трескотни, телевизионной скабрезности, скандальных выборных кампаний, циничных откровений людей власти. Европейская общественная деятельница, редактор немецкого еженедельника «Цайт» графиня Марион Денхофф в 1995 году писала о европейской проблеме: «Угроза для демократии у нас исходит не от праворадикальных групп, а исключительно от самой демократии – из-за преувеличения ее собственных принципов, то есть безбрежной рыночной экономики и безграничной свободы» [32]. Если в Европе – кризис демократии, то у нас кризис извращенной демократии, поскольку другой на нашей почве быть не может. Так стоит ли в этом винить народ?

     Другое имя Ю.Н. Афанасьева – Сомневающийся в Своем Народе. Есть и более тяжкий случай. Например, праволиберальный публицист Д. Драгунский пришел к выводу, что «в результате многовековой истории в нашей стране сложился крепкий садомазохистский союз власти и народа. Разгульное ельцинское десятилетие не разрушило его, а объективно – только укрепило» [33]. Другое имя Драгунского – Отчаявшийся в Своем Народе.

     «Интеллигенция не функция народной жизни» [34], - эти слова Бердяева как нельзя лучше подтверждают праволиберальные интеллигенты из СПС. По сравнению со своими классическими предшественниками из Х1Х века они внутренне усовершенствовались настолько, что нисколько не страдают от «комплекса вины» перед народом. Либеральный шок-мэн Гайдар в духе писаревского нигилизма провозгласил: все, кто не выдержит испытание Его величеством Рынком, виноваты сами. Быстренько пострадали, вымерли и освободили место для более живучей поросли. Вымерли в общей сложности миллионы. А совесть у Гайдара чиста, как слезинка замученного ребенка. Можно, конечно, убедить себя: Провидение действовало через меня. Я – палач Господа, а не просто палач. В свое время аналогично рассуждал Жозеф де Местр: якобинцы погубили Францию и они же ее спасли!  Но разве не становится дурно от содеянного, когда видишь стайки малолетних беспризорников на улице или бомжей, облепивших мусорные баки?

     «Интеллигенция не функция народной жизни» – это открыли для себя еще веховцы, увидевшие в 1905 году наяву народную революцию, о которой они грезили годами. Увидели – и страшно перепугались. М.О. Гершензон писал в этом сборнике: «Что народная душа  качественно другая – это нам и на ум не приходило. Мы и вообще забыли думать о строе души: по молчаливому соглашению, под «душою» понималось просто рационалистическое сознание, которым одним мы и жили» [35]. И ниже следовала вызвавшая тогда скандал в революционной среде фраза: «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, – бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной» [36]. 

     В этой связи обращаю внимание на любопытный эксперимент, который проводит на телевидении В. Соловьев, ведущий программы «К барьеру!». В ней он неизменно сводит в поединке «либералов» и «патриотов». И хотя среди последних достаточно часто попадались кретины или люди, неспособные вести публичную полемику, они неизменно с большим преимуществом выигрывали у «либералов» по результатам голосования телезрителей. Но меня больше всего поразили судьи в зале: их вердикт никогда (!) не совпадал с мнением народа. Поскольку приглашенные Соловьевым судьи были из интеллигентов или, в крайнем случае, предпринимателями, постольку можно считать это чистым экспериментом, доказывающим, что интеллигенция – не с народом.

     Из этого факта вытекает, что если только народ российский за свою правду-мать поднимется, то взаимные претензии интеллигентов-патриотов и интеллигентов-либералов станут предметом интересного разбирательства археологов лет через двести.

 

Либеральная беспочвенность как выражение русской почвы

      Если во всех российских перипетиях и революциях бюрократия как массовый класс управляющих неизменно выходила победительницей, да еще более мощной, чем прежде, то что, кроме инвектив, может предложить либеральная интеллигенция? Ничего. Личная проблема того же Ю. Афанасьева в том, что он так и не решил для себя быть кем-то одним – или историком, или политиком, или священником? В истории он политик, а в политике – священник. Вот хитрый Г. Попов мыслит «реалистически»: бороться с бюрократией бессмысленно, надо сделать так, чтобы ей стали выгодны демократические правила игры, а государство не сильно страдало от неизбежного казнокрадства. Еще есть смутные надежды на втягивание в мировую жизнь, на открытость, глобализацию, рыночные законы, образование.

     Мне кажется,  Афанасьеву нужно честно сознаться, что История в его истории не причем, что он полностью, от начала и до конца, определен в политике. Определен как либерал. А Историю использует по поводу: нахватывает из нее нужные для либерального дела «аргументы». Но ведь сам по себе либерализм в России – это проблема. Она давно диагностирована выдающимися русскими мыслителями (Н. Бердяевым, П. Струве и др.) – беспочвенность, отщепенство (и от государства, и от народа), социальное одиночество.

     Либералы правильно фиксируют многие болевые точки в истории и современной России, но дают такие советы, реализация которых ведет к подрыву гомеостазиса России, ее ментального основания. В качестве критика власти, бюрократии, олигархии, аморфного гражданского общества, негодных национальных традиций они, пожалуй, хороши. Но не дай Бог подпускать этих гуманистов-эвдемонистов к реальной власти! Благими намерениями… Они – не предатели, а слепцы по причине головного недоразумения. Кстати, в политике эта существенная, с точки зрения морали, разница стирается. Поэтому не случайно на Западе Ю.Н. Афанасьева и его коллег по жанру радушно принимают и грантами награждают, ведь они «поют» в унисон с теми, кто насаждает там русофобию. В России образовалась целая колония интеллектуалов, неплохо живущих на западные деньги, строя из себя идейную оппозицию власти. Ю. Поляков метко назвал их «соросятами».

      Они осуждают русскую почвенность и, в частности, исторический большевизм как ее порождение. Естественно, что сами они порождение либеральной беспочвенности. Но и беспочвенность есть выражение русской почвы. Типология русских «лишних людей» неплохо изучена в литературе. Беспочвенный либерал не живет, а базируется в стране, не ходит по земле, а перемещается в пространстве, не изучает историю, а «рационально» ее перекраивает, дышит не кислородом, а «воздухом свободы». Интересно, что он при этом выдыхает?

     Корень проблемы Ю.А. Афанасьева и других либеральных критиков истории России – отсутствие точки опоры внутри себя. С тоталитаризмом бороться нельзя, оскорбляя Народ в его священных чувствах; историком быть нельзя, не доверяя Истории; с памятниками (покойниками) бороться нельзя, видя умысел и упуская замысел. В годы «перестройки» мы творили справедливость, а сотворили еще большую несправедливость, восстанавливали правду, а надстроили еще один этаж лжи, и нас справедливо постигло несчастье. Мы сами растопили лед и вызвали наводнение, в котором захлебнулось общество и распалось государство. Строить новое существование, не разрушая фундамента бытия, - этого мы так и не постигли. Будто змея, сбросили кожу советского режима, а внутри остались прежними. Уроки «перестроечной» истории остались неусвоенными. Так кто из нас поминает Чаадаева всуе?

