Раздел  девятый

МАКИАВЕЛЛИЗМ   ЛИБЕРАЛЬНОЙ   ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

 

9.1. Проект  «Другая война»

 

     Шутки в сторону, когда речь идет о формировании новой идентичности России! Социологи в один голос подтверждают: память о войне служит цементирующей основой национальной идентичности новой, некоммунистической России. Так, социолог Л. Гудков высказался предельно выразительно: «Победа торчит сегодня как каменный столб в пустыне, оставшийся после выветривания скалы. Она стягивает к себе все важнейшие линии интерпретаций настоящего, задает им масштаб оценок и риторические средства выражения. <…> фактически это единственная безусловная позитивная опорная точка национального самосознания постсоветского общества» [1].

     Постсоветская история напрямую связано с советской, а либералам очень не хочется, чтобы «совок» присутствовал в новой России. Чтобы произвести окончательный расчет с «совком», либеральные интеллигенты решили вести прицельный огонь по тем областям, где были всемирно-исторические достижения, которые составляли и продолжают составлять гордость народа. Космос, культура, наука, социальные достижения советской эпохи. Победа над фашистами в Великой Отечественной войне венчает их, возвышаясь над ними, как Александрийский маяк. 9 мая свято чтится народом в отличие от нововведенных «демократических» праздников. Это ясно, как божий день. Поэтому возникли далеко идущие замыслы начать конструирование «демократической идентичности» новой России с демонтажа мифа о Победе, ибо он тянет за собой имперскую традицию России, чувства ностальгии по утраченной мощи Советского государства. Он растворяет индивида в коллективном «Мы». Победа работает на восстановление великодержавности, а вот Трагедия войны служит прививкой против вторичного наступления тоталитаризма.  

     Только неискушенный, наивный  человек может думать, что память о войне принадлежит прошлому. На самом деле она есть факт настоящего, причем факт политический или, в крайнем случае, политизированный. Это становится очевидным в дни государственных праздников, юбилейных торжеств, организуемых государством и так называемым «обществом» – группой людей, крутящих машину СМИ. Вот что писала в юбилейном 2005 году Дарья Ли: «Символическое производство, сопровождавшее 60-летие Победы, вызывало отнюдь не тривиальные юбилейные чувства. Каждый в меру искушенный в декодировании идеологических посланий понимал, что присутствует при ответственном моменте: важнейшая фигура советского коллективного воображаемого переходит все в том же статусе в историю современной России» [2]. Либералы решили этому переходу в современность двойственного символа подвига народного и имперского могущества России воспрепятствовать и в пику официальному режиму развернуть работу по созданию альтернативного образа великой войны, где нет Победы, но все пространство занято Трагедией и Преступлением.

     Либеральная интеллигенция, точнее, определенная ее часть, объявила войну героической памяти народа о великой Победе потому, что она неразрывно связана с именем тирана Сталина. Разрушить официозную, парадную, победительную память о войне – значит разрушить глубинные основы сталинизма и вообще добраться до гена тоталитаризма, который коренится в национальной душе славянина.

     Это как раз то, что нам нужно – решили беспочвенные либералы. Решили и выступили застрельщиками нравственного обвала народного сознания. Вступая в явную полемику со всем комплексом исторической памяти о войне, созданным в советскую эпоху, они противопоставили ей «другую правду» о войне. «Другая правда» состоит в том, что праздновать нечего, война кончилась не победой, а фактическим поражением, ибо «трупами завалили», героизм был не нужен и даже вреден, так как вел к укреплению сталинского режима, была заплачена непомерная цена и т.п. Они хотят заслонить Россию сражающуюся  Россией лагерной. Ведь была и такая. Тут, кстати, им Солженицын пригодился. Конечно, либералов он за людей не считает, но коммунизм ненавидит больше.

     Так родился идеолого-политический проект «Другая война». Первым его продуктом  стал сборник статей «Другая война 1939-1945 гг.» под редакцией Ю.Н. Афанасьева, явно предназначавшийся 50-летнему юбилею Победы, но вышедший уже вслед в 1996 году. Сборник открывается программной статьей самого редактора под названием «Другая война: история и память». Буквально каждое предложение в тексте афанасьевской статьи вызывает непроизвольную иронию. Вот навскидку несколько.

     «Прежде всего следует обратиться к книгам В. Суворова «Ледокол» (с подзаголовком "Кто начал вторую мировую войну?") и «День «М»», - советует Ю. Афанасьев [3]. Да пробовали уже. Как будто в чан с д… окунаешься. У этого господина душа чернее сажи! Результат иудина поцелуя. Он же не войну исследует, а борется со своим комплексом предательства, который играет в нем, как краски в нефтяном пятне.

     «Под вопросом, - напрягает читателя статья, - не только хроника событий и основные этапы Великой Отечественной. Есть все основания наряду с переосмыслением войны 1939 – 1945 гг., как события, в значительной мере сформировавшего ХХ век, подумать иначе и преодолеть традиционные советские представления о роли  СССР в мире на протяжении всей его истории с 1917 г.» [4]. Может быть, для кого-то это и вопрос, но не для самого автора статьи. Он уже все традиционные советские представления о роли СССР в мире «пересмотрел» и «преодолел». И другим того желает. К примеру, укорил М. Горбачева в том, что тот усмотрел в неприглашении руководства Российской Федерации на торжества по случаю 50-летия высадки союзников в Нормандии «попытку умалить решающую роль Советского Союза в победе над фашизмом».

     А разве это не так? Разве сам Афанасьев не призывает к пересмотру этой роли? Разве принцип партийности (политической ангажированности) политика Афанасьева не управляет историком Афанасьевым? К слову, он демонстрирует удивительно легковесное обращение с принципом историзма, выстраивая какие ему заблагорассудится исторические ряды. При желании с таким же успехом можно выстроить цепь «доказательств» того, что социализм советского типа является реализацией теоретических замыслов египетских фараонов.

     Еще один бронтозавр «перестройки» отметился на ниве исследования «другой правды» о Великой Отечественной войне. В маленьком эмигрантском издательстве  в Америке мизерным тиражом вышла книга Г. Х. Попова «Война и правда. Цена победы». С книгой  этой ознакомиться не удалось. Но ее содержании хорошо представлено в рецензии, опубликованной  в интернетовском альманахе «Лебедь», издающемся в Бостоне,  в двух статьях его редактора Валерия Лебедева: «Поповская война» (№429, 5 июня 2005г.) и «Дикая идея «войны и правды» Попова» (№430, 12 июня 2005г.)

    «Совершенно вздорными, - пишет В. Лебедев, -  являются утверждения Попова о том, что “на самом деле” германские войска одерживали победы в Сталинградском сражении и на Курско-Орловской дуге, и что только по мольбе Сталина союзники начинали то наступление против африканского корпуса Роммеля, то высаживали десант в Сицилии и Гитлер был “вынужден” перебрасывать многие дивизии туда, в результате чего и не вышло захватить Сталинград и разгромить русских в Курской операции. Все – вранье» [5].

     Это еще не то слово. Вызывает искреннее недоумение: гигант мысли, нерусский отец русской демократии – и так подставился! Его логика наводит на вопрос: почему после каждого стратегического «поражения»  русских под Москвой, Сталинградом, Курском и т.д. немцы откатывались на сотни километров, оставляя за собой разбитую технику. Может, это было джентльменское соглашение Гитлера со Сталиным? И вообще, что, собственно, делали немцы со своим непутевым фюрером в Советском Союзе в 1941-1944 годах? Наверное, пришли поразмяться. Били Ваньку-встаньку под Москвой. Били, били, надоело – ушли. Били его под Сталинградом. Надоело – ушли. Били под Курском.  Надоело – ушли. Решили, что пора и честь знать. Пошли домой, а эти несносные русские варвары прицепились, как банный лист, и сопровождали аж до Берлина, а там установили свое знамя над рейхстагом, видно, в знак приветствия.

