ЧАСТЬ   ТРЕТЬЯ

 

Раздел  восьмой

ИНТЕЛЛИГЕНТСКИЙ   ДИСКУРС  В  ПОЛИТИКЕ

 

     Критика чужой теории, предпринятая в предыдущем разделе, была способом проверки своей. В этом, последнем, разделе монографии предлагается провести еще одно «полевое испытание» предложенного метода политического анализа. На этот раз предметом исследования будет не текст, не именной дискурс, а поведение в поле политики целого социального слоя – интеллигенции. Как известно, интеллигенция является постоянно действующим фактором в нашей истории, особенно в периоды ее роковых поворотов. Поэтому вопрос о роли интеллигенции в политике является сколь традиционным, столь же и актуальным.

     Профессиональные политики находятся внутри политического поля, они являются его хозяевами и рабами одновременно, подчиняя всю свою жизнь царящим там жестким правилам. Они ориентированы на власть, как магнитная стрелка компаса сориентирована на север. Их деятельность хорошо описывается макиавеллистским дискурсом. А вот интеллигенция идет в политику по нравственной обязанности и чувствует себя там «не в своей тарелке». Природа политической активности интеллигенции, ее мотивация и реализация в политике другая, нежели у политических профессионалов. Интеллигенция в политике существует под знаком Канта. В этом разделе затрагиваются ряд важнейших аспектов этого существования.

     Далее. Участвуя  в политической борьбе как нравственная сила, интеллигенция стремится изменить власть, но и сама оказывается под магнетическим давлением власти, ведь логику и законы политической борьбы никто не в силах отменить. В этом плане с ней и ее моральным самочувствием происходит интереснейшая вещь: у интеллигентского дискурса обнаруживается макиавеллистская составляющая. Конечно, этот аспект будет также рассмотрен в меру наших сил и возможностей.

     Перед тем, как начать описание интеллигентского дискурса, пожалуй, следует сделать заявление. Поскольку автор с достаточным основанием самого себя относит к интеллигенции, постольку он обязуется «приглядывать» и за собой.

 

8.1. Типология  политического  активизма  интеллигенции

    

     Мир политического значительно объемнее институционального поля политики, на котором действует власть и ее субъекты – государственные деятели, политические чиновники, партийные функционеры, профессионально занятые политикой как деятельностью, приносящей им доходы и власть. Профессионалы ревностно охраняют политическое поле, стремясь в идеале сохранять свою монополию при видимости народного участия в управлении государством. Те, кто не имеет прямого отношения к власти начальников, не допускаются в реальную политику. Их привлекают лишь по необходимости обслуживать политический процесс, но не участвовать в дележе власти. В свои ряды профессионалы пропускают лишь тех, кто прошел институализированные процедуры, так сказать, инициацию, посвящение в политики. В современном мире эти процедуры называются демократией.

     Именно в связи с демократией у профессиональных политиков возникает головная боль. По условиям демократической игры они должны избираться, иметь опору в населении, обществе. Поэтому они вынуждены привлекать к своей работе «полезных» людей, обеспечивающих им связь с электоратом. В первую очередь – это политические журналисты, научные работники, прежде всего политологи,  социологи, философы, социальные психологи и юристы, а также представители творческих профессий, в общем пишущие и говорящие люди, обладающие интеллектом и образованием, позволяющим им создавать продукт, который «потребляет» как власть, так и население. Этот продукт называется информацией.

     Но сами носители профессиональных знаний о социальной жизни не могут быть равнодушны к тому, что они производят. Среди них есть люди, обладающие общественным темпераментом, негодующие на всякого рода социальную несправедливость и видящие свой нравственный долг в том, чтобы донести до власти глас народный. Они добровольно берут на себя обязанность быть представителями гражданского общества, защитниками интересов народа перед власть предержащими. Демократия дает им такую возможность.

     С другой стороны, социальные и всякие иные значимые интересы в современном  государстве должны иметь своих проводников, лоббистов в органах власти. Таким образом, общественные деятели ищут возможности войти в политическое поле и волей-неволей превращаются в общественно-политических активистов. Речь идет об общественно-политической активности, которая локализована в сфере гражданского общества, на тех полях и площадках, которые непосредственно примыкают к сфере политики, на переходах в эту сферу и, наконец, в самом поле политики.

     Используя социально-исторический метод описания таких полей и площадок, с которых осуществляют свое «вмешательство»  в политический процесс непрофессионалы от политики, общественно-политические активисты, представители гражданского общества, можно обозначить некоторые типы общественно-политических активистов, не претендуя на полноту типологии.

1.     Тип интеллигента-народника

     Это исторически первый тип политического активиста. Его породил российский Х1Х век, политические условия царского режима. Интеллигенты – это люди, которые были вынуждены заниматься политикой как не своим делом, политикой как протестом, как проповедью радикального обновления. В отсутствие всякой легальной возможности открыто выступать с критикой власти и господствующих классов и нести в народ идеи борьбы с угнетением и несправедливостью они использовали для этого площадку литературы и литературной критики. Ведь это же не случайно, что самые выдающиеся литературные критики и публицисты Х1Х века воспринимались обществом и властью через призму политики. И традиция писательства в России сложилась таким образом, что писатели в своих произведениях поднимали вопросы о необходимости глубоких социальных и политических реформ, то есть прямо затрагивали компетенцию государства. В короткие периоды реформ и революций поле политики резко расширялось, и «общество» начинало вести диалог с властью с «позиции силы».             

     Таким образом, в царской России в отсутствие политических и гражданских свобод и их институтов сложился тип интеллигента-народника, революционного и либерального демократа. Его отличала склонность к политическому радикализму. Стать революционером-нелегалом  - тогда это был единственно моральный способ вхождения в политику. П.Л. Лавров в «Исторических письмах» (1868-69) теоретически обосновал долг интеллигента идти в революцию. По  словам Лаврова, это его «нравственная обязанность расплачиваться за прогресс».

2. Тип защитника прав человека

     В советское время поле политики было сужено до предела: политикой занимались члены Политбюро и некоторые члены ЦК КПСС. Даже секретари обкомов были лишь исполнителям диктующей воли Центра. Что такое, к примеру, региональная политика – никто не знал. Да это и понятно: когда субъект политики один, она подменяется «партийным руководством». Конкурировали тогда между собой отряды номенклатуры, но эту борьбу политической назвать нельзя. По-настоящему в Советском Союзе была лишь внешняя политика. А между тем потребность в свободе, неприятие тотального диктата власти, нарастающие проблемы в обществе, которые правящий режим не был способен решить, вызвали к жизни немногочисленное движение диссидентов. Оно и породило в 60-е годы диссидентский тип общественно-политической активности. Для вхождения в мир политического диссиденты использовали институт права, сделав акцент в своем сопротивлении режиму на правозащитном движении. Они «не хотели» замечать условность советской системы – укоренившееся двоемыслие, гигантское противоречие между идеологией и практикой, правом и реальной политикой. Ведь на словах в Союзе царила самая демократичная в мире «социалистическая» демократия и такая же «социалистическая» законность. Диссиденты потребовали от власти строгого соблюдения конституции, законов и других правовых установлений, принятых этой же самой властью. В частности, имеются в виду Хельсинские соглашения, подписанные генсеком Л. Брежневым в 1975 году и делавшие невозможными в стране преследования по политическим мотивам, обязывавшие власть дать свободу эмиграции, не говоря уже о конституционных свободах слова, собраний, вероисповедания.

     Рассуждая о проблемах и задачах оппозиционного движения в 70-е годы из 1992-го, активный участник этого движения Вяч. Игрунов вспоминал: «…я стремился к созданию политической оппозиции, организованной не по партийному принципу, но объединявшему людей с близкими моральными нормами и ясно политически ориентированными установками. Только такая оппозиция на мой взгляд могла быть достаточно целеустремленна, чтобы интегрировать разрозненные усилия и в течение долгого времени реализовывать единую программу» [1]. Да, диссиденты делались товарищами по борьбе не по партийной принадлежности, а по неадекватным гонениям, которые обрушила на них власть. И еще, по мысли Игрунова, диссидентов должна была отличать более высокая культура, чем у их оппонентов, людей власти, которая обеспечит им безусловный авторитет и уважение у всех честных людей.

     После развала коммунистической системы преследования по политическим мотивам прекратились, и диссидентство перетекло в форму обычного по западным меркам правозащитного движения. И вот, когда, казалось бы, положение правозащитников качественно изменилось к лучшему (им уже не грозили тюрьма и «психушка»),  они столкнулись с внутренним кризисом. Особенно это стало очевидно в период чеченской войны, когда известный российский правозащитник С.А. Ковалев резко осуждал «зверства» федеральных войск и ни слова не сказал о «подвигах» чеченских боевиков. Двусмысленность его позиции только усиливалась от того, что в этот период его особенно часто премировали различные иностранные фонды. «Народ», что называется, его не понял. Тогда правозащитники, можно сказать, впервые ощутили на себе отчуждение не только власти, но и населения. Они оказались в политическом вакууме.

     Еще один жестокий удар по их иллюзиям на предмет искренней приверженности западных государств политике прав человека нанес сам же Запад. Натовские бомбардировки Югославии, интервенция США в Ирак вскрыли лицемерие и двойные стандарты в политике Запада и тем самым раскололи правозащитное движение. А ведь ряд правозащитных организаций в республиках бывшего СССР по разным каналам получают финансирование с Запада. Возникает вопрос: насколько бескорыстно это финансирование в политическом плане? Даже если источник «чист», речь может идти о политическом использовании правозащитников «вслепую» в интересах внешних врагов государства, то есть Родины. И, наконец, «карикатурный скандал» (публикация карикатур на исламского пророка Мухаммеда в датских газетах), неожиданно принявший глобальные масштабы, поставил под сомнение главную догму правозащитников – абсолютный и универсальный характер права человека на свободу мнения и слова.

     Все вышеназванное обусловило определенный кризис правозащитного движения, который,  несомненно, будет преодолен. Но отныне существование в треугольнике власть – правозащитная интеллигенция – народ морального комфорта правозащитникам не гарантирует. Скорее их положение будет отягощаться. Дело здесь не в возможных ошибках правозащитников, а в объективной правозащитной позиции. Она состоит в отстаивании прав и свобод индивида, без которых не может быть свободы в обществе и демократии во власти. Чтобы в конечном итоге был соблюден баланс ценностей и интересов индивида, общества и государства, правозащитники должны жертвенно стоять на своем наперекор всему. Кошмарная участь – быть сосиской в хотдоге!

 

3. Тип политического журналиста

    

     В силу своей профессии политические журналисты становятся «естественными» посредниками между властью и народом. Они вникают в те или иные проблемы, публично обсуждают их и от имени общества ставят задачи власти, а та «почему-то» их игнорирует. И тогда возникает соблазн получить доступ в самую власть. Благо, такая возможность существует благодаря выборному механизму. Став народным избранником, получив соответствующий мандат и значок, такой человек становится вхож в кабинеты чиновников, от которых действительно зависит решение вопросов. Здесь мы вкатываемся в несколько иную тему, тему «Интеллигенция во власти». Мы знаем не одну историю журналиста, получившего «предложение, от которого он не смог отказаться». Например, стать пресс-секретарем при Президенте или Правительстве. Оказавшись на главной политической кухне, узрев власть в опасной близи, такой человек, пропитанный демократическими иллюзиями и мифами, буквально попадает в прострацию и еще долго не может прийти в себя от увиденного и услышанного.   

     Должность главного редактора крупной газеты или генерального директора телеканала, вещающего на всю страну, по определению политическая. Здесь грань, отделяющая общественного деятеля от человека власти, весьма условна.