Макиавеллизм  российского  либерализма

     Есть колоссальное различие в условиях существования либерализма на Западе и у нас. На Западе либерализм характерен для нормальной, стабильной полосы развития и немедленно удаляется на периферию политической жизни, когда наступают кризисные времена. В России все с точностью до наоборот: либерализм обретает силу и влияние именно тогда, когда страна входит в стадию кризиса. Таким образом, кратковременная победа либеральных настроений в обществе – это симптом нестроения государства, идеология переживания кризиса, которую, однако, можно представить как идеологию и программу выхода из кризиса. Ведь для его преодоления нужны решительные шаги и новые люди во власти, способные на эти шаги. В общем, когда в России революция, либерализм процветает, когда эволюция – чахнет. Но ведь по своему происхождению и содержанию либерализм является идеологией эволюции, идеологией победившей и попытавшейся вытравить из исторической памяти свое неправовое, революционное восхождение к власти буржуазии. Это несовпадение содержания либерализма с тактом истории имеет для российских либералов решающее значение. Оно делает их макиавеллистами, морально неполноценными интеллигентами.    

     Почему у шестидесятников был и сохранился моральный авторитет? Во-первых, потому что они были жертвами власти; во-вторых, они не боролись за власть, а боролись с властью за право жить под сенью права. Это были в основном представители творческой и научной интеллигенции. Они искренне чурались власти.

     В отличие от них является политическая интеллигенция 90-х годов и начала ХХІ-го века создала свои партии, фонды и СМИ. Эти «ребята» не хотят быть жертвами власти, а хотят сами войти во власть, стать Властью и распорядиться Россией по ЗАПАДническому усмотрению. С точки зрения обычной интеллигентской морали их положение ложно, с точки зрения морали политической, макиавеллистской, они поступают правильно. Полоса стабильного развития под руководством путинского режима разные группы оппозиционной интеллигенции, конечно, не устраивает. Они полагают, что российская смута еще не исчерпалась, еще настанет время, когда народная боль и негодование поставят под вопрос существование преемственной власти, или удачно для них, значит неудачно для России, сложатся внешние обстоятельства  – и у них появится шанс вновь возглавить русский бунт.

     Во-вторых, российские либералы получают шанс войти во власть и наложить свой отпечаток только в случае их союза с просвещенным авторитаризмом, с «партией власти», политической бюрократией. Поэтому объективно они заинтересованы в таком авторитаризме, но сказать об этом открыто не смеют – это скомпрометирует их как идейных сторонников «демократических ценностей». Увы, непоследовательность, оппортунизм не входят в число добродетелей идейного человека. Но именно эти качества необходимы российскому либералу, если он хочет быть в реальной политике, а не быть сторонним комментатором политического процесса, сидя в пробирке. Таким образом, условия существования либералов в российской политике принципиально макиавеллистские.

 

Необольшевизм  гайдаровского либерализма

     «Собственно, это были не реформы. Речь шла о жестких реанимационных мероприятиях, задача которых – предотвратить развитие событий по сценарию 1917-1918 годов – с анархией, голодом и кровопролитной гражданской войной», – так спустя 15 лет оценил свою деятельность на посту врио председателя правительства и министра экономики Егор Гайдар в интервью журналу «Итоги» [37]. Если верить Гайдару, то он ни много ни мало спас Россию от голода и весь мир – от ядерного уничтожения. Но верить Гайдару нельзя. На самом деле Гайдар сознательно передергивает факты и нагнетает обстановку того времени. Например, он сослался на конкретное высказывание председателя правительства Н.И. Рыжкова по поводу срыва поставок нефти за рубеж в пользу своего тезиса о  катастрофичности ситуации осени 1991 года. Но Рыжков не делал стратегических выводов из сложившейся ситуации и во всяком случае считал (уверен, и сейчас считает), что можно было выйти из того трудного положения, не допустив распада государства и миллионных смертей людей от голода, стресса, унижений.

     Гайдар вообще представляет дело так, что его критиками являются пришедшие вместе с Путиным к власти сильные «задним умом» и неблагодарные «государственники», как он их называет. На самом деле курс гайдаровских реформ с самого начала его реализации столкнулся с жесткой критикой, на которую ни тогда, ни сейчас у Гайдара нет убедительного ответа. Это была не только идеологическая критика со стороны коммунистов, но и профессиональная критика со стороны российских либералов и западных аналитиков [38]. Так, критиком экономиста Гайдара был экономист Явлинский. Дэвид Уайт пишет: «Явлинский считал, что Ельцин и Гайдар осуществляют реформы слишком поспешно, а распад СССР приведет к уничтожению всех механизмов экономической координации, в том числе в финансовой, кредитной и денежной сферах. Явлинский утверждал, что Ельциным движет прежде всего желание ликвидировать СССР, и вся его экономическая программа ориентирована на достижение именно этой цели: «Моя точка зрения, точка зрения моих коллег была принципиально иная. Никакого коллапса; вопрос об армии и границах должен был стать предметом тщательно подготовленных переговоров; постепенное претворение в жизнь экономического соглашения [с республиками]; свобода торговли, банковский союз, резервная система; координация экономического законодательства; взаимное ограничение бюджетного дефицита. Даже график реформы был иным: не такой стремительный и эффектный, но, с другой стороны, реалистичный» [39].

     Разница между либерализмом Явлинского и либерализмом Гайдара – это разница между социальным либерализмом, идущим от человека к реформе, и радикальным экономическим либерализмом, идущим от доктрины, «рациональной», то есть в российском контексте сугубо аморальной установкой на эффективность и оптимизацию проводимой революционной реформы экономики, ведь речь шла о смене базиса и системы хозяйствования. В этом контексте государственные расходы на поддержание жизни пенсионеров были признаны нерациональными. Скандальные высказывания Гайдара, Чубайса, Немцова и других члены команды реформаторов на этот счет общеизвестны, и, главное, они соответствовали генеральной линии гайдаровской экономической политики. Он счел целесообразным пожертвовать целыми слоями «экономически бесполезного» и «политически вредного» (антикапиталистически настроенного) населения ради приобретения новых, более благоприятных для будущего российского капитализма условий и позиций. Под это дело было решено пожертвовать и Советским Союзом, своеобразной империей, в которой донором были не окраинные республики, а сама Россия.