     «Главная идея Попова, - продолжаю цитировать В. Лебедева, - его немеркнущий вклад в исправление истории заключается в том, что Советская армия должна была остановиться на границе 1939 года, притом на той, которая существовала до пакта Риббентропа-Молотова, то есть без Западной Украины, Буковины и пр. Если бы Сталин это сделал, то, согласно Попову, в СССР настали бы живительные социальные, политические и экономические реформы, вся старая номенклатура плавно перешла бы в класс новых собственников (а не какая-то ее худшая часть, как при Ельцине), а сам Сталин стал бы первым строителем в СССР социализма с человеческим лицом и капиталистическим задом, опередив всех и сделав ненужными ни Горбачева, ни Ельцина, ни Путина. И уж, само собой, – Ходорковского» [6]. Это называется – анекдот от Попова.

     Когда Г. Х.Попов наставляет в том, как можно легализовать криминальную приватизацию, то сразу видно, что в этих вопросах он дока. А здесь пришлось прибегнуть к посреднику – сочинениям известного ревизиониста истории войны В. Суворова-Резуна. Да-да, того самого, который «открыл глаза» на войну Ю.Н. Афанасьеву*. Приведу лишь одну цитату этого автора, чтобы стало абсолютно ясно, к какому источнику подключены эти господа. «Гитлер, - пишет в одной из последних своих книг  Резун, -  нанес Советскому Союзу смертельную рану, от которой страна так никогда и не смогла оправиться. Свое поражение во Второй мировой войне коммунисты объявили чуть ли не победой. Однако таких позорных «побед» в мировой истории просто не было. В результате «великой победы» страна превратилась в труп, хотя и с ядерной дубиной в гниющей руке. В результате «великой победы» Советский Союз скатился на уровень самых отсталых стран мира и в конечном итоге рухнул и рассыпался» [7]. Тут, как говорится, без комментариев. Это «в конечном итоге» случай из области психопатологии.

     Ответ на вопрос, почему «сапожник стал печь пироги» лежит на поверхности: да потому, что Попов – идеолог чистой воды, а книга его – не историческое исследование, а граната в «последний окоп». Граната изготовлена в кустарных условиях и все же предназначена убивать. «У вас, говорит всем своим текстом Попов, осталась единственная неоспоримая дата, от всей советской истории остался единственный общепризнанный праздник – День Победы, 9 мая. Я вам докажу, что ни хрена у вас нет. Никакой это не праздник. Это – день поражения. Вы сражались за Сталина, а он захватывал Европу ради своих империалистических целей, ради насаждения в оккупированных странах своего тоталитарного социализма. Так что ничего советская армия не освобождала, а, напротив, всех закабаляла. Совершая при этом отвратительные насилия над немецкими женщинами и грабя окрестные народы. Советская Армия оказалась гораздо хуже германского Вермахта. У тех была высокая культура, а эти – дикие азиатские орды и грубые сибирские варвары» [8].

     В иные времена и при иных обстоятельствах у Афанасьева c Поповым, возможно, что-то бы и получилось. Может быть даже, что именно атаки на память войны, на Победу, предпринятые в юбилейные 1995 и 2005 года «другими историками», пробудила инстинкт самосохранения нации. Редкий случай, а за последние годы, наверное, единственный, когда угроза была воспринята адекватно. В печатных и электронных СМИ появились материалы-отповеди участникам этого проекта, активизировались оскорбленные ветераны и возмущенные граждане. Так, в «Российской газете» от 4 апреля 2005 года под знаковой рубрикой «последний окоп» была помещена статья А. Сабова «Почему нам приходится снова доказывать право на Победу?». В этой статье говорится, что со времени 40-летнего и с последовавшими юбилеями Победы в западной историографии усилились ревизионистские тенденции в целях оттеснения Советского Союза от Победы. Логика рассуждений автора статьи вполне убедительна: если когда-либо у нас «отнимут» Великую Отечественную войну, то вместе с ней «отнимут» и Победу, а затем и всю нашу историю. А тогда народ можно будет убедить в чем угодно и сделать с ним все, что угодно. Победа – это наш последний окоп, и сдавать нам его никак нельзя. «Если мы как нация утратим такую чувствительность [к истории], у наших внуков будет другая история. И начнется она с другой истории войны. Не случайно так и называлась книга, с которой началась российская серия искажений исторической правды, - «Другая война 1939-1945 гг.». Об авторах этого сборника и других работ того же содержания в этой статье говорится следующее: «…уже примелькались имена: И. Бунич, А. Зубов, Б. Соколов, А. Мерцалов, Л. Мерцалова, М. Мельтюхов и др. Что же это за идейно-спаянный коллектив такой, на чем основано это единство взглядов? <…> это когорта историков-любителей и эмоциональных профессионалов, людей иногда талантливых, иногда не очень, но, как правило, с сильно пониженным порогом ответственности за сообщаемый факт или выдвинутую гипотезу». Полагаю, это неполный ответ. Эта когорта хорошо матриально поощряемых авторов работает на определенный политический заказ. А иначе как объяснить миллионные тиражи книг Суворова, Бунича? И это в наши дни.

     Из всей массы критических материалов, направленных против альтернативщиков-беспредельщиков, наибольшее впечатление своей прямотой и бескомпромиссностью произвел лично на меня доклад на торжественном заседании Президиума Российской Академии медицинских наук, посвященном 55-летию Победы в Великой Отечественной войне, прочитанный главным ученым секретарем академиком РАМН Донатом Семеновичем Саркисовым. Если учесть, что спустя несколько месяцев, в ноябре, на 76-м году жизни он скончался, то его доклад выглядит как политическое завещание академика. Видно, сильно задели «за живое», раз человек в таком возрасте и состоянии, когда каждый день на счету, не пожалел времени и дотошно вник в историографические битвы вокруг Великой Отечественной войны и  без околичностей и дипломатии сказал то, что думал. Так, по его словам, книга «Другая война 1939-1945 гг.» под редакцией «некоего Ю.Н. Афанасьева» «представляет собой не что иное, как сплошное очернение всего того героического прошлого советского народа, которое осуществлено им для спасения России и всего мира от фашистского рабства» [9].

     Не думаю, что имя Ю. Афанасьева не было известно Саркисову, но этим неким  он хотел выразить всю силу своего презрения к человеку «со змеиным ходом мысли». Очень символично и крайне неприятно для Афанасьева выглядит то, что «врезал» ему по полной специалист мирового уровня по болезнетворным микробам. Между прочим ученый-естественник ясно понял, что конечной целью фальсификаторских упражнений авторов  под общей крышей «Другая война» является не изменение взгляда на прошлое, а посредством изменения этого взгляда изменить угол зрения на настоящее. То есть эти авторы действуют в рамках политической задачи. «Основная цель выплескивания этого потока помоев, одурманивающего сознание народа, – говорится в докладе акад. Саркисова, – состоит в том, чтобы прикрыть безнаказанное обворовывание природных богатств России и беспардонное присвоение себе результатов труда обнищавшего населения. Новый государственный строй «сбивает с толку» русский народ: нет репрессий, нет диктатуры, возбуждающей ненависть и протест, имеется видимость свободы слова вплоть до поощрения нецензурного хулиганского лексикона, в общем, вроде бы полная благодать, но при всем этом – катастрофический распад промышленности, разворовывание природных богатств страны кучкой богатеев, падение ее обороноспособности, гибель науки, быстрое обнищание основной массы населения, растущая безработица и ее следствие – полуголодное существование, преобладание смертности над рождаемостью, платное обучение и безумно дорогое лечение, растление молодежи с помощью американской и собственной порнографии, резкое падение международного престижа страны, безнаказанные террористические убийства, царящие в стране, и т.д. <…> Совершенно очевидно, что в этой ситуации Победа в Великой Отечественной войне и необычный взлет международного авторитета страны после нее стоят как кость в горле у нашей интеллигенции, служащей половыми в кабаке «новых русских» [10].