 

4. Тип научного интеллигента

     Недовольство, возмущение, негодование – все это степени психологического состояния («кипит наш Разум возмущенный»), которые в соединении с общественным темпераментом выталкивают на политическую арену людей науки, втайне уверенных, что они являются носителями общественной истины, то есть знают, как  устроено общество и как правильно его перестроить в соответствие с научным идеалом. Все упирается в препятствие под названием «власть».     Здесь на ум приходит наша «перестроечная» история. В 1985-89 годы научная интеллигенция пережила короткий бурный период либеральных мечтаний и роман с Властью. Многие научные работники, забросив свои исследования,  бросились с головой в политику. Чтобы повлиять на политическую реальность в направлении ее демократизации, историки, социологи, экономисты и правоведы стремились использовать свою науку. Суть поднятой ими очистительной волны получила точное выражение во фразе из статьи популярнейшего в то время ученого-публициста И.М. Клямкина: «…все дороги, лежащие в стороне от добра и правды, людям ни к чему» [2].

     Они вновь поверили вождям, что те действительно хотят перемен не ради укрепления той же самой Власти, а ради улучшения жизни народа, и с энтузиазмом стали указывать как на первопричину неудач реформаторов на уродство самой Власти. У нее непропорциональные формы: слишком длинное туловище и очень маленькая головка, в которой каким-то неведомым образом завелись «перестроечные» мысли. Эти люди мыслили по древнеегипетской пословице: что наверху, то и внизу, а посередине – номенклатурная сволочь. Они вознамерились выделить экстракт возбужденного общественного сознания, чтобы использовать его и как силу тормошения пассивного большинства, и как силу давления на власть.

     Жизнь в очередной раз жесточайшим образом раскритиковала интеллигентские идеалы, вскрыла генеральную черту интеллигентского сознания – утопизм. Политизированная интеллигенция требовала начать жить по правде, но всей правды не знала. Она хотели воплотить в жизнь свой либерально-демократический идеал государства, но то, что этот идеал не имеет никаких сцепок с реальной жизнью миллионов, она опять-таки в расчет брать не хотела. Иллюзии либерализма! Рынок – он и в Африке рынок, демократия – она везде демократия. А жизнь между тем показала: рынок рынку рознь, а демократия может эффективно работать только там, где ей созданы условия. Этих условий и тогда не было, и сегодня еще нет. Поэтому постсоветская демократия – это двугорбый хромой уродец с рогами.

     «Перестройку мы потеряли». Ну, во-первых, мы потеряли не «перестройку», ведь она сама была средством, а мы потеряли «больного» – Советский Союз. А во-вторых, если кто-то теряет, то кто-то находит. И когда одни оплакивали утрату, другие бурно радовались своей исторической удаче.    

     «Не получилось!» Но почему «получилось» у тех, кто никоим образом не был озабочен общественным благом, а стремился извлечь максимальную выгоду для себя из неразберихи начала 90-х годов, полной потери государственного контроля? Может, потому что они жили не утопической идеей всеобщего блага, а материей своего личного интереса. Они под шумок «порешали» свои вопросы, не критикуя власть, а используя ее корыстолюбие. Нет, в самом деле, этот феномен крайне важно понять: почему умные, ученые и в ряде случаев очень проницательные люди проникаются наивной верой, что слово можно приравнять к штыку, информацию – к пушке, а теорию превратить в инструмент социального переустройства?

     Надо сказать, что отечественная интеллигенция с пеленок была склонна поддаваться стихийному марксистскому настроению, идя на поводу своего морального чувства социальной несправедливости. Здесь зарыт один из корешков нашей тяги к большевизму.

     Упомянутый И.М. Клямкин, оценивая негативный опыт хождения в политику научной интеллигенции в период «перестройки», сказал: «В нормальном обществе интеллектуал не должен быть политиком. Он должен создавать тот воздух, ту духовную атмосферу, в которой частным политическим интересам и страстям противостоит пафос поиска истины, пафос объективности, интеллектуальной независимости»[3]. Я с ним не согласен. Интеллигент, по определению, - это человек, имеющий ярко выраженную гражданскую позицию. Он вносит в политику гуманизм и нравственность. Его самостоятельная политическая активность возрастает именно тогда, когда профессиональные политики заходят в тупик, когда в государстве ощущается дефицит правды и справедливости. Однако, как показал исторический опыт, роль интеллигенции неоднозначная, амбивалентная. Ее политический дилетантизм и нравственный идеализм легко канализируется в нужном для них направлении власть предержащими и другими группировками, исповедующими эмпиризм голого интереса.

 

5. Тип пророка, вмешивающегося в политику

     Есть еще одна, известная с глубокой древности позиция, позволяющая  осуществлять вмешательство в политику, – это позиция богоизбранности, непререкаемого нравственного авторитета, каковым является «пророк». Далеко не все культуры способны вырабатывать этот редчайший тип харизматиков. Восток и Россия  имеют такой дар.

     Пророк больше чем политик. Власть пророка – это, по Бурдье, в чистом виде символическая власть. Чтобы быть пророком, надо иметь Биографию, тяжелейшую судьбу, как у А.И. Солженицына, или, наоборот, фантастическую судьбу, как у А.Д. Сахарова, гениального физика, трижды Героя, «вдруг» взбунтовавшегося против ценившей его Системы. Далее, чтобы иметь право обращаться к власти и народу напрямик с проповедями и обличениями, надо быть «совестью нации», иметь абсолютную репутацию человека, живущего по правде. В-третьих, пророки, как правило, люди, верующие и верящие в собственное предназначение. Пророк не печалуется об отдельных людях. Он – страдалец за судьбу целого народа. Он равноудален от власти и от народа. Он по-отцовски сурово корит народ за его пороки и судит власть божеским судом. Пророк – это третья сторона треугольника, а первыми двумя являются народ и государство. Пророк – дважды посредник; он не только посредник между народом и властью, он посредник между ними и Богом.    

    Остановлюсь только на одном примере пророка, стремившегося оказывать влияние на ход дел в государстве и обществе. Речь идет об А.И. Солженицыне.

     Солженицын – классический тип русского мыслителя-мудреца, взыскующего правды, взвалившего на себя ношу страдальца за народное горе, тянущий традицию писательства как общественного подвижничества, религиозного долга. В этом ряду находятся протопоп Аввакум, Толстой, Достоевский.

     Солженицын твердо стоит на позиции, что мораль первична, а политика и право вторичны. Мораль предписывает политике, насыщает ее нравственностью. Причем имеется в виду мораль общечеловеческая, христианская. Другой морали Солженицын не признает. Вот цитата, одна из многих, на эту тему: «За что б мы ни взялись, над чем бы ни задумались в современной политической жизни – никому из нас не ждать добра, пока наша жестокая воля гонится лишь за нашими интересами, упуская не то что Божью справедливость, но самую умеренную нравственность» [4].

     У Солженицына в жизни был диссидентский период, ему приходилось выступать в защиту отдельных людей, подписывать обращения к власти, но сам он многократно высказывался в том духе, что права человека не являются самоцелью и не могут рассматриваться в отрыве от обязанностей, что патриотизм важнее свободы. Лозунгу «права человека» он противопоставил лозунг «самоограничение – путь к спасению». «Политическая жизнь, - втолковывал он, – совсем не главный вид жизни человека, политика – совсем не желанное занятие для большинства. Чем размашистей идет в стране политическая жизнь – тем более утрачивается душевная. Политика не должна поглощать духовные силы и творческий досуг народа. Кроме  прав человек нуждается отстоять и душу, освободить ее для жизни ума и чувств» [5].

     В горбачевской «перестройке» с ее гласностью  Солженицын безошибочно распознал маневр правящего класса, потому что не нашел в ее словаре таких понятий, как очищение и раскаяние.

     Нельзя сказать, что Солженицыну неведома политическая страсть («Конечно, политическая страсть мне врождена. И всё-таки она у меня — за литературой, после, ниже»). Он знает, что такое «делать политические шаги», то есть поступать разумно, целерационально, предвидя ответные меры противника. Но литературу он ставит выше политики и понимает ее по-толстовски – как нравственную проповедь, учительство. К политике он подходит со стороны истории и философии истории, но более всего – с  высоты религиозно-нравственного сознания. В своих главных произведениях он всегда стремился к основательности, фактической достоверности, к показу широты социального фона. Даже в ущерб художественности. Можно сказать,  дух науки витал над ним, но не укреплялся в нем самом, поскольку проповедник, нравоучитель и обличитель пересиливал в нем объективного, беспристрастного исследователя. Сверхзадача у Солженицына другая. Он сражается с идеологией и ее мифами, и, сам того не замечая, творит собственную идеологию.

    Для иллюстрации пророческого стиля Солженицына обратимся к характеристике его программной статьи «Как нам обустроить Россию? Посильные соображения» (1990). Предвидя развал Советского Союза, пророк спешит дать программу его преобразования в другую форму государственности и неотложных мер по реформированию органов власти, экономики, гражданских отношений. Стиль статьи – апокалиптический: «Мы на последнем докате», «весь ХХ век жестоко проигран нашей страной», «мы сидим на разорище» [6]. Внутри статьи автор использует древнерусский литературный жанр «слово». Он обращается к целым народам: «Слово к великороссам», «Слово к украинцам и белорусам», «Слово к малым народам и народностям». Он пишет: мы должны сделать то-то и то-то. Кто это «мы»? Мы – это государство и народ, объединенные вокруг пророка. Использовалось также построение предложений на манер петровских указов: «Государству, если мы не жаждем революции, неизбежно быть плавно-преемственным и устойчивым» [7].

     Спустя восемь лет в книге «Россия в обвале» пророк вынужден констатировать, что власть абсолютно не прислушалась к его «посильным соображениям». «Мы» оказалось фикцией.  На самом деле были «они», демократы, условно разделившиеся на государственную бюрократию и олигархию из наглых молодых волков русского капитализма. В этой книге роздал он «всем сестрам по серьгам» – Ельцину, Гайдару, Чубайсу. Реформы их назвал «разворовкой всенародного добра». Все-таки «пророк» ошибался в 1990 г.: Россия тогда не была на «последнем докате», было еще что грабить, было еще кого обездоливать и опускать в беспросветную нищету. И все это под флагом реформ! Не принял он из рук Ельцина орден св. Андрея Первозванного, не простил ему 1991-й год да и последующие годы пьяного правления. А, к примеру, Д.С. Лихачев с благодарностью принял. Тут и пролегает ров между пророком и интеллигентом номер один.

      Вне зависимости от принадлежности к тому или иному типу политического активизма, интеллигент проявляет себя вполне узнаваемо. Вот его политический портрет. Он позиционирует себя в политическом поле как моралист. Он делает вид или думает искренне, что его не касаются правила политической игры. Его интересует лишь один аспект в нашей сложной социальной жизни – это права человека. Он требует признать их абсолютными. Он рассматривает свой идеализм в политике как своеобразный политический капитал, которым он распоряжается, становясь в оппозицию государству. Ему «не известны» такие понятия, как  «национальный интерес», «геополитическая стратегия», «государственный суверенитет».

     Попробуем описать интеллигентскую мораль, ее моральные требования к государственной власти. Власть должна быть гуманной, свято блюсти права человека и служить народу. Она должна ходить перед ним, а заодно и перед соседями-государствами, в платье андерсеновского короля: говорить правду, одну только правду и ничего кроме правды, будь то правда истории или правда тайного договора. Люди власти должны исповедовать исключительно этику долга. Они должны жить сознанием долга перед народом. Если человек власти испытывает удовольствие от ее использования, то он по определению безнравственен. Нелиберальные режимы должны быть безусловно осуждены как антигуманные и неправовые проявления. Вот такой дискурс в политике я называю кантианским и вижу в нем необходимое дополнение к макиавеллизму профессиональных политиков.