     Необольшевизм – вот точное определение гайдаровскому либерализму, к которому пришли многие аналитики. Так, в статье, датированной 1993-м годом, А. С. Ципко констатировал: «Продолжается большевистский цикл истории, одна революция сменяет другую, одна революционная власть приходит на смену другой. Характерно, что язык и способы захвата власти, способы обоснования нарушения законов остаются одни и те же» [40].

     Вот так – самым ироничным образом – Гайдар-внук протянул руку Гайдару-деду. А мы, подозревавшие его в страшном грехе отступничества, были несправедливы к нему. Каемся! Мальчиш-Плохиш – это Мальчиш-Кибальчиш нашего времени. Диалектика – это, брат, наука!

Проблемное сознание  российского либерализма

     Либерализм в России – это наносное явление, сопутствующее системным реформам, недоброкачественный продукт русского западничества. Взять хотя бы фигуры российских реформаторов. Петр Первый и Ленин либералами не были. Фигуры поменьше – Витте и Столыпин – тоже в этом не замечены. Александр Второй? С большой натяжкой его можно назвать «либералом поневоле», особенно если учесть, что еще в период Крымской войны он был чуть ли не консервативнее своего отца, Николая Первого, «свинцового человека». Напрашивается однозначный вывод: в России истинный государственник и либерал – разные люди. Либерализм в России – игра интеллигентского ума, тезис, теряющий смысл без антитезиса и синтеза. В серьезном деле на либерала полагаться нельзя – обязательно подведет.

     Итак, сознание российского либерала само по себе – это проблема. И вот с этим проблемным сознанием он натыкается на другую, еще большую проблему. Имя этой проблемы – Сталин. Афанасьев, Попов и сонм других далеко не слабых интеллигентских умов долбили идол Сталина с такой яростью, что, казалось, он навечно втоптан в грязь. Но удивительным образом его влияние на общественную жизнь, народное сознание только возросло. Проклинавшие его сделали явно больше для его утверждения, чем те, кто стоит за него горой. От этого у либералов рождаются депрессивные чувства досады, бессилия и беспросветности. Ведь мы же все так  ясно и подробно растолковали, разводят они руками, а они (имеется в виду «массы», «народ») по-прежнему тащат его портреты на площади.  

     Бессилие либералов рождается на почве неспособности отделить Сталина от подвига народного всемирно-исторического масштаба. Чувствуется оскорбительная неправда, колоссальная несправедливость в подходе «других историков»  к народной памяти войны, к народной Победе.  Стоит только задаться вопросом: кто кроме Советского Союза, мог реально остановить гитлеровские полчища? Никто. И Советский Союз не смог бы остановить, если бы эта война не стала для народа Великой Отечественной. Проблема Сталина порождает конфликт интеллигенции с народом, причем в треугольнике власть – интеллигенция – народ интеллигенция оказывается необязательным посредником. Чем больше она тыкает своей шпажонкой в созданное ею же самой идолище, тем больше это напоминает антихристианское поведение древних людей.  

     Увы, сталинизм не поддается рационализации. И это уже не проблема, а тайна. За фигурой Сталина чувствуется символизм русской истории, ее средоточие. Раньше такая роль отводилась Петру Великому. Всякий общественный подъем начинался с дискуссии о роли Петра в истории России. Если французы чтят память «своего императора», хотя объективно Наполеон много зла принес Франции, то  у нас Сталин «живее всех живых». Господа либеральные историки преподносят нам историю как науку ненависти вместо того, чтобы «рассчитаться с историей», «похоронить эпоху», переведя проблему Сталина в разряд исторической памяти.

     На минуту отойду в сторону. Крупный историк – всегда немного философ, философ конкретный, политический, ибо его рассуждения о смыслах рождены коллизиями, завязанными самой историей. Я думаю о Михаиле Яковлевиче Гефтере, о его переживании драм и трагедий истории, о его стремлении к глубине и умении на равных «разговаривать» с великими.  В интервью 1987 года Гефтер сказал: «Сталин – наследник поражения наших великих. Вне этого о нем незачем болтать. Для нас сегодня нет ничего опасней, как остаться при журналистских банальностях. Мы не можем осознать самих себя, не разговаривая на равных со Сталиным» [41].    

     Смею думать, у каждого из нас свой Сталин «в шкафу». Некоторые туда боятся заглядывать – не то, чтобы вести разговор с вождем. Поэтому он не похоронен в нашем сознании, а мы остается тайными сталинистами. И не Сталин нас такими сформировал, но История как поле борьбы множества агентов, не ставивших сознательно такой цели. Ульянов в этом поле стал Лениным, Джугашвили – Сталиным, Бронштейн – Троцким. И Хрущев, разоблачавший культ личности Сталина, и Горбачев с Ельциным были сталинистами. А если копнуть в глубь истории: террористы-народовольцы, революционер-император Петр Великий, искоренитель боярской вольницы Иван Грозный, спаливший Киев Андрей Боголюбский, загнавший силой народ в христианство Владимир Святославич – все они формировали тот габитус, носителями которого мы являемся.  

     Каждый день, включая телевизор, мы проходим, точно по Оруэллу, школу ненависти. Активно ненавидим тех «идиотов», «сволочей» и «кретинов», которые нами правят. Мы их выбрали? Так кто ж в это поверит! Они сами нам рассказывают о своих махинациях, которые мило называют «выборными технологиями».  Они сами друг друга называют «бандитами» и, наверное, знают, о чем говорят. Сегодня Власть у нас глубоко психологически нелегитимна. Поэтому Сталин (Страшная Власть) пришел на место свергнутой монархической легитимности. Нестрашная власть у нас всегда была глубоко презираема и, что очень немаловажно, неэффективна. Сталин не умер вчера, как надеялся М. Гефтер. Терпит ли он поражение сегодня? Не думаю… Не уверен.

  

Сказание о том, как бранились «звезды» научной публицистики

     Дело было на Руси в 2003 году от рождества Христова. Раздался страшный гром. То не горы содрогнулись от подземного толчка и не небо раскололось от удара в атмосферу проходящей кометы, – то бывшие заединщики, богатыри научно-политической публицистики, славные рыцари легендарной «перестройки» одолевший Большевистского Дракона Александр Сергеевич Ципко и нашедший дорогу к Храму Игорь Моисеевич Клямкин сошлись в поединке неслабом. Только-только вышла в свет книга "Западники и националисты: возможен ли диалог?"* Ципко не мог смолчать и ударил критической рецензией. Клямкин не мог стерпеть и ответил. И понеслось.

     «От г-на Ципко требовалось совсем немногое, - писал в своем ответе И. Клямкин, -  обосновать свои инвективы посредством добросовестного цитирования – желательно прямого – высказываний тех, кто демонстрирует, по его мнению, нелюбовь к Отечеству. Но он этого не сделал. Не сделал же потому, что таких высказываний он обнаружить не мог по причине их отсутствия» [42].