     В рамках проекта «Другая война» при самом активном участии РГГУ и общества «Мемориал» были организованы и прошли в Москве международные конференции, которые собрали аналитиков памяти (историков, социологов) и ее технологов (журналистов и представителей других профессий СМИ). Так,  9-10 апреля 2005 г. в Москве прошла Международная конференция «Война, другая память», организованная, обратите внимание, Международным "Мемориалом" (читай Юрием Афанасьевым) и Фондом имени Г. Белля. Кроме россиян в ней участвовали ученые Украины, Белоруссии и Литвы, исследователи из Польши, Франции, Италии и, конечно, Германии. Материалы этой конференции были опубликованы в специальном выпуске журнала "Неприкосновенный запас", приуроченном к 60-й годовщине конца Второй мировой войны в Европе.

          В качестве рядового факта, свидетельствующего о целенаправленной политической работе в рамках проекта «Другая война», можно назвать презентацию книг «Цена победы: российские школьники о войне» и «Память о блокаде: свидетельства очевидцев и историческое сознание общества», организованную обществом «Мемориал» и «Новым издательством» 17 апреля 2006 года в московском клубе "Апшу". На презентации выступил автор послесловия к сборнику, известный социолог и культуролог Борис Дубин. В своем выступлении он четко провел следующую мысль. 60-летие Победы и 50-летие ХХ съезда – в некотором смысле страна «зависла» между двумя этими годовщинами. Идти путем Победы – значит вручить нашу коллективную память государству, без конца обрабатывающему человеческий ресурс. Расходы не считаются, никто цену не назначит и не востребует; государство, в котором мы живем, никогда не примет этот иск и не будет оплачивать этот счет [11]. Здесь важен контекст и символизм мизансцены: школьникам (народу) либералы разъясняют, что есть две правды – правда власти и правда гражданского общества, оппонирующего власти. Первую символизирует Победа, вторую – как ни странно, не акция гражданского общества, а акция той же власти, невзначай породившая движение шестидесятничества. Народу недвусмысленно предлагается отвернуться от государства и его символов.

     «Другая война» – это маленькая правда, которая рождает большую неправду. Надо сказать, и во времена идеологической монополии КПСС нельзя было вытравить разные аспекты живой народной памяти о войне, подмять  под официоз все ее многообразие. Пока жили поколения фронтовиков, правду о войне нельзя было скособочить до неузнаваемости. Задача была просто невыполнимая: ложные образы, навязываемые идеологией, отторгались народом. Вспомним, как люди реагировали на присвоение Брежневу звания маршала Советского Союза и награждение его орденом Победы. Анекдотами и нескрываемым негодованием фронтовиков. Но вот сейчас, когда ветеранов в живых почти не осталось, появилась реальная возможность поэкспериментировать на костях и могилах. Сейчас уже ясно, что запущенный в 1995 году тезис об «украденной победе», якобы украденной Властью у Народа, был провокационным, хотя и политически целесообразным. Никто ее не украл. Во всяком случае не сможет украсть. Хотя последнюю попытку делает не власть, а беспочвенные либералы. «Проект Афанасьева-Попова» (назовем его так, хотя суть не в названии) с треском проваливается. Как свидетельствуют сами участники и организаторы международных конференций, посвященных памяти войны, либеральная ревизия этой памяти не удалась. Пока не удалась.

     Не получилось! Одна из активных участниц этого проекта, главный редактор московского издательства «Новое литературное обозрение» Ирина Прохорова в преддверие организованной этим издательством конференции под названием «Политика памяти и преодоления прошлого: Вторая мировая война в современной Европе» (2005) заявила на радио «Свобода»: «Дело в том, что в течение 15 лет все говорили о том, что история Второй мировой войны, Великой Отечественной еще не написана, ее надо заново писать, может быть, просто с нуля. К сожалению, мы видим, что пока этого не получилось» [12]. Так и хочется сказать г-же Прохоровой: «Мадам, уже падают листья, а история пишется с нуля только в Голливуде».

     Не получилось. Это вынужден признать и либерально мыслящий социолог из «Левада-центра» Л. Гудков. Он пишет, что  «значительная часть населения уже в путинской России постепенно стала возвращаться к официальной точке зрения на причины войны и цену победы» и объясняет это «моральной, интеллектуальной, политической неспособностью российского общества осмыслить травматические обстоятельства, связанные с развязыванием войны и способом ее ведения» [13]. Вряд ли в этом дело, скорее всего в том, о чем сам же Гудков обмолвился в цитируемой статье: распад СССР и неудача реформ в постсоветское время стали содержанием травматического опыта национальной несостоятельности. Хотел бы я знать, кто еще смог бы пережить такое несчастье и лихолетье, которое выпало на долю многострадального «советского народа» в последнее десятилетие ХХ века? Целые отрасли экономики, в которых были заняты миллионы людей, предприятия авиапрома, космической, военной промышленности, автопрома фактически остановились. Мощнейший кризис Запада 1929-33 гг., приведший его к фашизации, – легкое щекотание нервов по сравнению с той национальной катастрофой, которую пережил наш народ. И не случайно героизм времен Великой Отечественной войны стал перекликаться в сознании людей с их современным  существованием, которое еще недавно вообще было испытанием на выживание. Они как будто пережили вражеское нашествие и лучше стали понимать логику действий политического руководства и ценить его твердость (жестокость на языке г-на Гудкова) в годы войны.

      К вопросу о цене, который является «фирменным» в либеральном дискурсе. Давайте поговорим на этом же языке. Попытка радикального разрыва с советским прошлым далась слишком дорогой ценой. Только сейчас начинает проясняться, какие колоссальные потери понесла русская цивилизация после распада СССР, как жестоко наказали Россию либеральные реформаторы. По-существу они обрекли народ на новое сверхусилие, чтобы остаться на поверхности истории. Достанет ли  сил?  И как это сделать практически? Как вновь сжать и привести в действие пружину политической воли? Ощущение обманутости демократической риторикой, да еще на фоне жирующего слоя «демократов», президентов-резидентов всяческих фондов и институтов, субсидируемых из-за границы или отечественными олигархами, – все это подпитывает массовое консервативное настроение, обращение к священной памяти о Великой Отечественной войне как нравственному камертону народного сознания.

     Промашка у «компаньонов» вышла: ведь они не на власть замахнулись, а на народ, на символ его веры. У нас в советскую эпоху была создана качественная советская и не очень советская литература о войне, поставлены великие фильмы. Кроме осуждаемой за официозность маршальско-генеральской прозы была и лейтенантская проза, и солдатская, и тыловая правда. Мемориальные комплексы, памятники, увековечение героев войны в названиях улиц, научная и художественная литература, документальные и художественные кинофильмы, песенное творчество – все это отложилось в целый слой культуры. А теперь проделаем мысленный эксперимент: уберем всю монументальную пропаганду, все памятники, названия улиц в честь полководцев и героев войны, закроем музейные экспозиции, откажемся поддерживать традиции в боевых частях, награжденных орденами в годы Великой Отечественной войны, перестанем почитать «нелепые» звания городов-героев, упрячем в спецхраны военные мемуары, фронтовую документальную хронику, в школах начнем давать уроки в духе «другой войны» и т.д. и т.п. Что тогда останется? На литературе о войне, созданной «резунаторами», из детеныша Человека не сделаешь.

     Есть еще один неприятный разворот у сторонников «другой истории». Если господа либералы предлагают нашему народу оставить себе одну трагедию войны, то ее победа «автоматически» переходит к англо-американцам, чему они несказанно рады, ведь пересмотр истории таким образом позволяет им наконец-то избавиться от своей главной досады ХХ века. Ситуацию хорошо разъяснил академик Д.С. Саркисов: «В самом деле, разве не крупнейшей политической ошибкой обернулась для наших союзников задержка ими открытия второго фронта до 1944 года в надежде, что немцы нас разгромят, а они вступят победителями в издыхающую Германию? В результате они оказались у разбитого корыта, упустив главное – возможность взятия Берлина. А это был основной военно-политический козырь войны – кто возьмет Берлин, тот будет Победителем. Совершенно другая политико-пропагандистская атмосфера царила бы в Европе и во всем мире в течение не только XX века, но и последующих столетий, если бы Берлин взяли англосаксы. Тогда весь гигантский всемирный военно-политический взлет СССР оказался как бы обезглавленным, лишенным венца, сияющего на вершине этого взлета. Поэтому если в общей форме можно говорить о победе в войне антигитлеровской коалиции, то внутри нее, строго говоря, победу одержал СССР, а англосаксы <…> оказались на задворках Победы, и не получив ожидаемых козырей против СССР, лишь нежились в лучах Нашей Славы» [14].