 

8.2. Смысл, задачи, польза и вред  участия  интеллигенции

в политике

 

     Одно шуточное определение гласит: настоящий интеллигент – это человек, много думающий о том, что его совершенно не касается. Оно имеет рациональное зерно. Еще Цицерон в своем диалоге «О государстве» спорил с прочно устоявшейся в его время точкой зрения о том, что «мудрый не станет принимать никакого участия в делах государства, если только обстоятельства и необходимость не заставят его». На это он резонно возражал: «…в высказываниях ученых людей мне обычно кажется наиболее странным то, что они же объявляют о своем намерении встать у кормила, когда на море разыграется сильнейшая буря. Ведь они склонны открыто говорить и даже превозносить себя за то, что никогда не обучались ни устроению, ни защите государства, не обучают этому других и полагают, что знание всего этого следует предоставить не людям ученым и мудрым, а искушенным в этом деле» [8].    

     Когда «разыгралась буря» горбачевской «перестройки», наша интеллигенция бодро потянулась в политику, чтобы от имени общества сказать власти правду истории и правду действительности: в истории – сталинщина, в действительности – крайне неэффективная административная система управления экономикой. Сказали очень эффектно, убедительно. Недавно по каналу «Ретро» показывали кадры собрания, на котором выбирали будущих московских межрегионалов. Ученый-аграрник Емельянов, ученый-правовед Савицкий, ученый-экономист Попов, профессиональный певец свободы поэт Евтушенко…  Один молодой человек замечательно выступил: «Нам нужны мудрый закон, прогрессивная экономика и совесть в парламенте».

     Пока выбирали «совесть», буря превратилась в цунами и похоронила под собой не только «перестройку», но и государство. Из передряги вышли побитыми и обескураженными. Впрочем, не все. К примеру, проницательный Г.Х. Попов добровольно и, главное, очень вовремя отошел «в сторонку» – стал  Президентом вновь созданного Международного Университета в Москве, Президентом Вольного экономического общества России, академиком Академии естественных наук и проч. Он заявил, что не согласен с новым курсом  власти и ушел в «оппозицию», как военные уходят «в запас». Некоторые другие, как тогда говорили, «прорабы перестройки» последовали его примеру. Так, вернулся на «свое место» ректором Историко-архивного института Ю. Н. Афанасьев, тоже ставший академиком. В духе времени Институт  переименовали в Российский Государственный Гуманитарный Университет, а его ректор, естественно, превратился в Президента оного. Поэт Евтушенко временно перебрался за границу, кажется, в Англию, чтобы обновить свой гардероб латиноамериканских рубашек. Редактор популярнейшего журнала «Огонек» Вит. Коротич совершил прыжок аж через океан.

     Вот уж действительно, «полеты во сне и наяву». Как все мы тогда воспарили в романтическом порыве, отталкиваясь от земли словами «гласность», «правда истории», «социализм с человеческим лицом», «общечеловеческие ценности»… Позже специалисты в области политической физики нам компетентно разъяснили, что в момент падения возникает иллюзия свободного полета, а затем, как и полагается, боль от удара оземь. Последняя – не иллюзия.  Ведь слова – это не политика, а больную страну лечили словами Горбачев и Кашпировский.

     Ректор Петербургского гуманитарного университета  профсоюзов, доктор социологических наук А.С. Запесоцкий поделился своими наблюдениями за лидерами политической интеллигенции времен «перестройки»: «В 90-е годы моими гостями в Санкт-Петербургском Гуманитарном университете профсоюзов были Гавриил Попов, Галина Старовойтова, Юрий Афанасьев, Юрий Рыжов, Сергей Филатов, Олег Попцов, Александр Яковлев и многие другие лидеры перестройки 80-х годов. <…> Так вот: к моему искреннему удивлению, ни один из демократических лидеров минувших лет, включая Собчака, не считал себя ответственным за развал Советского Союза, за прямые последствия своих действий в Верховном Совете СССР и на прочих своих высоких постах. Интересно и странно было слушать, к примеру, как Гавриил Попов или Анатолий Собчак с возмущением рассказывали студентам, какими яростными противниками соглашения в Беловежской пуще, оказывается, они были. Смысл их исторической самооценки сводился к тому, что они-то, дескать, все делали правильно, и пока Горбачев (сначала) и Ельцин (потом) их слушались, все шло хорошо. А вот позднее, когда их перестали слушать, все в стране пошло наперекосяк. В какой-то момент, дескать, первые лица государства стали опираться при принятии решений на совсем других людей, грубых, циничных, жадных, беспринципных. И страна рухнула. Ну, а то, что демократы расчистили, открыли дорогу к власти “совсем другим людям”, они как бы и не замечали» [9].

     Лично меня более всего трогает наивное убеждение упомянутых в цитате лиц, будто они руководили действиями Горбачева и Ельцина. Представляется, что дело обстояло как раз наоборот: был факт использования авторитета интеллигенции в политических целях властными персонажами. Примечательно, что свой рассказ о печальной политической судьбе ярчайшего демократа той поры, блестящего профессора Анатолия Александровича Собчака А.С. Запесоцкий подытожил следующим выводом: «…для многолетнего, стабильного успеха в политике Собчак, возможно, был слишком честным, искренним и гордым человеком. Ему, на мой взгляд, не хватало гибкости хребта, умения приспосабливаться, способности склонить голову перед обстоятельствами. В этой связи он был обречен. Своим поражением Собчак окончательно подтвердил свое право на место в ряду петербургских интеллигентов, — социального слоя, отодвинутого “новыми русскими” на обочину исторического развития» [10].

       Отдельную группу представляет так называемое экспертное сообщество. В книге «Идеология и мать ее наука» С. Кара-Мурза пишет: «Можно говорить о нравственной болезни, которая поразила ту часть элитарной интеллигенции, что выступает в качестве экспертов. Эта болезнь – утрата чувства сострадания к простому человеку. Вот перед выборами 1993 г. выступил по ТВ Ю. Левада, директор ВЦИОМ. Это напоминало отчет разведчика штабу, ведущему войну против собственного народа. Хотелось ущипнуть себя за руку – ведь это социолог, как бы врач, ставящий диагноз обществу. Разве позволено ему участвовать в войне? Он успокаивает ведущего: непримиримых противников режима всего 20% населения (всего-то 30 миллионов человек!), но вы не беспокойтесь – это люди в основном пожилые, без высшего образования, им трудно организоваться. Дескать, подавить их сторонникам режима, людям молодым, энергичным и уже захватившим большие деньги, труда не составит». «Какой разрыв с извечной моралью!» - восклицает автор [11].

     Ныне покойный Левада – особый случай. Судя по всему, человек натерпелся от компартийной власти и был так напуган мифическим коммунистическим реваншем, что кинулся в стаю ельциноидов. А общая ситуация такова, что люди, выступающие в роли экспертов, являющиеся постоянными участниками аналитических телепередач, неплохо на этом зарабатывают и часто рассчитывают на перспективу перехода в советники власти. Этих людей вряд ли стоит называть интеллигентами. Да и сами они причисляют себя к интеллектуалам.

     Интеллигент во власти или прислуживающий, подыгрывающий власти – это действительно негодяйский тип, идущий вразрез с нашей, да и западной традицией интеллигентского служения народу. Социальная функция интеллигента в политике – это внесение в нее морали как главного критерия ее правильности, демократичности. Ведь «народ» оценивает действия власти, того или иного политика прежде всего с позиций общей морали. Оценивает-то оценивает, но сформулировать свои претензии к власти не способен. Это и есть функция политической интеллигенции. Она может и должна быть голосом «общества». Продолжая античную аналогию политики с бурным морем, можно сказать, что различие между интеллигентами и профессионалами в политике такое же, как и между джентльменами и моряками в афоризме английского историка Томаса Маколея (1800-1859), который написал: «Во флоте Карла II были джентльмены и моряки, но моряки не были джентльменами, а джентльмены — моряками». Джентльмен облагораживает жизнь, а профессионал делает ее цивилизованной.

     Повторю: одно дело – заниматься общественно-политической деятельностью, вести диалог с властью, организовывать давление на нее со стороны гражданских институтов и общественно-политических организаций, другое – идти во власть, самому стать Властью. Часть творческой и научной интеллигенции пошла во власть, прежде всего в выборную. Эти же люди активно участвовали в создании новых партий. Многие впоследствии отошли от активной политики, потому что поняли, что их используют. Но были и есть такие, которые зарекомендовали себя как более-менее ловкие политтехнологи власти.    

     Истинных интеллигентов власть, демонстрируя безошибочный инстинкт, выкидывает из своей среды. Посредником между интеллигентом и политиком часто выступает чиновник. Чиновник может быть образованным, обладать теоретическим воображением, что делает его отчасти интеллигентным. В то же время чиновник имеет административную власть, что делает его отчасти политиком.

     Размышления над ролью интеллигенции в политике подводят к выводу, что интеллигенции не нужно ходить во власть. Это плохо кончается и для власти, и для интеллигенции. Интеллигенция нужна народу только в качестве общественного критика власти, ее противовеса. Народ должен видеть в интеллигенции свою совесть, а во власти – своего управляющего. В условиях демократии участие интеллигенции в политике может быть эффективно. В целом роль политической интеллигенции позитивна, но неоднозначна. Внесение интеллигентского идеализма в политику равносильно проветриванию душной атмосферы в тесном закрытом помещении.

     Но есть у интеллигентского идеализма грани, которые не заслуживают позитивной оценки. Например, ее призыв к власти «стать интеллигентной». Интеллигентская власть – это платоновский философ-правитель или вольтеровский философ на троне. Солженицын понял химерическую природу этого продукта интеллигентского коллективного бессознательного и придумал ему выразительное название. Интеллигентная власть – это «тигроголубь». Интеллигентной власти в природе не бывает. Отсюда вытекает, что естественное место интеллигенции в политике – в оппозиции к власти.

     Попытки встать рядом и наставлять людей власти в правде и справедливости, как правило, заканчиваются печально. Примеров тьма. Еще ненормальней и, я бы сказал, трагичней, положение политика, вознамерившегося морализировать. Яркий пример перед нашими глазами – Горбачев.

     Интеллигентский идеализм и утопизм проявляется не только в забавном требовании к политикам быть подальше от политики. Вот цитата из статьи А. Дмитриева: «Носителями полу- и околодиссидентской оппозиционной идеологии были воспитанные советскими институтами и университетами специалисты и государственные служащие, бывшие частью системы уже хотя бы потому, что никакой возможности успешной профессиональной реализации вне этой системы и предоставленных ею ресурсов просто не существовало. Именно потому политический и экономический крах советского строя не мог не быть и крушением социального уклада и жизненного мира тех людей, которые, казалось бы, были от него идеологически и морально весьма далеки и не питали уже никаких иллюзий насчет «социализма с человеческим лицом» [12].

     Итак, «прогрессивная», «демократическая» интеллигенция в годы перестройки, легко поддавшись на провокацию власти, превратилась в политически ангажированную силу и безоглядно кинулась добывать себе и народу свободу от гарантированной зарплаты, социальных благ и возможности трудиться по специальности. Она радостно хоронила советский реальный социализм, не подозревая, что хоронит своего родителя, а заодно и свои романтические антикапиталистические идеалы!     

     В ходе обсуждения публикаций автора на научном семинаре кафедры социологии Одесского национального университета был сформулирован закономерный вопрос: есть ли у интеллигенции собственные интересы? Действительно, у кого-то может создаться впечатления от прочитанного, что автор жестко разводит: у интеллигенции – идеалы, у политиков – интересы. Поэтому я обязан уточнить, что речь идет о теоретических моделях взаимодействия в политическом поле интеллигенции и политического класса. В жизни далеко не все интеллектуалы беспочвенны, а политики  бескрылы. Например, того же Г. Попова трудно заподозрить в душевной простоте. Он и ему подобные, уйдя из публичной политики, тем не менее сохранили свою принадлежность к властной элите и сопутствующие этому жизненные блага. 