     В чем, собственно, упрекал Клямкин Ципко? В том, что тот интеллектуально бессовестно  вел с ним полемику, передергивал слова  и смыслы. В среде интеллектуалов это недопустимо. Согласен: никакая дискуссия, никакой качественный диалог  невозможен, если не соблюдать правил, диктуемых  интеллектуальной  совестью, научной этикой. В первую очередь это касается правила честно цитировать и точно излагать мысль своего оппонента, особенно если идет речь о принципиальных вопросах. И правда, Ципко неоднократно был замечен в этом непозволительном для истинного интеллектуала грехе, в чем он и сам сознавался, когда ему грозили судом. Вероятно, эту размашистую манеру г-н Ципко выработал в славное для себя время, когда на страницах популярных публицистических изданий он «разоблачал» научную «несостоятельность» К. Маркса, а тот, естественно, ответить ему не мог. Это молчание Александр Сергеевич расценил как свою силу.

     Что поделаешь! Еще Ф. Ницше констатировал, что «подавляющему большинству недостает интеллектуальной совести» [43].  Ведь мы критикуем убеждения друг друга с позиций собственных убеждений. Ничего, кроме обнаружения собственного субъективизма, наша интеллектуальная совесть подсказать нам не может. Мы выделяем какой-то один смысл из многосмысленности нашего существования и возводим его в принцип своей веры. При этом всех несогласных с нами объявляем неверными. Какая уж тут справедливость! Интеллектуальной совестью обладают лишь те редкостные натуры, которые охвачены истинной страстью к познанию, которая не может не обратиться в страсть к самопознанию, к проблеме метода. А это – «черная дыра». Не хочется впадать в морализм, но кто способен быть честным с самими собой, тот не способен произнести ни одного слова осуждения в адрес другого. Честно скажем: это не мы.

     Итак, вина Ципко вроде бы установлена. Так поступать с интеллектуалом  Клямкиным  интеллектуал Ципко не имел права. Однако, как говорил в суде капитан милиции Максим Подберезовиков в кинокомедии «Берегись автомобиля!»: «Граждане судьи! Деточкин виноват… и не виноват!». В нашем случае Деточкин-Ципко со своим неисправимым чувством справедливости схватился не с интеллектуалом Клямкиным, а с его интеллигентской ипостасью, и не в качестве интеллектуала, а в том же самом интеллигентском качестве. То есть мы стали свидетелями поединка не интеллектуалов, а интеллигентов – интеллигент Ципко против интеллигента Клямкина.

     Чтобы не показалось, что я играю словами, должен пояснить различие между интеллектуалом и интеллигентом. Интеллигент в отличие от интеллектуала не обязан считаться с интеллектуальной совестью, а должен думать об общественной пользе и продвижении правды своего направления. Интеллектуалу партия категорически противопоказана, интеллигенту она необходима для эффективной пропаганды своих идей. Сложность, которая может порождать проблему диалога, как мы видим на примере общения Ципко с Клямкиным, заключается в том, что различие между интеллигентом и интеллектуалом сказывается не только в разделении людей на эти типы, но и в степенях проявления этих качеств в одном и  том же человеке, поскольку каждый интеллигент по преимуществу есть в какой-то степени интеллектуал, а в каждом интеллектуале на периферии его сознания, как правило, мирно дремлет интеллигент. В периоды гражданской активности, когда создается иллюзия, что от публично произнесенных слов может кардинально измениться жизнь целого народа, интеллигент в интеллектуале пробуждается от сна и может возбудиться до такой степени, что интеллект, не выдержав напора эмоций, начинает обслуживать своего бывшего аутсайдера. А бывает и так, что интеллигентность и интеллектуальность распределены в личности примерно поровну, и тогда в одном кругу людей она себя позиционирует в качестве интеллектуала, а в другом – соответственно, заявляет себя интеллигентом.    

     Доктор философских наук А.С. Ципко давно уже трудится на ниве политической публицистики; он не хотел задеть лично доктора философских наук, директора института социологического анализа И.М. Клямкина, он стремился одержать победу над западническим либерализмом, видным теоретиком которого в Москве является Игорь Моисеевич. Последний правильно квалифицирует полемический почерк Александра Сергеевича – это идеологический спор. Только он почему-то не догадывается, в каком качестве сам выступает в этом споре – уж конечно не в качестве интеллектуала, а именно в качестве интеллигента, ангажированного общественного деятеля. Ведь  не секрет, что фонд «Либеральная миссия», вице-президентом которого является И.М. Клямкин, теоретически обслуживает Союз правых сил – формальной партии праволиберальных сил России.

     И.М. Клямкин пишет о своих противниках на интеллигентском фронте –«кремлевских политологах» абсолютно верно: «Они выступают в роли экспертов, но избыточный – для аналитических комментариев – пафос выдает в них пропагандистов. Можно сказать, что это пропаганда, представляемая как экспертиза» [44]. Но ведь он и сам такой. Ему не менее, чем им, присущ пафос. Его пафос свободы подозрительно напоминает их пафос власти. В общем и целом либералы-западники и эксперты, работающие на Кремль, находятся внутри одного и того же макиавеллистского дискурса, хотя и представляют разные, оппозиционные друг к другу отряды политической интеллигенции.

     Однодумец Клямкина, член Политсовета СПС А. Кара-Мурза сознался, что «стремление к власти и стремление к знанию с трудом совместимы друг с другом» [45]. Так ли это? А как же идущий из древности девиз: «Знание – сила!»?  Е. Гайдар не случайно с властных позиций «прыгнул» в кресло директора исследовательского института и стремится влиять на власть  с позиции «специалист», «эксперт», «знаток». Он крутится около власти в надежде: вдруг еще раз позовут, как позвал Ельцин. Как член оппозиционной партии, он критикует «отход от демократии» власти, но как либеральный экономист он всегда готов принять участие в правительственной деятельности. Его легкое лукавство заключается в том, что уповать он может только на авторитарную власть, ибо со своим грузом прошлого властвования он «утопит» на выборах любую партию, а порулить-то хочется.

     Было бы несправедливо, если бы мы, указав на различия между интеллектуалами и интеллигентами, забыли указать на то, что их существенно объединяет: их одинаково сделало дураками интеллигентство. Пока они ораторствовали за трибунами на тему свободы как высшей человеческой ценности и полемизировали друг с другом или друг в друге, пришли представители интеллигентства вроде Чубайса, Ходорковского и Березовского и украли всю Россию. Когда народ начал приходить в себя, забуревшие на схемах крупномасштабного воровства эти новоявленные господа, чтобы не отвечать самим на вопрос: «откуда дровишки?», вновь выставили на передний край интеллигентов и интеллектуалов, по-древнегречески    философов и софистов, –  пусть отвлекают народ своими заумными спорами.