     Нет уж, господа союзнички, оставайтесь с вашими африканскими победами и ковровыми бомбардировками немецких городов*, а нам оставьте наш «отрезок» – от Москвы до Берлина. Другого народа, более достойного Победы, чем советский народ (народы СССР), просто нет. В этой войне он развил невиданную в истории мощь борьбы. И отнимать у него эту Победу под предлогом, что она не стала началом освобождения от сталинского режима или принесла другим народам новое закрепощение, неправильно по сути, а в этическом плане называется нехорошим словом. Победа венчает дело, она несла в себе дух освобождения, ее справедливость несомненна. То, что случилось после Победы, – это другая история. По аналогии: кто-то надеялся, что после победы над Наполеоном в 1812 г. в России произойдут радикальные изменения режима. Надежды не оправдались. Так стоит ли на этом основании утверждать, что победы над Наполеоном не было? Более того, можно предположить, что в некоторых либеральных головах русского общества того времени крутилась мыслишка, что если Наполеон победит, то Россия станет буржуазной страной с конституцией, правами человека и свободным рынком. Почему бы в таком случае не желать поражения России в войне? Такой «змеиный ход мысли» нам слишком хорошо знаком.

*    *    *

     Поль Рикёр писал, что наука была всего лишь одной из практик человека, которая создавала ему теоретический угол зрения путем абстрагирования и объективизации реальности. Если же взять самого человека науки и включить в круг целостной человеческой практики, то образуется новая перспектива, новый план. Это, по словам Рикёра, – «этический план в самом общем смысле этого слова» [15], где царит не научная, а этическая истина. Этическая истина, по П. Рикёру, – это мир нашего восприятия, мир, в котором рождается наша ответственность за наши поступки. Ведущая роль этической истины проявилась с открытием и использованием ядерной энергии в военных целях, создавшим для мира людей перспективу самоуничтожения. «Усвоение человечеством такого рода открытий ставит не проблемы объективности и знания, а вопрос об управлении человеческими поступками» [16].

     Теперь несколько переформулируем первоначальный вопрос: какой этический смысл имеют скандальные заявления о войне от имени научной истины? Какова этическая истина проекта «Другая война»?

     История содержит в себе все – и правду, и неправду, и справедливость, и несправедливость, и подвиг, и позор предательства. Причем на всех этажах – и на этаже верховной власти, и в солдатском окопе. Это признано задолго до того, как Афанасьев, Попов и их «властитель дум» Суворов-Резун встали на путь поиска «другой правды». Правда истории – сложное понятие; она может быть фрагментарная. Правда факта может находиться в коллизии с правдой другого факта. Как тут быть? Подходить с критерием так называемой «общественной пользы»? С научной точки зрения это будет оправданием тенденциозности, которая легко может перерасти в фальсификацию.

     Мне представляется, что выход один – не подменять одну правду другой, а складывать из фрагментов правд сложную и неоднозначную подлинную картину Второй мировой войны. Советская историография о войне сама стала фактом истории науки. Все, что было ценного в ней, пойдет в «дело», все, что привнесено идеологией, отсеется в нормальном процессе историографической критики. Исследуйте, изучайте новые документы, уточняйте, демифологизируйте, дегероизируйте на здоровье, ставьте новые обелиски жертвам войны. Но зачем отрицать очевидные вещи – ВЕЛИКУЮ ОТЕЧЕСТВЕННУЮ войну, КРАСНЫЙ ФЛАГ над Берлином, безоговорочную  капитуляцию и впечатляющий ПАРАД ПОБЕДЫ в Москве? Зачем плевать в народную душу? Это – непростительная ошибка. Одно дело – дегероизировать войну, совсем другое – отнять у народа память о великой Победе. Пусть народ не гордится подвигами своих дедов и отцов, а устыдится – ведь они пришли в Берлин не освобождать его от фашистов, а насиловать немецких женщин и мародерствовать. Таков этический смысл заявлений историков-либералов. Проблема Афанасьева, Попова и их солагерников заключается в том, что они со своей «другой правдой» вошли в конфликт с Большой Правдой о войне. Они воевали с брежневским официозным мифом и не заметили, как перешли границу нравственного водораздела. Этот водораздел отделяет, например, писателя-фронтовика Г. Бакланова от «правдоруба» Ю. Афанасьева.

     Общество «Мемориал» имеет благородные цели и научные задачи, которые никто не ставит под сомнение. Но есть у него как структуры гражданского общества политическая составляющая. Когда предлагается политический проект с заранее известным форматом, в рамках которого научные изыскания призваны лишь подтвердить правоту общества, позволительно спросить, какова политическая мотивация таких исследований?

     Как у нас получается. Символом индустриализации советская пропаганда сделала движение стахановцев. В перестроечное и постперестроечное время  в символ сталинской индустриализации был превращен Беломорканал, построенный зэками. И то, и другое – в качестве символа миф, но в жизни было и то, и другое. И то, и другое. Не вместо, а рядом. Вот формулы, освобождающие нас от проклятия прошлого, от нагромождения мифологии в нашем зараженном исторической неправдой сознании.

     Думается, проекты вроде «Другой войны» – это весьма опасная и совсем недемократическая претензия в своем сознательном замысле. Кое-кому хочется «загрузить» народное сознание, как компьютер, новой программой, основанной на пресловутых западных ценностях. Это стратегия борьбы с собственным народом. И могла она родиться в головах наших западников только под впечатлением того, как работают с исторической памятью западные политтехнологи. Там, на Западе, эта макиавеллистская технология получила точное название «политика памяти».

9.2. «Политика памяти» и ее конструкторы

     Суть «политики памяти» выражена в тезисе: важно не то, что было на самом деле, а важно то, что мы думает о том, «что было на самом деле». Манипулируя историей, конструируя «другую память», можно управлять современной политикой. Это что-то очень знакомое. Конечно! Об этом писал Дж. Оруэлл в знаменитом романе «1984» применительно к системе управления в тоталитарном государстве. Кто владеет прошлым, тот владеет настоящим – так формулировался один из основных принципов управления в таком государстве. Как показывает текущая история, к этой по сути макиавеллистской технологии склонны прибегать и либеральные режимы, чтобы обрести политическое влияние на «массы».

     Теоретические аспекты «политики памяти» стали разрабатывать еще в 20-х годах прошлого столетия. Так, французский социолог Морис Хальбвакс* наряду с понятием «историческая память» ввел понятие «коллективная память». Коллективная память не тождественна памяти исторической как таковой хотя бы потому, что конструируется она искусственно под чьи-то групповые интересы. И эта работа обязательно сопровождается разрушением исторической памяти путем вытеснения из нее логически и психологически не согласующихся с общей картиной современного идеологического сознания исторических фактов и даже целых пластов истории. А прошлое, закрепленное в коллективной памяти, есть часть современной действительности и служит ее утверждению. Причем то, что вытесняется и предается забвению, не менее показательно, чем то, что выпячивается современниками в качестве «исторической правды».

     Человек не  способен определить роль и масштаб события, происходящего на его глазах. Спустя время вспоминая о нем, он непроизвольно подстраивает свои личные воспоминания под общественные оценки этого события, встраивает свои впечатления в общую картину событий, ставшую ему известной впоследствии. «Это лучшее свидетельство того, насколько искусственную и внешнюю операцию мы совершаем, обращаясь к делениям коллективной жизни, будто к опорным точкам», - замечает М. Хвальбакс [17].