     В передаче радиостанции «Эхо Москвы» 21 Августа 2005 г., посвященной оценке событий 19-21 августа 1991 года, радиослушательница некая Нина, финансист из Москвы, так высказала свое сомнение в бескорыстии интеллигентов-демократов: «Нельзя любить народ, кушая лобстеры в своем особняке на Рублевке» [13]. Это верно, народ любить нельзя, а демократию можно. Демократия и народолюбие – это принципиально разные вещи. Несмотря на легкое недовольство режимом управляемой демократии в России или в Украине, без разницы, элитарная часть интеллектуалов, прикрепившись к власти, приобрела  возможность жить на широкую ногу. Народ своей бедностью и неспособностью вписаться в заимствованные с Запада стандарты только раздражает. Зато в демократии наши интеллектуалы кровно заинтересованы,  поскольку работают со словом. Для них это возможность заработать себе на достойную жизнь. А взять хотя бы возможность свободного выезда за границу. Какие возможности вместе с ней открылись, например, для деятелей искусства, ученых, спортстменов и т.п.! В упомянутой передаче высказывался бывший помощник Б. Ельцина и заместитель Г. Попова в бытность его мэром Москвы  С.Б. Станкевич. «Вы никогда бы не увидели мир. Вы не получили бы, ни вы, ни ваши дети такого образования. Подумайте просто об этом, насколько велики, интересны и масштабны ваши жизненные траектории сегодня, какие возможности для самореализации получили вы и какие еще большие возможности получат ваши дети», - так расписывает сегодняшний Станкевич прелести новой жизни в условиях демократии [14]. Когда я слушаю или читаю подобное, то хорошо понимаю, что главная причина всенародного разочарования в демократии заключается в том, что заоблачно далеки демократы от народа, значительно дальше, чем в свое время декабристы.

     Хочу сослаться на французского политического мыслителя Алексиса де Токвиля, который писал в своей знаменитой книге «Старый порядок и революция» о том, что революционерам свойственно сильно преувеличивать деспотизм Старого порядка. Откуда взялись великие граждане великого народа? Они воспитывались в недрах Старого порядка, а Революция лишь открыла их. Советская власть со всеми своими недостатками и достоинствами создала почву, на которой взросло поколение интеллигентов, готовых к благородству и самопожертвованию. Оно и «выстрелило» в годы «перестройки». Установившийся после революции Современный порядок породил совсем другой тип – тип интеллектуала-рыночника, приспособленца к реалиям новой жизни, цинично продающего свою способность манипулировать смыслами и идеями на политическом рынке тому, кто больше заплатит. Если в 1989-91-х годах нас «воспитывал» Анатолий Александрович Собчак, то сегодня уроки жизни преподает его дочь небезызвестная Ксюша Собчак. Такова траектория общественного падения. Людей типа Сергея Станкевича формации 1989-91 года сегодня просто нет. Тот Сергей Станкевич умер в самом Станкевиче. Интеллигенция советского времени как слой с характерными социальными и нравственными  характеристиками в настоящее время сошла на нет. Нет, интеллигенты еще кое-где остались и доживают свой век. На них больно смотреть.

     Нас «зачистили», как чеченский аул. Мы избавились от своих идеалов, потому что идеалы нас предали. Мы можем рассуждать о несправедливом государственном порядке, но, например, как группа вузовской интеллигенции защитить себя не в силах даже от произвола собственных начальников. По силе солидарности мы уступаем пионерскому отряду, октябрятской звездочке, группе детского сада. Если бы сегодня кому-то пришло в голову подписать нас на займы, как подписывали на сталинские займы и обязывали покупать лотереи наших родителей, мы покорно приняли бы это к исполнению.

 

8.3. Интеллектуалы  в  политике: западная традиция

      У Запада есть своя традиция участия интеллектуалов в политической жизни общества. Она имеет специфику, обусловленную тем, что власть в странах Запада действует в либеральном режиме и устроена по-другому, чем в бывшем Советском Союзе или полуавторитарных посткоммунистических режимах. Она проявляет свою исконную природу завуалировано, используя формализм «закона», считаясь с «правами человека», реагируя на «общественное мнение» и вообще стремясь создать впечатление, что она лишь управляет «общим делом» в интересах народа. Такой общественный строй хвалится обеспечением индивидуальной свободы, рациональной основой социальной организации и личного поведения. Официальная власть прилагает немалые усилия для подкрепления мифа о том, что она якобы отказалась от инструментов навязывания своего видения «рядовому гражданину» и контроля за его поведением. Вот здесь интеллектуалы и наступают ей «на хвост», вскрывая механизмы ее управленческих приемов.

     Поскольку я не столько вхожу, сколько прикасаюсь к теме общественно-политической активности западных интеллектуалов, то остановлюсь лишь на показательных примерах этого участия. Страна – Франция. Имена громкие: писатель Эмиль Золя (1840 – 1902), философ, писатель, драматург и публицист Жан-Поль Сартр (1905 – 1980), выдающийся социолог, постмодернист Пьер Бурдье (1930 – 2002) и не менее знаменитый его старший современник и во многом предшественник, крупнейший философ-постмодернист ХХ-го века Мишель Фуко (1926 - 1984).

     Французские интеллектуалы конца ХIХ – ХХ столетий не были озабочены поиском национальной идеи и общественно-политических идеалов. Все это они получили в готовом виде от Великой Французской революции. Это – свобода, равенство, неотчуждаемые права человека, республиканизм. В политическое возбуждение их, как правило, приводило моральное возмущение властью, а также стремление экспериментально проверить свои социальные теории. Так, Э. Золя побудило войти в политику так называемое «дело Дрейфуса», инспирированное французской военщиной. Золя заявил, что оно стало для Франции “нравственным Седаном” и что на интеллектуалов возложена миссия «восстановить честь Франции как нравственного существа перед лицом всего мира”. Он мужественно бросил президенту Франции публичный вызов. Его поддержали другие интеллектуалы. Они составили «Манифест интеллектуалов», опубликованный в “L’Aurore” 14 января 1898 года. Среди тех, кто его подписал, было 230 писателей и журналистов и 261 преподаватель средней либо высшей школы.

     Мифологизация фигуры интеллектуала как совести нации, ее нравственного камертона происходила в 60-е годы ХХ века, когда французская нация переживала нравственный и политический кризис в связи с попытками государства подавить движение за независимость во французской колонии Алжире. Тогда вождем французской интеллигенции выступил писатель и философ-экзистенциалист Ж.-П.Сартр. В 1960 году он составил “Манифест ста двадцати одного”. Подписавшие манифест выступили в защиту права алжирцев на гражданское неповиновение, то есть против своего правительства.    

     Социолог П. Бурдье, по словам Н. Кауппи, автора статьи, посвященной французской традиции участия интеллектуалов в политике, совершил «прыжок из библиотеки на улицу». Кауппи характеризует личность Бурдье так: «Он совмещает в себе радикального политического активиста и ученого, развенчивающего мифы» [15]. Бурдье полагал, что наука социология непосредственно обращена на социальную практику, она изучает общественные проблемы и дает рекомендации по их разрешению. Только практика может подтвердить истинность социологической теории, а практика невозможна без этики. Таким образом, мораль у Бурдье является связующим звеном между его занятиями социологической наукой и политической практикой. Практиковать мораль в политике – это и есть кантианский дискурс в политике.

     «Подобно Платону, - пишет в другом месте тот же автор, - Бурдье увязывал общечеловеческий этический проект — создание справедливого общества, — с проектом научным, то есть с поиском истины» [16]. Указание на платоновскую установку французского философа в контексте нашей полемики является особенно ценным, ибо мы помним, что «величайший в мире философ» с треском провалился как политик: политическая реальность беспощадно отвергла его утопию идеального государства. А как же Бурдье?

     С точки зрения «серьезного политика», он занимался ерундой. Донкихотствовал в своем сочувствии униженным и оскорбленным, маргинальным группам – безработным, иностранным рабочим; поддерживал заранее непроходимого кандидата в президенты Франции, выдвинувшего свою кандидатуру в противовес солидным буржуазным партиям; ввязывался в безнадежные политические акции, проявлял популизм и неосторожность, не боясь подставиться под огонь критики власти и прессы. Но вот он возвращался с улицы к себе в кабинет, снимал костюм юродствующего общественного деятеля, расчехлял свои «орудия крупного калибра», наводил их на цели и начинал «лупить» по центрам официальной власти так, что мало не покажется. Дело в том, что он имел в своем распоряжении издательство, в котором выходили дешевые популярные брошюры, редактировал журнал по социальным наукам, общеевропейское книжное обозрение, выступал с кафедры College de France, давал многочисленные  интервью масс-медиа. И разъяснял, критиковал, разоблачал. Ученый взял на себя роль романтического героя, добровольного сторожевого пса политической нравственности. Он вел свой дискурс в политике вне официальной политической системы и против нее как сговора партий против народа. 

     Он наступал на власть предержащих с созданного им самим интеллектуального поля, где он был полный хозяин, главный менеджер, фигура номер один. Кто из представителей власти мог конкурировать с ним на этом поле? Он открыто выступал как вождь интеллектуалов и был одним из тех, кто предложил проект создания чего-то вроде Интернационала интеллектуалов, международного и междисциплинарного сообщества ученых, которое уже не будет опираться только на личную харизму одиночек, а составит целую сеть институтов, ассоциаций и печатных изданий. По-существу он стремился к использованию мощного символического капитала науки,  чтобы создавать и управлять общеевропейским общественным мнением, держать под неусыпным  контролем официальное поле политики, оказывать давление на правительства европейских государств. И он добился того, что власть его признала опасным человеком.

     Следует указать на принципиальное отличие позиции П. Бурдье от платоновской. Платон хотел заново и целиком сконструировать государство, заставить людей жить по законам строгой логики.  Амбиции Бурдье были  намного скромнее: он исходил из возможностей общества, показывая этому обществу его  неиспользованные ресурсы и требуя от власти быть на самом деле лояльной к своим гражданам. После войны в Персидском заливе Бурдье стал выступать за активную роль социолога в политическом процессе, за то, чтобы  анализировать и развенчивать современную политику, не оставлять эту область человеческого существования на произвол одних лишь политиков. Люди при власти – это мерзавцы и мошенники, но поле политики шире их институциональных позиций и интересов. Нужно воспользоваться этим обстоятельством и создать собственную систему давления на политиков. Бурдье не считал поле политики неподвижной политической реальностью. Наоборот, он полагал, что только динамика борьбы решает, где в данное время сосредоточены самые «горячие» точки.

     Бурдье осудил позицию тех ученых, которые, осуществляя на практике принцип автономии науки, убивали в себе политический темперамент. Как завещание звучат его слова, обращенные к социологам: «Я хотел бы, чтобы социологи были всегда и во всем на высоте той огромной исторической ответственности, которая выпала на их долю, и чтобы они всегда привлекали в своих действиях не только свой моральный авторитет, но и свою интеллектуальную компетенцию» [17].