     Авторство термина  «интеллигентство» по аналогии с дворянством, купечеством принадлежит бытописателю и сатирику современной России писателю Ю. Полякову. Он писал: «Когда интеллигенция приходит к власти – она начинает строить новую жизнь, часто даже не спросив, а хочет ли этого народ. Когда интеллигентство приходит к власти – оно начинает строить загородные виллы, не поинтересовавшись даже, что думает об этом народ» [46].

     На юбилейной встрече шестидесятников М. Чудакова сказала: «В конце 1960-х годов появилась такая поговорка: три качества никогда не дается в одном наборе - ум, партийность и порядочность» [47]. О порядочности как о покойнике – ни слова. Поговорим об уме и партийности или об  интеллектуальности и интеллигентности в плоскости анализа знакового спора между И.М. Клямкиным и А.С. Ципко.

     Клямкин обвинил Ципко в том, что тот «представляет оппонентов чужаками в собственной стране, сознательно стремящимися разоружить ее, лишить государственного суверенитета» [48]. Мне лично понятна нешуточная угроза, о которой говорит Клямкин, ибо я живу на Украине, а здесь раньше, чем  в России, принцип партийности был заменен принципом патриотизма и налажено «целесообразное использование истории». Как говорится, школа М.Н. Покровского отдыхает. Смеяться грешно, но сегодня уже нельзя исключить возможность того, что скоро у нас по каждому серьезному историческому событию Верховная Рада примет законы, которые запретят под страхом уголовного преследования все несанкционированные законом трактовки истории.    

     Далее. Клямкин фактически обвинил Ципко в клевете, ибо последний, по его словам, не привел ни одного прямого антипатриотического высказывания господ либералов якобы «по причине их отсутствия». Ну что ж, восполним пробел одним лишь примером. В интернетовской версии журнала Top-Manager за 23 апреля 2004 г. помещена статья под заголовком «Патриот - это звучит... постыдно!». Автор – Виктор Воронков, директор Центра независимых социологических исследований. В статье он раздраконивает патриотизм как мифологему, якобы навязанную сталинской идеологией. Потом делится с миром своим видением решения «проблемы»: «Трудно отрицать, что патриотизм — одно из наиболее глубоких чувств. И как же может быть иначе, если поколениями людям втемяшивали в головы его «святость». Речь, конечно, не идет о том, чтобы уничтожать патриотизм насилием, как, например, Сталин уничтожал крестьянскую психологию вместе с самими крестьянами. Широко распространенные и глубоко укоренившиеся идеалы смогут постепенно отмереть только после решительного изменения общественных отношений и длительного существования в условиях приоритета прав человека и иных общедемократических, а не национальных, территориальных или других групповых ценностей». В конце статьи, как и полагается, звучит надежда: «Недавно прочел, что чуть ли не четвертая часть опрошенных РОМИРом россиян открыто заявила, что их не заботит судьба Отечества и они не готовы защищать его с оружием в руках, подвергая жизнь опасности (на самом деле, наверное, куда больше!). Что ж, это внушает оптимизм» [49].

     Здесь, как видим, не просто антипатриотическое высказывание, а концептуальный призыв бороться с постыдным чувством патриотизма как с рудиментом тоталитарного сознания. Ясно, что г-н Воронков роковым образом впал в стихию свободы. Она у него никак не связана с порядком и порядочностью, ибо всякие моральные требования, предъявляемые к нам самим, ограничивают нашу свободу предавать Отечество и хулить каждого, кто посмеет напомнить, что есть родина, история, вера отцов. Люди с Отечеством в груди не могут быть либералами и правозащитниками – однозначно считает Воронков, а это значит, что обвинение в адрес А.С. Ципко можно снять.

    Крупный либерал ХХ века сэр И. Бёрлин внес свой вклад в теорию либерализма тем, что указал на конкуренцию ценностей внутри самого либерализма. Например, свобода может конкурировать с равенством. Патриотизм же никогда не входил в набор либеральных ценностей и безусловно отвергается нынешними российскими либералами, в особенности правозащитной ветвью. А с каким нескрываемым раздражением Ю. Афанасьев говорит о «профессиональных патриотах»! И как возмутились либералы «доктринальной изменой» российских коммунистов. Мол, как они посмели присвоить себе патриотические лозунги, ведь левые не имеют на них исторического права. Интернационалисты стали националистами – это ли не измена Марксу?! И тут же пригвоздили: «красно-коричневые».

     Не измена доктрине, а логика политической борьбы подвела коммунистов к лозунгу: «Отечество в опасности!» Равно не логика интеллектуального спора, а логика и этика политической борьбы объективно подвели либеральную интеллигенцию к отрицанию патриотизма и в плане отношения к «своему» государству, и в плане презрения к «своему» народу (не дорос и никогда не дорастет до демократии!). Может ли в постсоветской России развиться либерализм с патриотической доминантой, или почвеннический либерализм, или национал-либерализм – это вопрос, на который сегодня нет ответа.

     Правда, А.С. Ципко полагает, что именно он занимает позицию патриотического либерализма. В этом случае Александр Сергеевич совершает ошибку наподобие мольеровского персонажа Журдена, думавшего, что он всю жизнь говорил стихами. Специалисту ясно, что тексты, представленные в ципковском сборнике «Почему я не «демократ»», по своей стилистике относятся к консерватизму. Это современный, я бы сказал, нормальный российский консерватизм в отличие, с одной стороны, от консерватизма коммунистов, имеющего слишком много элементов советского традиционализма, и, с другой стороны, консерватизма русских националистов, пещерного, фашиствующего, агрессивного. И если воспринять заголовок книги в качестве вопроса, почему Ципко не «демократ», то есть либерал, то ответ таков: потому что он консерватор. Чтобы сделать г-ну Ципко приятное, можем назвать его версию  либеральным консерватизмом.

     Во всяком случае он не клеветал на г-на Клямкина, а по сути правильно сформулировал претензию к западническому, беспочвенному, глобалистскому либерализму. В концентрированном виде эта претензия укладывается в следующую цитату: «Почему наши западники не чувствуют, что, в принципе, безнравственно лишать людей памяти об их национальных Победах, что безнравственна, античеловечна сама постановка вопроса о смене, сломе так называемой «цивилизационной парадигмы»? Что остается у человека, если убрать у него память о Победах и героях его народа, если лишить его заботы о достоинстве своего государства или лишить его привязанности к религии его предков, если вытравить у него остатки патриотических чувств, чувств «обиды за державу»?» [50].