     Другим предтечей современных исследователей коллективной памяти можно считать немецкого философа Теодора Адорно. В 1963 году он сделал доклад под названием «Что означает «проработка прошлого»». Доклад был посвящен психологическому феномену осознанного и полуосознанного стремления немцев вытеснить из национальной памяти свое нацистское прошлое. Адорно обратил внимание на комбинацию объективных причин этого феномена. «Если человечество избавляется от памяти и изнуряет себя приспособлением к настоящему, то это отражает объективный закон развития» [18]. Он также отмечал сложность и неоднозначность  подхода к этому явлению: «От прошлого хотят избавиться: это справедливо, потому что в его тени жить невозможно <…>; и несправедливо, потому что прошлое, от которого хотят убежать, еще живо» [19].  И все же как истинный интеллигент Адорно не ушел от конкретной моральной оценки усилий некоторых своих соотечественников поскорее «рассчитаться» с историей при помощи рациональной аргументации. «Трудно понять, - говорил он в своем выступлении, - как люди не испытывают стыда, приводя аргументы вроде того, что в газовых камерах было уничтожено не более пяти миллионов евреев, но никак не шесть. Иррациональным является также широко распространенный взаимный зачет вины – будто Дрезден сполна искупил Освенцим. В построении подобных расчетов, в суетливых попытках при помощи встречных обвинений освободить себя от мук совести есть что-то нечеловеческое» [20].

     Современный немецкий исследователь Харальд Вельцер оперирует термином «политика памяти» для характеристики избирательного отношения к историческому прошлому. Он поясняет: «…прошлое еще отнюдь не прошло, оно продолжает жить на уровне чувств, на уровне самосознания, на уровне политических ориентаций, только не как история с ее фактичностью, а как продукт интерпретаций, наделяющих его смыслами. И главный смысл, вкладываемый в него людьми, зависит от того, какие требования предъявляет к ним современность» [21]. С Вельцером согласна профессор из  университета Витербо (Италия) Мария Феретти. «Понимаемая в таком значении, - разъясняет она, - память предстает как один из источников национальной идентичности, то есть того чувства причастности к определенному сообществу, который, как раз благодаря характерным для него общим местам и мифам, узнает себя в общем прошлом - и, следовательно, общем настоящем» [22].

     То, что принято называть «исторической памятью», на самом деле является искусственной конструкцией коллективной памяти, составленной  из подобранных фактов, которые «работают» на разделяемый большинством «общий смысл». Глубина естественной исторической памяти не превышает десяти-двенадцати лет, память же более долгосрочная создается и передается поколениям специально, уже в обработанной виде, в символической раскраске. К работе над этой памятью и ее поддержанию привлечены все социальные институты, причастные к идеологической жизни общества [23]. Этим занимаются в первую очередь историки, но заказ формируют политики. Историки лишь «пристегиваются» к политической конъюнктуре. Они, как изящно выразилась М. Феретти, «ткут воздушное покрывало прошлого», чтобы покрывать им то, от чего национальная совесть смущается. Далеко не все нации склонны к нравственному садомазохизму.

     К мнению М. Феретти (Maria Ferretti) следует особо, ведь не случайно же она была приглашена читать лекции в афанасьевский РГГУ и, судя по ее публикациям и выступлениям на полунаучных-полуполитических мероприятиях, является чуть ли не главным научным консультантом проекта «Другая война». У себя на родине М. Феретти занимается тем, что конструирует «общеевропейскую память». Для европейцев с их стратегической целью сделать Европу единой проблема конструирования «нужной» памяти о войне является очень даже значимой. И г-жа Феретти вместе со своими коллегами решает ее с полным пониманием проблемы, выстраивая факты под канву демократических ценностей и стремясь вытеснить на периферию общественного сознания вплоть до забвения тот негатив истории, который не служит инструментом объединения европейцев или входит в противоречие с базовыми европейскими ценностями. Так, необходимо, чтобы память о величайшей войне несла в себе опыт свободы – главной ценности либерализма. Поэтому надо создать миф, что в этой войне победила демократия, то есть союзники.

     Мы хорошо знаем, как обстояло дело до того момента, как Гитлер напал на СССР. Вся континентальная Европа была под пятой фашистов. Многие европейские народы подозрительно быстро утратили аппетит к сопротивлению, а некоторые его не имели вовсе. А ведь этот аппетит как-то связан с практикой свободы. Как-то, но как? Может, г-жа Феретти подскажет? Если в многомиллионной европейской нации, например, в итальянской, лишь несколько тысяч человек нашли в себе мужество сопротивляться, то можно ли такую нацию считать достойной свободы? Гитлеровский фашизм – это была болезнь не только немецкой нации – но и всей демократической Европы. И с этой болезнью Европа самостоятельно справиться не могла. Понадобилась жертвенная помощь России и материальная Америки. Вот генеральный факт, который пытается вытравить из памяти г-жа Феретти для того, чтобы выздоровевший пациент не комплексовал по поводу своей несостоятельной «практики свободы» в годы Второй мировой войны.

     Учитывая все вышесказанное, честно скажу, мне мало верится, что в деле выстраивания общеевропейской памяти войны возможен полный успех. Ведь каждая нация получила свой особенный опыт участия в войне. Одна ситуация у воевавших на стороне Германии Италии, Венгрии, Румынии, другая – у Австрии и Норвегии, третья у Франции, четвертая у Польши и Чехии, пятая у Англии и т.д. Европа в целом не склонна копаться в своем прошлом*, она слишком погружена в настоящее. А настоящее таково, что более-менее серьезный экономический кризис (для Европы это 5-10 % падения уровня производства), и «европейцы» немедленно вспомнят, что они  англичане (те вообще никогда этого не забывают, участвуя в европейской интеграции с оглядкой), французы, немцы, итальянцы и т.д.

     Возможно, Мария Феретти считает, что Европа не сможет по-настоящему почувствовать себя единой, пока  не выработает более-менее единое представление о Второй мировой войне, несмотря на разный опыт войны у европейских наций. В этом плане представляется еще более проблематичной и драматичной перспектива диалога между Россией и Европой на базе взаимного согласования образов этой величайшей войны, которая сделала наш мир именно таким, каким он  есть. Может быть, именно поэтому г-жа Феретти оказалась в России. Ведь она имела возможность сравнить и убедилась, что память о войне в России так разнится от памяти о ней на Западе, что можно подумать, что речь идет об участии в двух разных войнах.

     Не боясь ошибиться, скажу, что ее интерес к русской памяти войны возник задолго до встречи с Ю.Н. Афанасьевым. В 1993 г. в Милане вышла ее книга «Искалеченная память. Россия вспоминает». О ее видении и уровне понимания проблемы можно судить по двум статьям, помещенным на интернетовских сайтах: «Расстройство памяти: Россия и сталинизм» (2002) и «Непримиримая память: Россия и война. Заметки на полях спора на жгучую тему» (2005).

     Диагноз профессионала таков. Память о войне в России изувечена, расколота, болезненно актуализирована. «Сегодняшняя Россия - страна без памяти; обрывочные воспоминания не составляют цельной картины и тонут в хаосе» [24]. В таком виде на ее основе невозможно выстроить новую коллективную идентичность. Лечить надо историческое сознание русского народа, освобождать его от психозов и травматических последствий, вызванных переживанием опыта войны.

     Европейский опыт памяти – “преодоление травматического прошлого”, наш отечественный – воспроизводство непримиримости. У них – все o’key; у нас,  как всегда, все покалечено и искорежено. Русские не справляются со своим прошлым, утверждает Феретти. А итальянцы, а французы – справляются? Посмотрим, как они это делают.

     На упомянутой Московской международной конференции «Война, другая память» с интересным докладом “Миф, память, идентичность: осмысление Второй мировой войны в Италии и Франции” выступил представитель Франции Бруно Гроппо. В частности, он сказал о том, что во Франции сложился миф о том, что в Сопротивлении якобы участвовала основная часть населения – как бы латентно, по крайней мере духовно. Здесь проявилась международная потребность включить Францию не в число побежденных стран, а в числе победительниц и этим изменить европейский расклад сил. Для этого пришлось «забыть» массовую поддержку правительства Петена, коллаборационизм всей чиновничьей системы страны и то, что арест евреев производили местные, а не германские администрации [25]. Б. Гроппо сказал о том, что в современной отрефлектированной памяти о войне отсутствует то, что из нее было сознательно или неосознанно вытеснено. Например, французам не хочется  вспоминать, что первыми, кто вошел в Париж под командованием де Голля, были не французы, а испанцы.