     В «Социологии политики», на последних десяти страницах, которые примечательно озаглавлены «За политику морали в политике», П. Бурдье показал, как он понимает моральность в политике и возможность политики морали. Он пишет о том, что существуют метадискурсивные практики, посредством которых агенты стремятся произвести видимость соответствия универсальному правилу, норме, даже если при этом их практика или мотивы поведения не соответствуют и даже противоречат норме или правилу [18]. Если убрать ученую терминологию, которой, на мой взгляд, злоупотребляет Бурдье, и выразиться яснее, то можно сказать следующее: политик как публичный деятель помещен в социальное поле, в котором он вынужден хотя бы внешне, лицемерно соответствовать требованиям группы, которая его уполномочила. Это положение Бурдье называет «праведное двуличие». Даже частная жизнь политического деятеля является частью его общественного имиджа и требует от него «чистоплотности», то есть соответствия принятым в обществе моральным нормам, универсальному идеалу добродетельного человека. Он не может игнорировать эти требования, если желает получить символическую силу своих избирателей. В общем, как пишет Бурдье, «группы полностью  признают только тех, кто публично демонстрирует, что сам их признает» [19]. Вот эту позицию и предлагает использовать Бурдье, чтобы «ловить» политиков, обреченных на ношение благообразных общественных масок, и принуждать их соответствовать собственным официальным образам. Он заявляет: «Политическая мораль не может упасть с небес, она не вписана в природу человека» [20]. Она является частью общей культуры нации и должна создаваться и поддерживаться конкретными усилиями граждан. По его мнению, чтобы у морали были какие-то шансы приобщиться к политике, надо создавать институциональные средства для политики морали. Речь идет о своеобразном «заговоре», солидарности интеллектуалов и журналистов, работников мощных структур СМИ, которые создадут в обществе атмосферу подозрения  ко всем  политикам, особенно к тем, кто наживает свой символический (политический) капитал на бравировании  моральными ценностями. Работа по разоблачению их закулисной жизни, истинных мотивов поведения и принятия решений позволит укрепить в обществе моральные ценности и установить барьеры против той грязи, которая сегодня есть в политике.

*    *    *

     В интервью, озаглавленном символически «Политика и этика» (апрель 1983г.), Мишель Фуко сказал: «Ключ к личной политической установке какого-нибудь философа надобно выспрашивать вовсе не у его идей, как если бы ее можно было из этих идей вывести, а у его философии как жизни, у его философской жизни, у его этоса». И добавил: «…меня намного больше занимает мораль, нежели политика, или, во всяком случае, меня занимает политика как этика» [21]. Политика как этика – нам это понятно, поскольку на этом стоит русская интеллигенция со времен Толстого, Достоевского, Короленко. Не абстрактные идеи, а драгоценное свойство души воспринимать чужие страдания как свои, поскольку ценности поселяются не в голове, а в сердце.  Но в отношении М. Фуко позволительно усомниться в точности его высказывания, поскольку именно он «открыл», вывел на сцену новый тип интеллектуала – интеллектуала-специалиста, идущего в политику от своей профессии, от своего «аппарата истины». Он думал, что такой тип интеллектуала-специалиста появился после Второй мировой войны, и первым его представителем был физик-атомщик. Сразу же в памяти всплывают имена Р. Оппенгеймера и А. Сахарова, международная организация ученых «Пагуошское движение», среди фундаторов которой числятся А. Эйнштейн и Ф. Жолио-Кюри. В политику пошли люди, которые лучше других знали, что случится с миром, если политики не договорятся. В этом ряду можно упомянуть и другие международные организации специалистов, например, Римский клуб, «Врачи за мир» и т.п., стремящиеся влиять на политическую атмосферу в мире своими специальными знаниями.

     Уже давно интеллектуалы, «работающие» с обществом (прежде всего социологи, социальные психологи, политологи), вносят свою немалую лепту в организацию системы косвенного контроля за населением: сбор данных, их обработка и производство полезной для власти информации; научные проекты, вырабатывающие социально определяющие категории, которые затем  население берет на вооружение с целью самоконтроля и самоцензуры.  С одной стороны, власть использует науку как авторитетнейший институт легитимации своей деятельности от имени «научной истины» и манипулирует научными работниками, добывающими эти научные истины, в своих идеологических интересах. С другой – воля к истине становится, как отмечал еще Ницше, инобытием воли к власти, порождая режим «власти-знания». Лора Энгельштейн проиллюстрировала это положение убедительным примером. В Советской России на процессе против гомосексуалистов 1922 года сторона обвинения вызвала в суд знаменитого психиатра Владимира Бехтерева, который заявил, что свободная практика гомосексуальных сношений несет вред для общества, и рекомендовал применение уголовных санкций [22]. Опираясь на это авторитетное заключение науки, суд  осудил ответчиков за действия, не упомянутые в уголовном кодексе, то есть юридически не являвшиеся противоправными. И, главное, в глазах общества власть не скомпрометировала себя «произволом», ведь санкция исходила от науки.

     Здесь наглядно демонстрируется механизм, который встраивает интеллектуалов в порядок политического господства. Те из них, кто это осознал, оказались перед выбором: либо быть на стороне свободы, либо – на стороне власти. М. Фуко свой выбор сделал давно. Он вспоминал, что его жизнь была эмоционально окрашена политикой с детства, пришедшегося на  предвоенные годы. После Второй мировой войны политическая активность его поколения объяснялась глубоким недоверием к буржуазным демократиям, которые «легли» под нацистов [23]. Как следствие этого протестного настроения в 1950 г. он вступил в компартию и некоторое время пребывал в ней, не будучи, однако, коммунистом по убеждению.

     М. Фуко включился в политику как интеллектуал-специалист, имеющий собственную концепцию власти. Мы привыкли думать о власти в категориях внешнего господства/подчинения, социальной иерархии: мы и они, они – над нами. Власть исходит от одного мощного источника – государства. Она организует от имени государства управление обществом, используя для этого такие институты легитимного насилия, как армию, полицию, суд. Мы даем согласие на это, потому что убеждены, что безвластие, анархия хуже самой плохой власти. Мишель Фуко разбивает эту логику в пух и прах. Он обнаружил политические отношения там, где их прежде не замечали. Фуко показал, что власть рассредоточена, локализована в структурах общества, и новые механизмы власти уже исходят не от государственно-правовых институтов или формально установленных властей, как это было еще в Х1Х в., а реализуется через дисциплинарные практики. Любой отец семейства, любой учитель, режиссер, тренер или сантехник обладают толикой власти,  неподконтрольной госчиновнику. Как говорил друг Фуко Жюль Делез, «школы - это немного тюрьмы, а заводы - это почти совсем уже тюрьмы» [24].

     Итак, М. Фуко обратил внимание на дисциплинарные практики. Термин «дисциплина» у него  означает самоконтроль и самоцензуру общества, рождающиеся путем распространения научно узаконенных норм и профессиональных практик власти над различными аспектами жизнедеятельности общества и личности якобы для их же блага и защиты суверенитета. Дисциплина в семье, дисциплина в школе, дисциплина на заводе, в офисе, суровая дисциплина в тюрьме, психиатрической больнице и т.п. представляют собой первичный слой власти, локализованной в этих очагах. И именно там, в этих очагах и нужно вести борьбу с ней. Борьбу за свободу. Фуко вскрывал ложь либеральной демократии, которая отстаивала юридические права и свободы граждан и, одновременно, жестко ограничивала их реальное осуществление. Конституционный порядок сам по себе еще не гарантирует свободу от произвола власти, ибо этот произвол приобретает утонченный характер издевательства властными функционерами над гражданами «по закону». Новые приемы власти, писал Фуко, функционируют не на праве, а на технике, не на законе, а на нормализации, не на наказании, а на контроле.

     Как и П. Бурдье, М.Фуко прекрасно понимал, что соревноваться с властью  на официальном поле политики, там, где она «у себя дома», бессмысленно. Поэтому он формулировал свою политическую задачу следующим образом: «Политик обретает свое место в политическом поле. Мне же, на самом деле, прежде всего хотелось поставить перед политикой те вопросы и выявить в политическом поле, как и в историческом и философском вопрошании, те задачи, которые не имели там прав гражданства» [25]. Он стремился организовать свое поле политики, вести свою контрполитику. Какова ее технология? Обратимся за разъяснениями и примерами к самому Фуко.

      Пример с Польшей 1981-го года, когда в ответ на действия профсоюза «Солидарность» в стране властью было объявлено чрезвычайное положение. В этой связи Фуко говорил: «Если ли мы поставим вопрос о Польше в чисто политических терминах, то, очевидно, быстро придём к выводу, что ничего невозможно сделать. Мы не можем отправить десант парашютистов и послать танки для того, чтобы освободить Варшаву. Я полагаю, что политически надо отдавать себе в этом отчёт, но я полагаю также, что мы вполне согласны с тем, что по этическим соображениям вопрос о Польше необходимо поставить в виде неприятия того, что там происходит, и неприятия бездействия наших правительств, и я считаю, что в этом как раз и заключается этическое, а также политическое отношение и состоит оно в том, чтобы не только говорить: "я протестую", но по возможности превращать подобное отношение в политически обусловленный факт, с которым будут вынуждены считаться и те, кто правит здесь, и те, кто правит там» [26].

     Итак, организуя массовое протестное движение и устойчивое общественное мнение в СМИ, можно создавать «факты политики», на которые могут опираться  государственные власти. Далее, власть, какая бы демократическая не была, самая закрытая субстанция на свете. Поэтому надо не просто критиковать ее решения и действия, но вскрывать механизмы ее функционирования, освещать тщательно скрываемые  стороны действия политической элиты – вот еще одна уникальная задача, которую способна выполнить только сплоченная единодушием группа интеллектуалов-специалистов. Как говорил сам Фуко, «…взять слово по этой теме, взломать сеть институциональной информации, назвать, сказать, кто что сделал, указать мишень есть первое ниспровержение власти, первый шаг для других видов борьбы против власти» [27].

     В последние годы жизни политический энтузиазм Мишеля Фуко заметно поиссяк. В сущности он разочаровался в тех людях, которым он хотел раскрыть глаза на то, как власть манипулирует ими, отнимая у них реальную свободу выбора. К сожалению, мы это видим по «своим» людям: как легко их «развести», столкнуть друг с другом в чужой игре интересов.

 

*    *    *

      Итак, можно указать на фактора, которые обуславливают участие западных интеллектуалов в политике. Это, во-первых, нравственная позиция в жизни – не могу молчать! И, во-вторых, они, будучи учеными-обществоведами, логично переходят, по точному выражению Н. Кауппи, «от теории практики к  практике теории».

     Власть хотела бы контролировать поле политики из одного-единственно государственного центра, но это сегодня совершенно невозможно. Хотя бы  потому, что Власть – это сложное понятие и, как показал М. Фуко, рассеянное по многим точкам общественной сферы. И, во-вторых, как выражаются политические философы, политика обладает «избыточностью» в отношении своих определений. Ее нельзя раз и навсегда определить, очертить и взять под контроль. Это значит, что в каждый данный момент кто-то может занять или создать своими силами новую политическую нишу и оттуда начать «бомбить» официальные власти на предмет их несостоятельности, профессиональной и нравственной. И это надо делать.

 

     Далее. Серьезное отличие западных интеллектуалов от нашей политической интеллигенции состоит в том, что они не ставят задачи докричаться до официальных властей. Действуя через мощные структуры гражданского общества, создавая собственные структуры и специфические политические поля, они стремятся стать контрвластью. Особенно важно почеркнуть, что крупнейшие социологи ХХ века  П. Бурдье и М. Фуко практиковали политический активизм на базе своих разработок моральной политики. Они достаточно убедительно продемонстрировали, что этическая позиция переходит в политическую, то есть приобретает силу политического воздействия, когда становится фактом общественного сознания. А эти факты способна создавать интеллектуальная элита. Политика может двигаться под давлением общественного морального консенсуса. Если же моральный консенсус распространяется на международное сообщество, то сугубо политико-правовая аргументация тех сил, которые отстаивают справедливое разрешение вопроса, приобретает особую весомость и убедительность.  Вспомним хотя бы такие случаи международного морального консенсуса, как отношение к режиму апартеида в ЮАР, отношение к войне США во Вьетнаме и СССР в Афганистане.

     Важно подчеркнуть, что под этикой понимается не теория, а компонента практического действия, духовная составляющая поступка, его исходное начало, движущий мотив (Фуко: «…этика и есть практика и этос, то есть способ существования» [28]). Этика как политика – вот определяющая формула политической активности интеллектуалов Запада. Она позволяет безошибочно отнести их политику к кантианскому дискурсу.