     Россия – страна ментального большевизма, или тоталитарного духа. При этом идейно-политическая позиция ничего не меняет по сути. Поэтому у нас не только коммунизм, но и либерализм приобретает большевистские очертания. А.С. Ципко без труда опознал в либеральной политике Гайдара и «Демократической России» в 1993 году проявления необольшевизма. Так, в цитированной выше статье о главной либеральной партии того времени он писал следующее: «…Демократическая Россия» – речь прежде всего о ее радикальном крыле – родом оттуда же, из Октября, из идеологии Гражданской войны. «Демократическая Россия» не знает оппонентов или конкурентов, она знает только идейных врагов – «аппаратчиков», «номенклатурщиков», «директорский корпус» [51].

      Ну, а сам он не прячет ли в шкафу пыльный шлем и комиссарскую тужурку? Для И. Клямкина это не вопрос. По его мнению, способ Ципко думать и, соответственно, спорить с оппонентами определяет присущий ему тоталитарный инстинкт. «Тоталитарный инстинкт, - дает разъяснение Игорь Моисеевич, -  обладает уникальной силой, вполне компенсирующей отсутствие других сил. Она проявляется в односторонне развитой способности превращать идеологического оппонента во врага – страны, государства, отечества, родины, народа, передового класса, веры. Только так я могу объяснить себе обличительный пафос Александра Сергеевича и ту легкость, с которой он отлучает людей от патриотизма лишь на том основании, что у них другие, чем у него, представления о прошлом, настоящем и желательном будущем России» [52]. 

     Вот к этому самому «тоталитарному инстинкту» Клямкин уже подвесил все остальные характеристики Ципко-полемиста, а именно: не осознает ценности диалогической культуры в современном обществе, прибегает к методу уничтожения идеологических противников, который использовался выпускниками Института красной профессуры, объявляет дискуссию интеллектуалов гражданской войной, конструирует и мифологизирует врагов нации и государства и проч., и проч.

     Похоже, ничейный итог полемики между двумя гигантами русской общественной мысли следует заключить словами: «Оба хороши!»

Сказ о парадигме и европейском теремке

     В начале «перестройки» И.М. Клямкин усиленно искал дорогу к Храму и, похоже, нашел – в Храме располагался спортзал. Начал было возмущаться, но  прямо у него на глазах представители интеллигентства срочно переоборудовали Храм-спортзал под казино. Клямкин задумался и пришел к выводу, что Храм не относится к либеральным ценностям. Тогда он заявил о смене парадигмы. Он, конечно, имел на это неотъемлемое право. Но ему захотелось, чтобы и Россия  вместе с ним сменила парадигму. А это уже, как говорится, другой коленкор.    

     Поменять парадигму – России это удавалось. Я не знаю, кому еще это под силу. Но дело в том, что Клямкин настаивает на том, чтобы Россия не просто больше, чем раньше, развернула свой европейский вектор, а из отчасти Европы превратилась в ее часть. То есть полностью отказалась бы от себя, а это вещь невообразимая, требование неисполнимое. И западничество меру должно иметь, иначе оно – интеллигентская глупость сверх меры. Ясно, что сегодня мировое развитие идет по пути, несовместимому с вариантом либеральной демократии. Запад благополучно отставляет свои идеалы в сторону, а нам предлагается ухватиться за них. Далее, господа новоявленные историки полагают, что Россию от ее европейской судьбы отвлекают имперские геополитические интересы. Мол, геополитической логика доминирует над цивилизационной. Это – откровенно слабый аргумент западника. Геополитика –  всего лишь средство реализации цивилизационных задач. Разве Запад не решает свои геополитические задачи в соответствие со своими цивилизационными интересами? И вот что интересно, идеалы самой западной цивилизации всегда уступают место ее интересам. И еще более интересно, что идеалы, пропагандируемые отечественными либералами-западниками, подозрительно совпадают с геополитическими интересами Запада. Об этом откровенно пишут Клямкин и его соавторы в заключении своей книги «История России: конец или новое начало?»: Запад предельно заинтересован в интеграции такой страны, как Россия, но качество государственности его не устраивает [53]. Это надо понимать так: Запад готов заглотить, пережевать и переварить Россию, но при условии, что она  будет вести себя смирно в старческом желудке этого питона, проникаясь в интимном процессе переваривания идеалом «слияния» с западным цивилизационным организмом. Это, я вам скажу, даже не цветная капуста для кролика, это – обещание вагона героина для наркомана.

 

     И.М. Клямкин прекрасно знает, что кроме имперской государственной традиции, которую на словах осуждать легко, в распоряжении его оппонентов есть еще богатое интеллектуальное наследство, оставленное авторитетнейшими отечественными мыслителями прошлого и мнения крупных современных западных мыслителей, предрекающих западной цивилизации кризисы, с которыми ей не справиться. «Возможно, - признает он, - эти прогнозы не беспочвенны. Но признание их таковыми ставит Россию перед дилеммой: либо начать, упреждая закат Запада, поиск иной, более перспективной модели развития, либо интегрироваться все-таки в западную цивилизацию, внутри нее встречать ее грядущие кризисы и преодолевать их вместе с ней и на основе ее достижений, а не при их отсутствии» [54].

     Глубочайшие русские мыслители, историософы и духовидцы последних веков Н.М. Карамзин, А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, А.С. Хомяков, Н.Я. Данилевский, А.И. Герцен, Ф.М. Достоевский, В.С. Соловьев, К.Н. Леонтьев, И.А. Ильин, Н.А. Бердяев, А.Ф. Лосев, А.И. Солженицын, Д.С. Лихачев ценили свободу, но либералами в западном смысле слова не были. Разве это не наводит на размышления? Вести диалог с европейской мыслью, не сходя с почвы национальной культуры, а, наоборот, открывая в ней новые смыслы, обогащающие общеевропейскую мысль – таков урок русского европейца Пушкина. Европеец, но не западник – вот формула пушкинского самостояния (его термин). Разве это не завет для нас? Позвольте самоцитирование: «Русский европеец, или умный западник, - это человек, осознающий, что с Западом можно и нужно иметь дело на принципиальной основе. Не стремиться «в Запад», а работать с Западом. Умный славянофил – это другая, дополняющая первую, позиция русского европейца. Признаться, эта позиция мне более симпатична, ибо она делает упор на наше историческое своеобразие. В этом случае традиционный славянофильско-западнический дискурс обретает спор двух партий в европейском смысле слова» [55]. 