       Дайте мне любую нацию, и я «распотрошу» ее, вытащу на поверхность все ее комплексы и  синдромы, так что каждый имеющий принадлежность к этой нации испытает чувство стыда и позора. Что делают европейцы? Они не мучаются проблемами, которые решить в принципе нельзя, а загоняют их вглубь национального подсознания или на периферию национального сознания. Они «хоронят» их и с этим живут. Они не выкапывают покойников и носятся с ними, как черт с писаной торбой. Вот и вся их европейская мудрость. Мне в этом плане особенно нравятся итальянцы. Эти в обеих мировых войнах начинали воевать на одной стороне, а заканчивали на другой – на стороне победителей. И не комплексуют по этому поводу. На упомянутой конференции не «каждый кулик хвалил свое болото». Поляк – да, литовец – да, а француз – нет. И уже по этой позиции можно точно судить, какая из наций  справляется со своим прошлым, а  какие склонны винить в нем чужого дядю.

     Однако мы невежливо прервали М. Феретти. Характер российского заболевания она видит в нарушении  социально-психологического механизма траура, который позволяет более-менее безболезненно для общественного сознания изживать трагедии прошлого. Пережить траур по сталинизму, отдать долг памяти его жертвам и перевернуть страницу истории – вот что нужно было сделать еще в хрущевскую эпоху и что не было сделано. Неизжитое прошлое – непохороненное прошлое. Оно, как призрак отца Гамлета, тенью бродит среди живущих, обладающих живой памятью и бередит их совесть, их нонконформизм, неприятие официальной зализанной истории.

     Итак, причина общественной болезни – сильнейшее давление прошлого, которое не хочет уходить в прошлое. Это прошлое вновь вышло на авансцену в годы «перестройки» и приняло форму  исторического правдоискательства. Вся советская эпоха подверглась всенародной проработке. Любопытно, что «правда истории» включала в себя и правду потрясающих людей, которые ее рассказывали – Варлама Шаламова, Александра Солженицына, Олега Волкова,  академика Дмитрия Лихачева, Виктора Астафьева. Народ безусловно им поверил и вместе с ними скорбел о трагедии загубленных сталинизмом людей.  Здесь было негодование против Сталина и его подручных, но не было антисоветизма и антикоммунизма. «Назад к Ленину!» – лозунг того времени. Общество было близко к консенсусу, но опять произошел срыв в революцию 1989 – 1993 гг.  На проделанной работе памяти поставили крест, историю вновь разогрели до состояния политической актуальности и выплеснули в охваченное нешуточными страстями общество. В нас действительно есть какой-то глубокий метафизический изъян, впервые названный Чаадаевым. Мы все время начинаем сначала или, что одно и то же, не доводим дело до конца. У нас есть только одна  серьезная традиция – уничтожать всякие традиции, сжигать за собой все мосты, осквернять исторические кладбища, плясать на костях своих предков, жить в забытьи в чужом символическом пространстве. И, кстати, для меня это является еще одним свидетельством того, что Украина и Россия принадлежат одному и тому же русскому миру.

    М. Феретти отмечает: «В монументальной политике, как и во всех других областях, связанных с общественным использованием истории, главенствующую роль сегодня играет прославление вновь обретенной преемственности по отношению к дореволюционному периоду и перечеркивание советского прошлого, от которого в памяти остаются только преступления и о котором вспоминают преимущественно для того, чтобы отыскать в нем причину всех трудностей, переживаемых страной, - прежде всего экономических» [26].

    Это – истинная правда. Те, кто отождествил себя с новой, «демократической» Россией, не удержались от ритуального танца на костях поверженной эпохи. Не только сталинизм, а и вся советская эпоха была подвергнута обструкции, активному мифологическому искажению. Нам, жившим в брежневский период «развитого социализма» и не только хорошо знающим, но и чувствующем это время, прямо в глаза откровенно стали «втирать» о нем такое, что писатель Ю. Поляков возмутился: «…я не понимаю, зачем же человека, пожившего в бедноватой, с достаточно строгим режимом профсоюзной здравнице, убеждать, будто он был в Бухенвальде» [27]. С советской эпохой проделали то же, что делает вор, когда желает похитить из музея редкую картину: он поверх подлинника дешевыми красками малюет примитивную копию. В результате общество лишилось целой эпохи, в рамки которой оно могло бы вписать свои переживания, как личные, так и коллективные. А ведь большинство людей – родом из СССР.

     Хорошо помню, как в 1988 году в связи со столетием со дня рождения был реабилитирован и возвращен истории Н.И. Бухарин. К этому времени в обществе шла интенсивная дискуссия об опыте и уроках Нэпа. Велась проработка моделей будущей экономической реформы. Люди «власти» и интеллектуалы вместе «варили кашу». Приятно было в этом участвовать. Затем настал черед вернуться из исторического небытия другим членам ленинского политбюро –  Каменеву, Зиновьеву, Троцкому. Прошло совсем немного времени, и названные жертвы большевистской нетерпимости и сталинского властолюбия, не успев «обжиться» в обретенных исторических рамках, вновь были превращены в палачей народа и символически «опущены» как организаторы беззаконного «октябрьского переворота» и гражданской войны. Та же посмертная судьба постигла, например, маршала М. Тухачевского. Он – и жертва, и палач одновременно. Крупная историческая личность. А ведь это типичная ситуация для всей советской элиты 20-30-х годов. 

     М. Феретти не участвует, в отличие от Ю. Афанасьева, в идеологической и политической борьбе в посткоммунистической России, что позволяет ей видеть и оценивать события и времена в объективном свете. Так, она пишет об искажениях в интеллигентском сознании, образованными неадекватным восприятием советской истории: хрущевская оттепель была идеализирована, хотя при Хрущеве велась активная борьба с диссидентами, а брежневский период, хотя и был временем советского либерализма, либерализма охранительного, консервативного, но все-таки либерализма, был окрашен в мрачные тона. По ее мнению, Путин обнаруживает стремление уменьшить образовавшийся разрыв в коллективной памяти путем примирения с советским наследием, которое слишком значительно для того, чтобы его можно было просто-напросто выбросить из национальной истории. Плодом этого стремления стал в настоящее время своего рода постмодернистский коллаж – двуглавый орел соседствует со сталинским гимном, а российский триколор с рубиновыми звездами на башнях Кремля [28].  

     Советская эпоха – не исторический тупик, не уход в сторону от магистрали. Создать традицию заново, обрести новую идентичность – значит вписать в историческую целостность советскую эпоху. Мне трудно судить, насколько сознательно осуществляется на российском телевидении проекты под условным названием «Ретро» и «Ностальгия» – «песни о главном», художественные и документальные фильмы советского времени и о советском времени и т.п. Это правильный ход в направлении оздоровления общественного сознания. Он возвращает людям их мир, насильно отнятый, и, заодно, выполняет работу объективной критики. Люди смотрят на советские фильмы уже другими глазами. Им открывается идеологическая монотонность, классовая черно-белая эстетика «социалистического реализма», удручающий схематизм и поверхностность воплощенного на теле- и киноэкране образа советского человека, все мысли и чувства которого направлены исключительно на решение производственных задач. Документалистика с позиций исторической беспристрастности, без политического озлобления, в тональности исследования раскрывает мифологию советского времени, то есть его правду и ложь. Происходит примирение с действительностью без идеализации прошлого. История «охлаждается» и выпадает в осадок.

     Это, повторяю, правильная «политика памяти». Постреволюционное время проходит под знаком реставрации. Его ни в коем случае нельзя понимать как возвращение к прошлому, но в нем есть символические элементы возврата, признание за боровшимися силами их правд, воссоздание в памяти всей сложности состоявшейся реальности. В это время на первый план в проведении политики памяти выступает задача удовлетворения потребностей разных людей – и потомков жертв, и потомков палачей, и просто интересующихся. Г-же Феретти не понравилось, что в России  тоска по утраченной стабильности и государственной мощи вылилась в рост популярности Брежнева и символики брежневского периода,  а на мой взгляд, это свидетельствует о том, что там реализуется проект реставрации, без которого не может быть «охлаждения» истории. Хватит воевать во сне и наяву!