    Французские интеллектуалы выдвинули своеобразный категорический императив: люди науки и культуры не должны использовать свои знания и авторитет для усиления контроля государства над обществом. Вот почему на Западе интеллектуалы, вовлеченные в политику, как правило, придерживаются левых взглядов. Их оппозиционность не может быть иной.

 

8.4. Сшибка  разных  моралей  в политике 

(на примере оценок пакта Молотова-Риббентропа)

    

     В реальной политике ее участники руководствуются разными соображениями, в ней работают разные логики и моральные установки.  Макиавеллисты жестко сориентированы на интересы, пользу, выгоду. Соответственно, морально одобряются меры и поступки власти, которые служат поддержанию государственного единства, стабильного политико-правового порядка, управляемости сверху донизу. А если к этим существительным добавить прилагательное «национальный», то они заиграют такими привлекательными красками, что станут способными притягивать к себе высокие души. В кантианской картине мира высшей ценностью наделен свободный индивид, сознательно полагающий свой долг в самореализации. Сильнейшей мотивацией гражданской активности является именно моральная мотивация, представление о несправедливости, личном достоинстве, правах человека.

      В современной политике оба дискурса (при определенном доминировании макиавеллизма и постепенном усилении кантианских мотивов) «работают» в режиме взаимодополнения. Однако этот вывод может быть неправильно истолкован в духе  «мирного сосуществования», если хотя бы на секунду забыть, что главной стихией политики является борьба интересов, конкуренция систем ценностей и правд. Здесь я намерен проанализировать случай жесткого столкновения, сшибки разных моралей в политике.

 

„Правда истории” на службе политики

     23 августа 1989 г. по телевидению шла передача, приуроченная к 50-летию договора между СССР и фашистской Германией. Давал оценку этому договору специалист по проблеме, уважаемый российский историк, ныне академик, а тогда без пяти минут Александр Оганович Чубарьян. Он сказал дословно следующее: „Договор 1939 г. был, возможно, политически целесообразен, но безнравственен, циничен”. Я немедленно записал эти слова, поскольку они показались мне примечательными. У Макиавелли политическая мораль не расходится с политической целесообразностью. И если договор был целесообразен, то и мораль в нем имеется. Другое дело, какова природа этого морализма. У Канта политике предписывается целесообразность следования за моральным императивом. У нашего специалиста в одном предложении столкнулись оба эти противоположных подхода по формуле “да… но…”. Очевидно, что природа этого высказывания  эклектическая.

     Итак, перед нами нагляднейший пример сшибки двух подходов в оценке одного и того же политического события – советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 г. или, иначе, пакта Молотова-Риббентропа. Событие это нерядовое, раз спустя полвека не историки в режиме дискуссии, а Второй Съезд народных депутатов СССР в режиме голосования давал оценку этому договору.

     Справедливости ради следует сказать, что проблема эта воспринималась депутатами как нечто навязанное съезду извне. Как позже вспоминал Ю.Н. Афанасьев: «Большинство делегатов смотрели на этот всплеск историографических штудий как на что-то странное, потенциально опасное и враждебное их интересам: не углубляться в эту проблему, а поскорее избавиться, отмахнуться от нее – было их нескрываемым желанием» [29].  Депутатов можно понять: не депутатское это дело – давать оценки событиям далекого прошлого. В конце концов они оказались правы. Вот что пишет ведущий научный сотрудник Института всеобщей истории РАН Д.Г.Наджафов: «Особым постановлением Съезда народных депутатов СССР 24 декабря 1989 г. все тайные советско-германские договоренности были признаны «юридически несостоятельными и недействительными с момента их подписания». После этого уже ничто не могло удержать Прибалтийские страны в составе СССР, а выход их из него послужил еще одним катализатором дальнейшего его распада» [30].

     Точнее сказать, прибалты дали толчок к развалу советского государства, а до это у него была тенденция распада, с которой и были призваны бороться съехавшиеся в столицу представители «необъятной страны». Им же навязали разборку завалов прошлого с целью выяснения юридической правомерности создания государства с позиций современного международного права. Для любого здравомыслящего человека очевидна абстрактность этого умственного упражнения. Ведь тест на юридическую правомочность не выдержит ни одно современное государство, ибо все они созданы экспансией, завоеванием и скреплены кровью. Это и называется Историей.

     Народные депутаты оказались правы и в другом: политические собрания не занимаются наукой, они занимаются политикой. Это и была политика, политика при  помощи аргумента «правда истории».

     Что значит «признать юридически недействительными» советско-германские договоры 1939 года? Ведь они уже встроены в событийный исторический ряд, сыграли свою роль, имели и продолжают иметь последствия, которых отменить или пересмотреть нельзя, если, конечно, вы не обладаете способностью поворачивать время вспять. Никто и ничто не в силах отменить состоявшуюся историю. Ну тогда какой рациональный смысл имело принятие  Съездом народных депутатов СССР этого содержательно бессмысленного постановления?

     Смысл был, и он был сугубо политический: требовалось разрешить назревший кризис отношений с прибалтийскими союзными республиками. Именно Балтийская межреспубликанская депутатская группа на I Cъезде народных депутатов СССР инициировала создание специальной комиссии под руководством А.Н. Яковлева по политической и правовой оценке пакта Риббентропа-Молотова и потребовала принятия формулировки «признать все   секретные   протоколы   того  времени  юридически  несостоятельными  и недействительными с момента их подписания». Жаждавшие выйти из состава союзного государства, прибалтийские республики хотели получить ценнейшее признание от самого Советского Союза в юридической незаконности его действий в 1940-м году, а заодно дезавуировать и действия собственных государственных органов того времени, которые принимали постановления и направляли письма в Верховный Совет СССР  с просьбой о включении в состав СССР. В результате они добились того, чего хотели.

     Повторяю, рациональный смысл исторических изысканий, предпринятых комиссией Яковлева, был, и его истинными носителями были балтийские депутаты, стремившие обеспечить себе благоприятные политико-юридические условия выхода из состава СССР. А на что рассчитывал «гарант» целостности государства М.С. Горбачев? Из рассказов участников тех событий составилось впечатление, что тактика Горбачева сводилась к банальному стремлению «замылить» вопрос, формально удовлетворить требование депутатов стран Балтии, но принять документ в расплывчатых формулировках. Таким образом, им руководило стремление выработать лжекомпромисс с целью успокоить прибалтов, показать, что им идут навстречу, что «демократический процесс пошел».

     Сегодня очевидно, что гасить пожар бензином было бы более разумно, чем принимать в той накаленной обстановке этот документ. Если давать политико-правовую оценку самим участникам этой «акции», то они совершили преступление против Советского государства, которое в 1989 году возглавлялось, заметьте, не «тираном» Сталиным, а «демократом» Горбачевым.  Это было преступление не только перед государством. Еще до принятия этого документа газета «Советская Россия» (от 06.07.89) предупреждала: «Признание договора 1939 года противоправным позволяет поставить под сомнение законность пребывания на землях Прибалтики и других западных территориях миллионов советских граждан, переселившихся туда после 1939 года». Так оно и случилось. Миллионы славян превратились в «лиц без гражданства», «граждан второго сорта», «оккупантов».

     Историк и писатель, автор книги «Гитлер и Сталин перед схваткой» Л.А. Безыменский пишет в ее предисловии: «Увы, историку печально констатировать, что решающие события в развитии «историографических» ситуаций происходят совсем не из-за требований исторической науки, а под влиянием так называемой «большой политики». В 1988–89 годы эта большая политика для СССР включала два критических элемента: отношения с Польшей и с Прибалтикой. Оба эти элемента уходили корнями в 1939 год, в секретные протоколы» [31].  Тут же он описывает борьбу вокруг принятия  специального постановления. Члены Политбюро, за исключением Э. Шеварднадзе, были против создания съездовской комиссии по выяснению судеб секретных протоколов, затем группа членов комиссии выступила на пресс-конференции против текста проекта выступления А.Н. Яковлева на съезде. Только ультимативное заявление последнего с угрозой своей отставки с поста председателя комиссии заставила М.С. Горбачева согласиться на выступление Яковлева на съезде. Наконец, само выступление на съезде 23 декабря большинством было отвергнуто, а докладчик подвергнут острой критике. Формальным поводом послужило отсутствие подлинников секретных протоколов. «Лишь на следующий день, - пишет Безыменский, - А. Н. Яковлев смог переубедить делегатов, предъявив им обнаруженный комиссией документ» [32].

     Что это за документ? Подлинник протокола? Нет, это была всего лишь опись взятых на хранение копий секретных протоколов, удостоверенная мидовским сотрудником. Мне лично трудно поверить, что даже предъявленные оригиналы секретных протоколов могли изменить настроение тех депутатов, которые в принципе считали советско-германский договор 1939 г. правильным дипломатическим шагом, вынужденным в обстановке кануна войны. Известно, например, что японское правительство оказалось буквально в шоке, когда узнало об этом договоре и немедленно в полном составе ушло в отставку. Если этот договор действительно расстроил агрессивные планы Японии против СССР, то уже одно это делает его политически целесообразным и исторически оправданным на все 100%. И все же большинство делегатов съезда со второго раза проголосовало «за». Как это могло случиться? Точно не знаю, но рискну предположить, что имело место личное давление Горбачева. Не секрет, что многие делегации союзных республик и областей, особенно азиатских, дисциплинировано голосовали на съезде по команде своих первых секретарей, а те в свою очередь получали указания от генсека и руководителя президиума съезда М.С. Горбачева.

    «Нам важен результат, - подводит итог этой истории Л. Безыменский, - как бы то ни было, какими извилистыми путями ни шла история (в данном случае — история секретных протоколов), восторжествовал принцип правды, принцип невозможности ее сокрытия. Теперь предвоенный период можно — и должно — анализировать без стыдливых оборотов, без идеологических предрассудков» [33]. Замечательный пассаж! Для того, чтобы историк Безыменский получил возможность беспрепятственно работать, освещать ход предвоенных событий правдиво и без умолчаний, нужно было развалить Советское государство. Эта позиция напоминает мне древнеримскую поговорку: Pereat mundus, fiat justitia. – Пусть погибнет мир, но да свершится правосудие. Некоторыми эта поговорка воспринимается как требование правового государства, а по-моему мнению, в ней как нельзя лучше выражен юридический кретинизм.

   Лев Безыменский называет поведение Горбачева в вопросе о секретных протоколах «щекотливым» и недоумевает, почему он вел себя так «некрасиво»: по крайней мере с 1987 г. знал, но скрывал правду о наличии оригиналов этих документов, обличающих сговор Сталина с Гитлером. Между тем ответ лежит на поверхности. Горбачев был, хоть и неважным, но  политиком и отдавал себе отчет в том, что обнародование оригиналов секретных протоколов может взорвать ту политическую ситуацию, в которой оказалась страна, в первую очередь, по вине самого Горбачева.

     Значительно интереснее вопрос, которым не задается (и напрасно) Безыменский. Это – вопрос о поведении председателя комиссии А.Н. Яковлева, а также члена комиссии, авторитетного общественного деятеля, сопредседателя Межрегиональной группы, куда входили в основном радикально настроенные московские и ленинградские интеллигенты,  Ю.Н. Афанасьева.

     Внутри комиссии Яковлев, будучи в меньшинстве, блокировался с представителями прибалтийских республик и Афанасьевым. Последний, словно ребенок, откопавший в земле неразорвавшуюся с войны ржавую гранату, безответственно с политической точки зрения, играл в «историческую правду». Один из создателей «Мемориала», историк по профессии, но не специалист по теме Ю.Н. Афанасьев придерживался убеждения, что «правда истории» сама по себе оказывает благотворное влияние на политику. Других членов комиссии интересовала не «правда истории», а что и кому политически выгодно считать «правдой истории». Борьба внутри комиссии, а затем и на съезде разгорелась нешуточная. 