     Когда я прочитал о предложении И. Клямкина «встречать грядущие кризисы» вместе с Европой, мне сразу по ассоциации вспомнилась русская народная сказка «Теремок». В поле нашли теремок и обжили последовательно мышка-норушка, лягушка-квакушка, зайка-попрыгайка, лисичка-сестричка, волчок-серый бочок. Но затем пришел медведь косолапый. Вначале попытался просунуть башку в «общий дом». Не вышло. Тогда он сел на крышу и раздавил теремок. Кому-кому, а России в европейском «теремке» укрыться от невзгод не удастся – размеры не позволяют. А уж самим европейцам никак нельзя допустить, чтобы российский Михайло Потапыч попытался втиснуться в их обустроенный малогабаритный домик. В этом контексте также не ясно, на что надеются украинские интеграторы. Украина, конечно, не медведь, но размеры все равно весьма внушительные. Михайло Потапыч со своей «медовой колодой» – газом, нефтью и лесом в европейский «теремок» стучится (если еще стучится), а Украина – исключительно со своими проблемами.

     Не надо «прыгать на Родосе, прыгай здесь!» Если хочешь быть в Европе, будь ею! Какой среднедушевой доход на человека в Европе? А какой в Украине?  В 10-15 раз меньше. Все ясно.

     Лозунг интеграции в Европу – это чистый фрейдизм, бегство от себя. У каждой нации, ставшей самостоятельной после распада СССР, образовалась своя Проблема, с которой необходимо справиться самостоятельно, не навязывая свои трудности «благополучным» странам. Вот, для примера, грузины. Очень своеобразный народ. Их Проблема – с развалом Союза они потеряли многовекового «генерального спонсора». Они никогда не меняли и не изменят своему образу жизни. Они хотят жить по-своему, как жили, но достойно – по-европейски. Так уже нельзя. Достойные люди! В том смысле, что исторически они развили в себе чувство собственного достоинства и любят по-детски гордиться собой друг перед другом. Взрывной темперамент в соединении с чувством достоинства – опаснейшая смесь, вроде коктейля Молотова. Что делать? Жить жесткой, рациональной жизнью? Да, конечно… но тогда это будут уже не грузины. Им легче решать не Проблему, а «проблему» интеграции в Европу или  «проблему» вхождения в НАТО, то есть те проблемы, по которым решения принимают не они.

     Российско-грузинские отношения последних десятилетий – это пример крайне отрицательного влияния политики на космос человеческого общежития. Там, где для России большая утрата, для Грузии – почти трагедия. Режим М. Саакашвили относится к разряду мирской пыли, которая скрыла под собой  дивные узоры драгоценной культуры, созданной мощным перекрестным влиянием гениев и творцов российской и грузинской культуры. Пыль сметается рукой или сдувается ветром перемен. Это внушает оптимизм и надежду, а нынешнее состояние воспринимается как испытание прочности вековечной российско-грузинской связи.В том же духе можно дать характеристику каждому претенденту на европейское первородство из бывших советских. И ведь сколько ни шумят народные витии о стратегии европейской интеграции, а архетипическое ОНО выползает наружу. По-моему, у Андрея Платонова прочитал. Крестьянская коммуна в начале 20-х годов устроила собрание. На повестке дня было два вопроса. Первый – строительство забора вокруг пастбища; второй – строительство коммунизма. Поскольку леса не было, сразу перешли ко второму вопросу, - сухо сообщает писатель. Дома загажены, дворы погрязли в мусоре, лифты падают, канализация не работает, свет и тепло отключаются, законы не исполняются, повсеместно царит коррупция и произвол, ракеты стреляют по своим. Именно поэтому мы сразу переходим ко «второму вопросу».

 

Технократическое мышление отечественных западников

 

     Если бы Гайдар сначала провел эксперимент шоковой терапии в лабораторных условиях на мышах, лишил бы их средств к существованию, организовал конкурентную среду, заставил бы их жрать друг друга в процессе «приватизации» остаточного корма, то отвратительное зрелище мышиного капитализма смогло бы уберечь от убийственного эксперимента на людях. Нет сомнения в том, что из всех разновидностей либерализма, культивируемых в России, самым безвредным является лабораторный, пробирочный либерализм. Например, возьмем пробирку под названием фонд «Либеральная миссия». (Правильнее было бы его назвать фонд «Либеральная мистика»). Собрались под его виртуальной крышей либералы и безопасно для живой жизни фантазируют под девизом «Red bull окрыляет!»

     Проективное, инженерное, технократическое мышление как нельзя лучше характеризует либеральный подход к решению органических, исторических, цивилизационных проблем. Для иллюстрации выдвинутого положения  возьмем в качестве образца доклад С. Дубинина «Откуда пришли и куда мы идем?» Этот доклад помещен на сайте фонда «Либеральная миссия» 7 сентября 2004 года с подзаголовком «Доклад либерала-патриота», что, собственно, меня вначале безмерно удивило. Однако тут же все разъяснилось, когда выяснилось, что Дубинин – это бывший главный банкир России, ныне заместитель Чубайса. Для хозяев РАО «ЕЭС»  патриотизм – чисто корпоративное понятие; у них вся энергетика России в кармане. «Патриот своего кармана» – так следует читать вывеску доклада.

    В своем докладе Дубинин применил почти забытую ныне гегелевскую триаду. В начале шел тезис: «Русская империя Романовых была настолько удачным проектом, что «имперский мир» плотно вошел в самосознание русского народа как высокая социально-психологическая ценность» [56]. Затем следовал антитезис. Со временем имперская модель стала чрезмерно затратной. Она приводила к перенапряжению народных сил вследствие мобилизационного характера экономики и политики. Западный проект национального государства в качестве организационной формы перехода от аграрного общества к индустриальному оказался более эффективным, чем имперская модель. «Россия в целом находится в гораздо более благоприятном положении, чем, скажем, Италия после второй мировой войны, – убеждает докладчик. – И только от нас самих зависит сегодня, какую модель мы воспроизведем у себя в стране – европейскую, вслед за назваными странами, а также Грецией, Португалией. Либо южно-американскую модель, примером, которой могут служить Аргентина, Бразилия, Мексика и большинство более мелких стран» [57; курсив мой. – Г.Г.].   

     Итак, исключительно от «нас» зависит, чего «мы» пожелаем на обед – устриц с лобстерами, говядины с оливками или жареной картошечки с салом. Во избежании того, чтобы «мы» пожелали не того, Дубинин предупреждает, что южноамериканская модель индустриального общества не достойна России – высокая коррупция, постоянные колебания в политике, стагнация национального производства и т.п. Надо, наставляет неразумных г-н банкир, переходить к европейской модели. Как в рекламе дорогой косметики: «Я этого достойна!» Что входит в набор этой самой дорогой косметики? – поинтересуется очарованный читатель и тут же получит четкий дубининский ответ-синтез: «Все очень конкретно. России необходимы политическая и экономическая свобода, демократическое устройство государства, местное и региональное самоуправление, активная социальная, культурная, научная жизнь. Все то, что и характеризует европейскую модель гражданского общества. Иными словами, России пришло время сосредоточится на своем внутреннем благоустройстве в качестве современного государства, завершающего успешно многовековой процесс модернизации» [58]. Браво! Всем шампанского! Г-н Дубинин выдал на-гора еще один проект построения коммунизма в одной отдельно взятой стране.