          А. Эткинд разграничил память на «холодную и «горячую». «Холодная» память ограничивается историей; «горячая» память переходит в политику» [29]. По его словам, революционная память – это всегда «горячая» память. Она производит политически актуальную версию прошлого, которая служит инструментом самой революции. «Горячее» прошлое оказывается сублимацией настоящего: разные его версии не просто объясняют настоящее, но продолжают его определять. Не кристаллизовавшись, память живет горячей политической жизнью. Перегретая память становится причиной общественного невроза, травматического состояния, которое сказывается и на последующих поколениях. Течение и проявление этой общественной болезни подобно тому состоянию, в котором пребывает человек, получивший сильную контузию во время боя.

      Социальные психологи предлагают «лечение пациента»: вывести память из активного состояния, охладить ее, отделить от настоящего времени, кристаллизовать в виде исторической памяти – документов и монументов. Памятники бывают разные. Например, деньги с портретами на них. Это – «национализм в бумажнике: измельченное, конвертируемое, буржуазное тело современной нации» [30]. По крайней мере, хоть в такой форме мы примиряемся с теми, чьи портреты изображены на деньгах. В свое время бешеной популярностью пользовалось стихотворение А. Вознесенского «Уберите Ленина с денег!». Как можно, возмущался поэт, нашу святыню помещать на грязных, засаленных деньгах. Выходит, можно и даже полезно. Американцы трусы шьют из звездно-полосатого и не смущаются, что символика пострадает. Как она может пострадать, ведь она же символика?!

     Мне очень понравилась мысль А. Эткинда, что памятники, поставленные обществом, фиксируют некий консенсус, которого держалось это общество. И что, ставя памятник, общество рассчитывало передать информацию об этом консенсусе потомкам [31]. Из этой мысли вытекает ряд следствий. Прежде всего памятники следует рассматривать как послания. Их назначение – побудить нас размышлять над теми вещами, которые наши предки считали чрезвычайно важными для себя и хотели донести до нас. По этой причине следует установить категорический запрет на разрушение памятников. Такие действия квалифицируются однозначно – надругательство. Кто дал нам право с высоты своего ничтожества судить наших прадедов,  дедов и отцов? Не мы ставили – не нам ломать. Снесем чужие, снесут и наши. Если есть необходимость переноса памятника, то предварительно следует провести в обществе разъяснительную и согласительную работу и соблюсти уважительную церемонию самой процедуры переноса, чтобы не возникло и тени подозрения, что речь идет о политической акции мести прошлому. Негативный пример Эстонии не требует комментариев: под видом переноса явно организуется снос памятника Советскому Воину-освободителю. Еще одна некрасивая история произошла  в моем городе Одессе. Здесь по распоряжению городских властей с центральной городской площади ночью убрали главный памятник Ленину. Очень символично получилось: вот так же в сталинское время по ночам «изымали» людей из их квартир. Коммунисты подали в суд и могут выиграть процесс. Но дело в том, что суд никак не оценивает политическую мотивацию городских начальников, а она имела место. Значит, имел место и «разогрев» истории. И решение суда в пользу той или иной стороны – в этом случае неважно – только «подольет масла в огонь». Это и есть пример безголового подхода к «политике памяти».

     Чтобы окончательно прояснить авторскую позицию в отношении того, как  должно и как не должно использовать историю, приведем еще пару примеров.    

     Пример под названием «Страсти по памятнику Дзержинскому». В августе 1991 года по требованию перевозбужденной, наэлектризованной толпы с Лубянской площади был демонтирован памятник Ф. Дзержинскому как символ репрессивной системы тоталитарного режима. Что поделаешь, ни одна революции не обходится без варварских жестов. Хорошо уже то, что революция воюет с идолами, а не проливает кровь. Тему можно было бы закрыть, но спустя некоторое время, по крайней мере с 2002 года, группа депутатов Госдумы стала регулярно инициировать вопрос о восстановлении памятника на прежнем месте. Зачем? Ведь ясно, что в отношении личности Дзержинского в обществе нет консенсуса. Ясно также и то, что действия этих депутатов носят характер политической провокации посредством «разогрева» и актуализации исторической памяти. Такие действия достойны осуждения вдвойне, ибо поведение безголовой толпы в накаленной обстановке августа 1991 года простительно, а чем оправдать продуманную в тиши кабинетов безголовую акцию?

     Второй пример назовем «Возвращение на родину». Они мечтали въехать в Москву победителями на белых конях, а вернулись туда мощами в гробах. 13 января 2007 года в некрополе Донского монастыря Москвы с воинскими почестями и заупокойной службой прошло перезахоронение праха белого генерал-лейтенанта В.О. Каппеля, перевезенного из китайского Харбина. Он был третьим «возвращенцем», и теперь его могила находится рядом с могилами генерала А.И. Деникина и философа А.И. Ильина. Эта акция, как и две предыдущих, стала возможной благодаря самой активной роли Русской православной церкви и при явном одобрении властей. Достаточно сказать, что в ней приняли участие представители Госдумы, Минобороны и МИД России. Инициатива поисков и перезахоронения останков белого генерала принадлежала общественной организации «Белые воины». Налицо редкое в России и столь необходимое для нее объединение трех сторон – церкви, власти и общества. Именно такие моменты консенсуса достойны памятников. Ясно, что здесь имеет место продуманная политика возвращения из небытия  и траурного поминовения той части русского народа, которая была отрезана от Родины в результате гражданской войны 1918-1920гг. Это возвращение было подготовлено материалами «мягкой памяти» – публикациями мемуаров  деятелей Белого движения, документальными фильмами о подвижнической жизни и страданиях людей из первой волны эмиграции, переосмыслением всего периода истории революции и гражданской войны. Вывод был однозначный: настало время вернуть на родину наработанный русской эмиграцией ценнейший пласт культуры, который не нужен никому, кроме России, а для нее он составляет национальное достояние. Настало время символического гражданского примирения «красных» и «белых».

     В акциях «возвращения» и в общественных реакциях на них важно было не скатиться до перемены знаков: «белые» превращаются в героев, «красные» – во врагов Отечества. Это было бы продолжением гражданской войны, не упокоением, а выносом покойников из могил, вредной актуализацией истории, ее «разогревом» до «горячего» состояния. Это было бы показателем того, что главный урок гражданской войны не усвоен. Трагедия не стала знаком предупреждения. Сколько можно наступать на одни и те же грабли!?

     Комментарии по поводу перезахоронения праха генерала Каппеля показывают, как трудно российское общество созревает, как медленно доходит до некоторых политических сил смысл происходящего, а до некоторых не дойдет никогда.

     «История России ХХ века полна трагических страниц. Герои были как со стороны «красных», так и со стороны «белых», - сказал на пресс-конференции представитель Московской Патриархии епископ Марк. - В.О. Каппель был одним из них, лучшим воплощением сильной дореволюционной России, ее традиций – прекрасным семьянином и истинным служителем своего Отечества, до последней капли крови защищавшим его интересы» [32]. Замечу, что священник начал правильно, а закончил не очень. В гражданской войне у каждой из сторон свое Отечество, и поэтому интересы России не защищал никто.

     Глава комитета Госдумы П. Крашенинников увидел в этой акции «маленький шажок к тому, чтобы примирить "красных" и "белых", а член фракции КПРФ А. Кравец счел, что это событие соответствует курсу властей на «реставрацию прежней досоветской системы» [33].  