    Чем руководствовался Яковлев? Возможно, он наивно полагал, что уход прибалтийских республик из Союза облегчит последнему выход из системного кризиса. Но дело в том, что политику, в отличие от интеллигента, наивность не прощается, а вменяется в вину. Поэтому либо прибалты переиграли или как-то иначе «убедили» Яковлева поддержать их во время его нашумевшего визита в Литву и Латвию в начале августа 1988 года*, либо он руководился логикой борьбы между консерваторами и либералами внутри политического руководства и слишком «увлекся». В любом случае он ушел из жизни с тяжкими обвинениями в развале Союза и неразвеянными подозрениями в государственной измене.  Со времен «перестройки» и до самой смерти Яковлева не было в российской политике человека, который чаще него употреблял слово «мораль» по каждому поводу и без него. Какой печальный конец! Какая ирония истории!

    По словам Безыменского, Яковлев действовал напористо, чуть ли не шантажировал и в конце концов додавил Горбачева. Совсем другую картину рисует Ю.Н. Афанасьев. Он утверждает, что ему приходилось «доказывать само наличие секретных протоколов к пакту Молотова – Риббентропа. Причем доказывать В. Фалину, А. Яковлеву, М. Горбачеву – людям, которые знали не только о существовании этих документов, но и о том, где они хранились» [35]. Третье  видение ситуации представил еще один активный участник тех событий, долгие годы бывший послом в ФРГ, в отличие от Афанасьева большой знаток дипломатической истории и предыстории Второй мировой войны, доктор исторических наук, секретарь ЦК КПСС Валентин Фалин. В съездовской комиссии он был заместителем председателя. Он вспоминает, что Яковлев взялся убедить Горбачева в необходимости официально признать наличие оригиналов официальных протоколов, то есть ответственность СССР за развязывание Второй мировой войны. Но Горбачев с ним не согласился. «Не знаю поныне, какие аргументы и контраргументы приводил в разговоре с Горбачевым Яковлев, - пишет Фалин, -  Расстроенный неудачей, он подробностей объяснения с генсеком мне не поведал. Заметил лишь, что генеральный «уперся»» [36].  Со слов Фалина получается, что Яковлев попытался надавить на Горбачева, получил отпор и в дальнейшем уже не настаивал. Какой уж там «шантаж». 

     Вот это скорее похоже на правду. Бывший работник ЦК КПСС Валерий Легостаев имел возможность вблизи наблюдать и изучать Яковлева. В его описании «всесоюзный моралист и горлан демократии» предстает осторожным и умным аппаратчиком [37]. Это и понятно: дойти до самого верха власти, до Политбюро, и при этом не овладеть умением искусно лавировать, прислушиваться к биению пульса Хозяина, «поступаться принципами» ради карьеры просто невозможно. Красноречивая деталь: любимое словечко Яковлева – «дирижировал». Он очень любил «дирижировать» политическим оркестром. К слову, «дирижером» науки и научных кадров, раскручивавших антисталинскую тему, был именно А. Яковлев. Он охотно позиционировал свою принадлежность миру науки, имея степень доктора наук, звание профессора и, наконец, академика, являясь автором целого ряда книг. Целевое назначение его книг и статей настолько очевидно, что об объективности не может быть и речи. По этой причине его работы нельзя назвать научными исследованиями, это скорее идеологический продукт, развернутое, системное обвинение большевизма, коммунизма, сталинизма с точки зрения либерализма и «общечеловеческой» морали. Безусловно, Яковлев был «книжным человеком», автором, но не «человеком науки». Политический темперамент захлестывал, перекрывал в нем исследовательскую струнку. Таким же историком от политики был, к примеру, Д. А. Волкогонов [38].

     Поведение Горбачева Фалин характеризует как типично макиавеллистское. Генсек знал о наличии оригиналов секретных протоколов с 1987 года, но скрывал это. В его власти было предотвратить негативный исход первого голосования депутатов, закончившегося отклонением выводов комиссии. Он этого не сделал. Более того он оказывал давление на работу комиссии через Яковлева и Фалина, имея намерение свести ее работу на нет –  изыскать «соломоново решение», как изящно выразился сам генсек. Так вот, Валентин Михайлович отчетливо видел, выражаясь его же словами, «политический театр Горбачева», а вот «политический театр Яковлева» укрылся от его глаз, настолько тот был искусен и скрытен. «Мне довелось изрядно попотеть в этой группе, прежде чем возник проект, устроивший почти всю комиссию, - излагает В.М. Фалин интересующую нас историю. - Даже Ландсбергис, ультранационалистически заряженный литовский делегат, поворчав, принял его. Юрий Афанасьев, выполнявший тогда роль рупора межрегиональной депутатской группы, которая штурмовала съездовские микрофоны, дабы зарекомендовать себя в качестве противовеса команде Горбачева, отозвал свои запросы. Согласие закрепили визами членов комиссии, за исключением украинского представителя. Осторожный Яковлев был в принципе «за». Но настаивал на консультации – «вы понимаете с кем». Без одобрения Горбачева проект не могли вносить на рассмотрение съезда» [39].

    Обратите внимание: прибалтийские националисты и демократ Афанасьев шли в одной упряжке, Яковлев, внутренне солидарный с ними, ориентируясь на волю Хозяина, дистанцировался от них, украинец (В. Шинкарук) вообще уклонился от позиции. Зато она была у Фалина, причем настолько взвешенная и компромиссная, что устроила всех. В чем она состояла? В том, чтобы признать наличие дополнительного секретного протокола  к пакту Молотова-Риббентропа и предать его гласности, но «не вешать всех собак» на Советский Союз, как того добивались прибалты и Афанасьев. А они давили яростно. «За СССР отрицалось право на защиту своих интересов. Изгою не дозволялось претендовать на равные с другими членами международного сообщества нормы. Кругом он был виноват, даже когда был прав», - в таких словах передает Фалин тон их речей [40].

    По линии  КГБ к работе комиссии был привлечен начальник  секpетаpиата  КГБ CCCР В.А. Сидак. Уйдя в отставку, он рассказал много интересного и, самое главное, поведал о том, какими методами Яковлев склонял нардепов к однозначному осуждению советско-германского договора о ненападении как еще одного преступного деяния Сталина. Так, он yтвеpждал,   что «гpафологическая,   фототехническая   и  лексическая  экспеpтизы копий,   каpт  и  дpyгих  докyментов,  соответствие  последyющих событий    содеpжанию   пpотокола   подтвеpждают   факт   его сyществования и подписания». «Hичего они не подтвеpждают! – комментирует В. Сидак слова А. Яковлева. – Любой   гpамотный  юpист,  любой  экспеpт-кpиминалист  тотчас пpедметно  и yбедительно докажет, что достовеpность докyмента по копии (тем более по фотокопии!) yстановить нельзя. Подобные виды экспеpтных  исследований  пpоводятся исключительно по оpигиналам докyментов» [41].

     Далее, на депутатов произвел впечатление показ Яковлевым разграничительной карты с автографами Сталина и Риббентропа. В. Сидак вносит ясность: «Эта каpта никогда и никакого  секpета  не  составляла,  она  была не пpиложением к "пактy  Молотова – Риббентpопа"  от  23  авгyста  1939 года, а являлась составной и неотъемлемой частью дpyгого внешнеполитического  докyмента – Договоpа  о  дpyжбе и гpанице междy  Геpманией  и СССР от 28 сентябpя 1939 года, подписанного yже после падения Польши» [42].

     Этот трюк с картой мне напомнил нашумевший доклад госсекретаря США, четырехзвездочного генерала Колина Пауэлла на заседании Совета Безопасности ООН 5 февраля 2003 года.  Он был нацелен на то, чтобы доказать всему миру наличие у Ирака оружия массового уничтожения и связей с «Аль-Каидой». Свою речь Пауэлл сопровождал демонстрацией видео- и аудиозаписей, фотодокументов и схем, добытых ЦРУ, в доказательство якобы тайно работающих в Багдаде передвижных (мобильных) лабораториях, занимающихся программами по созданию биологического и химического оружия. На заседании Совбеза и после на пресс-конференции, которую увидел весь мир, Пауэлл для вящей убедительности показал пробирку с небольшим количеством белого порошка и заявил, что этого хватит, чтобы отравить миллионный город. Некоторые были шокированы. После вторжения сил англо-американской коалиции в Ирак, никаких следов тайных военных ядерной, химической и биологической программ найдено не было. Как выяснилось, абсолютное большинство из сведений ЦРУ оказалось фальшивым. «Это пятно на моей репутации, - признал впоследствии Пауэлл в интервью телекомпании ABC News. - Я был тем человеком, кто выдвинул эти обвинения Ираку от лица Соединённых Штатов, и это навсегда останется в моей биографии. Это очень больно»[43].

     Предвзятость доминировавших в комиссии Яковлева лиц, их манера «работать с документами» привели В.А. Сидака к выводу, что комиссия в этом составе была не способна принимать объективные решения. Но она к этому и не стремилась. Между тем поведение интеллигентствующего политика А. Яковлева и политиканствующего интеллигента Ю. Афанасьева имеет четкое обозначение: это – макиавеллизм. С точки зрения чистой теории – «неправильное» поведение, поскольку интеллигентский дискурс в политике относится к кантианскому типу. Но жизнь всегда сложнее и гибче теории. Социальные роли как маски. Их можно менять. И вот уже ученый становится политиком, а политик прибегает к ученым аргументам, чтобы манипулировать общественным сознанием в нужном для него направлении.

Три морали – три рода оценок

     Если пренебречь нюансами и оттенками, то можно говорить о трех возможных оценках немецко-советского договора 1939 года: политической (с позиции целесообразности), интеллигентской (с позиции морали) и научной  (со всех сторон).  Политик, в отличие от интеллигента и ученого, не имеет право на прекраснодушие и бесстрастную объективность, а должен думать о балансе интересов, плюсах и минусах своих решений и т.п. Ученый, в отличие от политика и интеллигента, не может стоять на партийной точке зрения, ибо тогда он лишится объективности – единственного несомненного принципа научности. Интеллигент, в отличие от политика и ученого, озабочен исключительно нравственным выбором.

     Итак, мы имеем три угла зрения и, соответственно, три несовместимые оценки одного и того же события.  Точек зрения может быть и больше трех. Например, в одном американском фильме авторы доказывали, что немецкие инженеры и конструкторы не проиграли Вторую мировую войну. Их разработки танков и самолетов были лучше тех, что производились союзниками по антигитлеровской коалиции. Это, так сказать, технологическая точка зрения на войну. Она полезна и имеет смысл в плане всестороннего анализа самого грандиозного и трагического события ХХ века. И все-таки первые три точки зрения представляют собой три принципиально разные подхода к оценке одного и того же факта, три позиции, выработанные в качественно разных системах оценочных суждений (моралей). Их правомерность объективно приводит к сшибке  носителей этих моралей.

В занимательной книге «Шесть шляп мышления»  ее автор Э. Боно описал шесть складов мышления, каждому из которых он присвоил шляпу определенного цвета. Нас интересуют шляпы белого, красного и черного цветов.

     Человек, надевший белую шляпу, стремится к объективности. Он четко различает факты и их интерпретацию, работает с фактами бесстрастно, как компьютер. «Мышление в белой шляпе, - разъясняет Боно, - подразумевает дисциплину и руководство. Человек стремится быть нейтральным в предоставлении информации» [44]. Таким образом, мышление в белой шляпе наиболее соответствует научному стилю мышлению.

     Очень часто белая шляпа маскирует истинные намерения ее обладателя. Боно делает следующие наблюдение: «Факты чаще приводятся с какой-то целью, чем сообщаются, как есть. Факты и цифры, приведенные в рамках аргументации, никогда не могут рассматриваться объективно» [45]. Не могут, но рассматриваются. Когда человек сыпет цифрами, то создается впечатление, что он досконально изучил и «знает» проблему. Это вызывает доверие, убеждает. На этот эффект часто рассчитывают публичные политики, и, значит, у них это прием работы с «массами».