     Наш пробирочный либерал рассуждает о выборе цивилизационного пути развития, как о выборе модельной обуви. В голову приходит естественный вопрос: почему латиноамериканцы не впрыгнули в «обувь» своих североамериканских соседей? Они что – настолько глупые, что не захотели быть богатыми и здоровыми, как североамериканцы?

     Вот такая, с позволения сказать, маниловщина. Правда, чтобы не выглядеть совсем уж легковесным, Дубинин замечает: «Парадокс в том, что в России модернизационные реформы часто не укрепляют власть. Они расшатывают саму эту власть. Распад государственности ведет к смуте. На огромной территории воцаряется хаос, когда «полевые командиры» (от Лжедмитрия до батьки Махно, от Степана Разина до Шамиля Басаева) контролируют целые регионы» [59]. Действительно, чтобы обеспечить успех реформ в ельцинской России, надо было вначале укрепить власть. Вот на этом начале она и застряла, решая проблему соотношения бюрократии и демократии во властном управлении. А в Украине не так? Вот и получается, что по существу А.С. Ципко прав: давать совет выбрать другой «проект», «парадигму развития», «стать частью Запада» могут только чапаевы от либерализма. «Проект» в отношении России (Украины) есть только у Бога, а он, как известно, к советам людей не прислушивается.

 

Конец  русской  сказки

 

     Что, собственно, случилось с Афанасьевым, Поповым, Клямкиным, Коротичем и другими героями общества периода так называемой перестройки?

     Ничего особенного. В годы «перестройки» был налицо общественный подъем. Подъем кончился и вместе с ним «кончились» эти люди. Они как-то враз состарились, угасли, посерели, а некоторые почернели изнутри. Сама «перестройка» почила в бозе. Ее цели оказались ложными, результаты разрушительными. Вместо «очищения правдой» создано еще одно нагромождение из лжи и предательства. Сказка подошла к концу. Это истинно русская сказка, поэтому в конце нас ожидает старуха у разбитого корыта. В пушкинской сказке мы сочувствуем старику, а старухе – поделом!  В данном контексте «старик» – это общество, шедшее на поводу «старухи» – героев общества. А разбитое корыто – это то, что осталось от наполеоновских планов и обещаний героев.

     Яркая вспышка идеализма накануне развала Советского государства чисто эстетически украсила его гибель, но это было не то, на что надеялись и во что поверили миллионы людей в Советском Союзе. Вот для кого история «перестройки» обернулась рождественской сказкой, так это для Запада, который никогда не сходил с почвы «реальной политики». К его безмерному удивлению главный конкурент, мощи которого он боялся полвека до состояния поноса, неожиданно легко «повелся» на его риторику, сам себя разоружил и устранил с геополитической карты.

     Но речь идет о судьбах людей, которые делали «перестройку» в качестве «проектировщиков» и прорабов» и, надо думать, искренне верили в то, что говорили. Они вошли в политику отважно, как дон-кихоты. Они бросили вызов Дракону, как ланцелоты. Но когда с поля битвы сошел дым, мы уже не увидели прежних рыцарей чести и достоинства. Пред нами предстали политики, использующие историческую науку как инструмент своего политического влияния. Лукавство этих господ состоит в том, что они под видом научного проекта проталкивают проект политический, а именно – проект беспочвенного российского западничества.

     Оставаться в политике после развала Советского Союза было крайне нетактично с их стороны. Конечно, не в смысле этики их поведения, а в том глубоком смысле, что они выпали из такта истории, и вся их деятельность приобрела едкий желто-черный дым негативного макиавеллизма.

     Между тем та Россия, о которой грезят Афанасьев с Клямкиным, уже была. Они ее просто не узнали, поскольку материализация грезы не идет ей на пользу. Это – ельцинская Россия. Это был период, когда западничество стало официальной политикой власти. Она попыталась начать «другую историю» с нуля, сделала внешнюю политику максимально комплементарной Западу. В угоду этому предали своих союзников и друзей. От этой политики осталось впечатление беспорядочного бегства после полного разгрома. Пожалуй, главный урок этой позорной страницы истории для России сводится к тому, что ей многое простят близкие и дальние соседи, кроме одного – слабости, неспособности создавать интеграционные поля, притягивать к себе экономически, политически и культурно.

 



* В свою очередь следует отметить, что Малая Русь стала Украиной благодаря упорному сопротивлению мощнейшему католическому накату Польши в ХУ1-ХУП вв. Знать сдалась, а народ уперся. Если бы народ тогда не выдержал давления, то сегодня Украина была бы не как Польша, а частью Польши.

* К настоящему моменту из печати вышла только первая книга трилогии.

* Василий Осипович едко высмеивал  либералов-западников, подчеркивая вторичность, заемность их идей, интеллектуальную неполноценность. «Крашеные русские куклы западной цивилизации», «культурные нищие, одевающиеся в обноски и обрывки чужой мысли». И еще (Бог любит троицу): «Разница между консерваторами и либералами: у первых слова хуже мыслей, у вторых мысли хуже слов, т.е. первые не хотят хорошенько сказать, что думают, а вторые не умеют понять, что говорят» [27].

*За либеральными демократами водится нехорошая манера: как только народ реагирует на их демократические инициативы не так, как им хочется, они начинают стенать: мы такие прогрессивные, мы такие цивилизованные, мы такие-растакие реформаторы, а вот народ нам достался некачественный, малокультурный, можно сказать, варварский народ, да еще смеет деградировать. В порядке общего наблюдения отметим, что современные либеральные демократы своеобразно продолжают традицию русского народничества Х1Х века. Это своеобразие выражается в том, что народники жертвовали собой ради народа, а либералы жертвуют народом ради собственного удовлетворения; классические народники шли на каторгу, а либеральные оппозиционеры – в президенты фондов и университетов.

 

* В основу книги положена одноименная дискуссия, состоявшаяся 9-10 июля 2001 года между социологами В.Ф. Чесноковой, отстаивавшей позицию либерала-почвенника, и И.М. Клямкина, позиционировавшего себя либералом-западником. Задумка была благородная: продемонстрировать возможность взаимопонимания между людьми, по-разному понимающими путь России в мире.

Хостинг от uCoz