     Другой по складу мышления человек, натянувший на свою голову красную шляпу. «Красная шляпа, - отмечает Боно, - легитимизирует эмоции и чувства как важную часть мышления» [46]. Действительно, исходным мотивом этого склада мышления, толчком к нему часто служит эмоциональное раздражение – возмущение, негодование, страх, удивление, недоверие, восхищение, злость, ненависть, любовь. Оно и направлено на передачу этих чувств. «Красное мышление» – это язык эмоций, моральных оценок и художественных образов.   

     Джентльмен в черной шляпе не таков, как его «красношляпный» коллега. «Мышление в черной шляпе всегда логично, - отмечает его специфику Боно. – Оно отрицательно, но не эмоционально. <…> Мышление в черной шляпе открывает темную (черную) сторону  вещей, но это всегда логическая чернота» [47]. Критическое мышление весьма полезно аналитику, научному работнику, специалисту. Но тут есть одна опасность: мышление из-под черной шляпы чрезвычайно соблазнительно, затягивает и в конце концов сбивает с толку самого мыслителя. У него в мозгу имеется определенная рамка суждений, это его «правда». Все остальные суждения, не вписывающиеся в эту рамку, опознаются как «неправдивые» и отвергаются.

     Дополнительную убедительность критике придает красная шляпа, позволяющая «черношляпнику» выстраивать выразительный эмоциональный образ. Вот почему люди, одинаково комфортно себя чувствующие в красной и черной шляпе мышления, могут быть прекрасными публицистами, идеологами, священниками, политиками, лекторами, учителями  и другими представителями интеллектуальных профессий, но не юристами (за исключением адвокатов) и учеными. Вообще люди с такими склонностями представляют социальный тип интеллигенции.

     Благородный разоблачитель, давящий на эмоции цифрами и фактами – это человек, водрузивший на свою голову три шляпы сразу – сначала черную, затем красную и сверху белую. Именно в такой роли, по-видимому, выступал со съездовской трибуны в декабре 1989г. А.Н. Яковлев. К сожалению, и академик А.О. Чубарьян в упомянутой мной телепередаче предстал, по крайней мере, в двух шляпах одновременно – белой и красной, смешав научную и интеллигентскую оценки. Нельзя смешивать – это правило верно не только для любителей хорошо выпить. Думаю, академик поддался морально-политической атмосфере, созданной под руководством «дирижера» Яковлева.

Подведем черту. Из трех обозначенных подходов к оценке советско-германского договора о ненападении наименее продуктивным выявляется интеллигентский, грешащий морализаторством, обвинительным уклоном и абстрактностью. Что касается сугубо политической оценки договора, то она была неоднозначной с самого начала и будет таковой всегда. И сейчас, спустя почти семь десятилетий, специалисты  спорят о том, был ли он вреден или полезен для СССР и всего мира, оттянул войну или ее приблизил. Но это спор о политике в плоскости науки. Как же велика была степень неопределенности для участников тех событий, на которых лежала страшная ответственность принятия роковых решений!

Коллективный научный анализ показывает, что  мир к  1939 году оказался в патовой ситуации. Чтобы предотвратить окончательное сползание в мировую войну, нужны были смелые решения и непредвзятость, к которым совершенно не были готовы ведущие политические игроки, настроенные на волну противоборства вчерашнего дня. Таким образом, 1939-й год затянул веревку на шее человечества. Причем затягивали эту веревку не только руки Гитлера и Сталина. Англичане, американцы и французы внесли свою «посильную» лепту [48]. Были там руки и тех, кого принято считать жертвами. Например, поляки умудрились и шею намылить, и голову в петлю вставить, и еще ручонками за веревку потянуть в «режиме самообслуживания». Впрочем, это другой сюжет.

 

8.5. Историческая правда: «вся правда», «другая правда»

и «неприятная правда»

     Для принятия постановления II Съезду народных депутатов СССР от Комиссии по политической и правовой оценке советско-германского договора 1939 г. была представлена «Пояснительная записка от 14 декабря 1989 г.». Кроме того, с докладом, имеющим цель развернуто обосновать выводы комиссии, выступил ее председатель А.Н. Яковлев. 

     В «Пояснительной записке» говорилось: «Комиссия  исходила  из того,  что  перспектива строительства  правового социалистического  государства  требует  воспроизведения  подлинной  картины прошлого.  Лишь  полная историческая  правда   отвечает  принципам  нового политического мышления, и  только вся  правда может служить целям  взаимного доверия и уважения между народами Советского Союза» [49; выделено мной. – Г.Г.]. «Мы не можем  не сделать этого, - пафосно заявлял в своем докладе  А.Н. Яковлев, - во имя перестройки,   ради   утверждения   нового   политического   мышления,   для восстановления чести социализма, попранной сталинизмом» [50].

    И пояснительная записка, и доклад А.Н. Яковлева были насыщены морализаторскими сентенциями, иногда переходящими в откровенную демагогию. Вот только один пример. Ключевой пункт резолютивной части «Пояснительной записки» гласит: «Комиссия констатирует,  что  переговоры  с  Германией  по секретному протоколу велись Сталиным и Молотовым втайне от советского народа, ЦК ВКП(б) и  всей  партии,  Верховного Совета  и  правительства  СССР. Таким  образом,  решение о  его подписании было по существу и по  форме актом личной власти и никак не  отражало волю советского  народа, который не несет ответственности за этот сговор» [51]. 

     Читатель, можешь себе представить, чтобы составление секретного (!) протокола велось с полного одобрения всего советского народа, который должен был в этой связи выразить свою однозначную волю (!!!)? А может быть у английского «народа» предварительно спросили, одобряет ли он Мюнхенское соглашение с Германией по Чехословакии? Такую формулировку депутаты могли пропустить только будучи под действием угарной атмосферы в зале заседания. В других обстоятельствах она вызвала бы гомерический хохот.

     Еще одна цитата из доклада Яковлева: «Сталина, по всей видимости, не смущала цена, которую он заплатил, предав высокие нравственные принципы внешней политики, заложенные Лениным» [52]. Зачем он это сказал? Сам он к этому времени в «высокие нравственные принципы» Ленина не верил и, более того, был убежден в обратном. Вероятно, сталкивая Сталина с Лениным, он хотел сыграть на стереотипе сознания с целью преодолеть блок недоверия к нему самому со стороны тех депутатов, для которых имя Ленина продолжало оставаться священным. 

      В общем, анализ показывает, что А.Н. Яковлев на Съезде народных депутатов вел себя как неискренний, политический человек. Он лавировал, оказывал морально-психологическое давление на депутатов, играл на их слабых струнах, добиваясь своей цели. Это понятно, но все же противно, ведь Яковлев больше других, больше самого Хозяина, играл роль морального политика.

 

     Преподаватель ряда европейских и американских университетов, профессор Ремо Бодеи говорит о современной политической реальности Запада: «Происходит колебание между “плюрализмом мнений” и необходимостью иметь все-таки немного правды» [53]. Немного правды нужно западному человеку, чтобы окончательно «не поехать мозгами», а Яковлеву и Афанасьеву всю подавай! На меньшее они не согласны. Американец, приехавший в Одессу, говорил спокойно, с полным убеждением, как о неоспоримом факте: «Мы, американцы, выиграли Вторую мировую войну». Ему, обычному американцу, вся правда не нужна, достаточно знать, что Америка ходит в победителях. Его вообще нельзя ни в чем разубедить, пока Штаты сильнее всех. Решающим аргументом в пользу его убеждений служит не история как знание прошлого, а современность как мир, в котором доминирует Америка.

      В то время как Яковлев и Афанасьев «спасали честь социализма», тренировали себя в «новом политическом мышлении», покрывались испариной в «заботах» о строительстве правового социалистического государства, «восстанавливали» доверие между народами СССР, требуя «правду и только всю правду» о событиях 1939 года, прибалты не помышляли ни о чем другом, кроме выхода из состава союзного государства. Отсюда вывод: либо Яковлев и Афанасьев – круглые простаки, либо они, как истинные макиавеллисты, вели свою политическую игру, в которой прибалты были их союзниками. Что касается Яковлева, то здесь на основании многих достоверных свидетельств можно утверждать вполне определенно: он был хитрый и осторожный аппаратный лис, то есть человек, склонный к политическим интригам.

   «Вся правда» - это, извините за каламбур, неоправданная претензия. Всю правду в принципе знать нельзя. Во-первых, уже в самом понятии заключен  субъективистский смысл: правда – это то, что кто-то считает истиной. Из этого вытекает, что правд в принципе может быть столько же, сколько людей. И вполне допустимо их параллельное существование и столкновение. Во-вторых, это понятие несет в себе позитивную оценочную нагрузку. А это значит, что «правда» - категория моральная. Поиск «исторической правды» – это поиск моральной позиции, которая удовлетворила бы общество или какую-то его часть на данный момент; это утвердительное состояние общественного самосознания. Пройдет некоторое время, история сделает поворот или даже изгиб, события потекут по-иному, - и вот уже выстраданная кем-то «историческая правда» поворачивается своей несостоятельной стороной. И общество, и люди имеют тенденцию меняться и, значит, меняется то, что они считают правдой. Неизменно лишь стремление к ней.

Так или иначе, поиск «исторической правды» является установкой интеллигентского сознания, фирменным знаком интеллигентского присутствия в политике. Как уже было отмечено, интеллигентский дискурс не настроен на строгое установление фактов самих по себе и их объективную, нейтралистскую интерпретацию, что является отличительной чертой научного метода. Э. Боно пишет: «Правда и факты не настолько тесно связаны, как это может представляться большинству людей. Правда относится к словесной игровой системе, известной как философия. Факты имеют отношение к поддающемуся проверке опыту» [54].

     В пользу подлинности секретных протоколов как будто говорил единственный «железный аргумент» Яковлева: «Сами последующие события развивались точно по протоколу». Известное логическое правило по-латыни гласит: post hoc non propter hoc – после этого не значит вследствие этого. Именно на этой логической ошибке построен «железный аргумент». Это все равно, что утверждать: поскольку после действий комиссии Яковлева Советский Союз развалился, членов этой комиссии следует считать прямыми виновниками развала государства.

     На самом деле господам либералам была нужна не «вся правда», а только «другая правда», сконструированная для нужд их либеральной политики. В статье «Другая война: история и память» (1995)  Ю.Н. Афанасьев выказывает удовлетворение и даже гордость по поводу того, что ему вместе с прибалтийскими товарищами «удалось» на Съезде народных депутатов СССР в 1989 г. доказать подлинность секретных протоколов, ввести их в научный оборот, так что теперь «история и память в интерпретации событий августа 1939 г. сблизились» [55]. Это вряд ли. Cпустя десять лет после этих слов Афанасьева, в июне 2005 г. фонд «Общественное мнение» провел репрезентативный опрос среди населения России на предмет, следовало или не следовало в 1939 году подписывать договор с Германией. Мнения россиян разделились: утвердительно ответили 30% респондентов, противоположную точку зрения выбрали 28%, а 42% опрошенных затруднились сказать что-либо определенное [56].

     Кроме трансцендентной «всей правды» и либеральной «другой правды» есть «неприятная правда» о политических игрищах вокруг советско-германского договора 1939 года. Ее высказал все тот же  Валентин Сидак: «Поpа  понять, что некотоpым западным стpанам, их спецслyжбам, а также падкой на сенсации желтой пpессе истоpическая пpавда, ее конкpетные  детали  не  нyжны. Hyжны лишь yнижение нашей стpаны, pазвенчание  опpеделяющей  pоли  Советского  Союза  в достижении победы над фашизмом» [57].