     Хорошие ребята коммунисты, но уж очень несовременные, выпавшие из такта истории. Их устаревшее мышление «с головой» выдает их  классовый язык. Так, по поводу все того же перезахоронения останков Каппеля газета «Правда» опубликовала статью под заголовком «Эпоха героев и герои эпохи». Автор В. Трушков пишет: «Октябрьская эпоха возводила на пьедестал героизма не породистых вельмож, а людей плоть от плоти народной, рабоче-крестьянскую косточку». Верно. «Октябрьская эпоха породила фактически новый тип героизма –  трудовой героизм». Кто спорит? «Мир капитала никогда не считал нужным делать героями людей труда» [34]. И с этим можно согласиться. Но для чего все эти сентенции понадобились автору? Лишь для того, чтобы подвести базу под тезис о «бесперспективности» нынешней власти – наследницы «белого дела». А вот здесь мы категорически возразим: ни биографиями, ни духом, ни политическими устремлениями, ни каким боком нынешняя власть России не является сочувственником «белого движения». Если уж так ставить вопрос, то она вышла из недр советской системы, переродившейся КПСС, не захороненными останками которой является нынешняя КПРФ. Самый почитаемый праздник у нынешних высокопоставленных чиновников и крутых бизнесменов – День рождения комсомола.

     Товарищи! Если уж взялись продолжать традицию ленинской партии и отстаивать интересы людей труда, то делайте это по-современному – во всеоружии политического и юридического инструментария. И если при этом у вас в руководстве партии будут исключительно люди «голубой крови», аристократы по происхождению, никто не поставит под сомнение красный цвет вашего знамени. Ведь товарищ Перикл тоже боролся за интересы народа, хотя был потомственным аристократом и вел свое происхождение прямо от бога.

*    *    *

     История с использованием истории в Украине в 90-е годы прошлого столетия шла примерно в том же направления, отличаясь, естественно, своей спецификой. Отрыв Украины от политического тела России и поиск новой идентичности сопровождался  разрывом с собственной историей советского периода. Это привело к тому состоянию, которое можно назвать духом пассивной гражданской войны, когда одни торжествовали, а другие пережили травматическое состояние и постарались отомстить первым за их неуместную радость. Демократическим согласием здесь и не пахнет. Позволю себе привести выдержку из собственного газетного интервью, данного в 2006 году к годовщине Октябрьской революции:

   - Я считаю, что в Украине сегодня есть политический заказ на формирование исключительно негативной памяти об Октябрьской революции. Во-первых, за Октябрем не хотят признать качества революции как мощного выплеска народного, пролетарски-крестьянского, негодования действиями власти. И, во-вторых, кое-кто по исключительному недомыслию пытается нам доказывать, что Октябрь – это исключительно российская революция, которая принесла Украине только зло. Если мы будем отказываться от своей истории советского периода, то и в нынешних метаморфозах мало что поймем.

   <…> У нас сегодня многие доказывают, что Украина принадлежит другой истории, но когда я увидел, как ораторствует Юлия Тимошенко на Майдане, то не мог сдержать смеха. Она выступала совершенно в ленинской манере и, обращаясь к собравшимся, говорила о власти: нужно держаться, власть почти упала, она уже переходит в наши руки. Уверен, Юлия Владимировна не хотела подражать вождю Октября, просто таким образом срезонировала история, повторилась ситуация, потребовавшая большевистских жестов и большевистских слов. Согласен, что у нас по-прежнему сохраняется живое отношение к Октябрю, тогда как у французов отношение к их великой революции сугубо мемориальное [35].

    

    Любопытно наблюдать, как люди организуют посредством «политики памяти» ловушки политического сознания и сами же в них попадают. В украинском обществе в кучмовское время внушалось отвращение к революциям вообще, ко всякой «острой» гражданской активности. И вдруг случается «помаранчевая революция». Как тут быть, как ее оправдать? Короткое замешательство, и найден выход: это ведь не большевистский заговор, это весь украинский народ пришел на Майдан требовать справедливости. Хорошо, допустим. Но народная революция имеет свою логику, отвергающую правовое поле, созданное государством. Она должна развиваться до полного уничтожения государства в режиме народной, а не политической демократии. А вожди «помаранчевых» ни  о  чем другом уже не помышляли, как только о том, чтобы немедленно прекратить «острую» активность, раз их противники-соратники по власти пошли им на уступки. Они не желали быть государственными преступниками, а  хотели легализоваться в правовом поле и нашли способ это сделать через Верховный суд. Вот и получилось из «оранжевой революции» – ни богу свечка, ни черту кочерга. Одни ею умиляются как акту народного волеизъявления, другие ее осуждают как рискованнейшую политтехнологическую операцию, расколовшую Украину ради власти группировки, которая, как оказалось, этой власти недостойна.

    Все символические жесты, которые в Украине были сделаны по отношению к советскому прошлому на государственном уровне, не достигли своей цели. Это произошло прежде всего потому, что был взят неправильный по отношению к истории тон. Это были сугубо политические акции с использованием истории. То есть имело место повторение прошлых ошибок – вместо похорон актуализация истории и уроки ненависти. Важен культурный и философский контекст «политики памяти»: то ли это работает на воспроизводство символов культуры нетерпимости, то ли это служит гражданскому примирению. Сводить счеты с прошлым в настоящем или превращать современную политическую борьбу в исторический карнавал – совершенно контрпродуктивно. С точки зрения политики было бы целесообразно взять за правило: все, что в истории не ведет к политическому консенсусу, отставить в сторону и дать времени сделать свое дело. Политик, находясь на острие текущего момента, прибегает к актуализации истории как к подручному средству, не подозревая, что нельзя безнаказанно тревожить покойников. Я бы рекомендовал В.А. Ющенко издать указ, запрещающий политикам приводить историю в «горячее состояние» для их же блага.

      Сегодня работа с памятью в самом обществе фактически приостановлена. Есть закон психологической усталости. В годы «перестройки» общество явно перенасытили исторической памятью. Сегодня люди уже не воспринимают информацию о преступлениях сталинизма и не желают вдаваться в дискуссии о цене Победы и о предвоенной и послевоенной политике. Как воспринимаются ныне дебаты о голодоморе на фоне уничтожения  украинской деревни в последние годы? Только как лицемерное желание скрыть то, что спустя годы, весьма вероятно, получит определение «преступления перед украинским народом». То же самое можно сказать в отношении Сталина. Каждый национально-либеральный осел может лягнуть мертвого льва. А социологические опросы между тем показывают стойкую тенденцию позитивного отношения к этой знаковой фигуре. И Брежнева люди хотели бы видеть в своих руководителях больше, чем любого современного политика в России или в Украине. Здесь главенствующую роль сыграла не столько перемена отношения к  историческим фигурам советского прошлого, сколько перемена в отношении к тем политикам, которые размахивают  жупелами прошлого и при этом лишают народ будущего. Сегодня не верят тому, что говорят об истории, а смотрят на то, кто о ней говорит.

*    *    *

     Однако пора вернуться к началу сюжета. Конструкция памяти о войне составляла базовый элемент идеологического костяка советского режима. Она получила законченный вид в грандиозных мемориалах, воздвигнутых в брежневское время. Она была выстроена так, что на первом плане оказывалась не борьба за свободу, как на Западе, но героизм советского народа [36]. Ее задачей была трансляция политических ценностей советского строя, в первую очередь, ее главного символа – единства государства и народа. Величие победившего государства и кровавая трагедия народа в официальной истории войны сплелись в одно неразрывное целое.

     Естественно, что либералы на эту память, несущую в себе идеологическую ложь, ополчились, как бык на красную тряпку. Они решили заново пересоздать память о войне, как создают компьютерную программу, и активировать ее в сознании новых поколений россиян, создав на ее основе новую идентичность демократической России. Вот с постановки этой задачи начинаются сомнения. Попытка культурно перекодировать память вряд ли может привести к успеху, потому что коллективная память – это всего лишь один сектор общественного сознания. Да и сама память многослойна. Когда припекло, сталинская пропаганда вытащила на свет божий память о великих ратных подвигах за Русь-матушку от мифологических Ильи Муромца и Ивана Сусанина до Суворова и Кутузова, Ушакова и Нахимова. А ведь есть еще глубокий колодец подсознания. Мы мало знаем об этих тонких и сложнейших системах духовной жизни, но уже вознамерились их перенастраивать. Чтобы не ругаться, скажу одно слово: бред. И добавлю еще два: опасный бред!

     И потом, стоит только почитать сочинения «других историков», чтобы убедиться, что на их страницах через историю и посредством истории ведется острая политическая полемика. Либеральная альтернативная память о войне оказывается всего лишь вариантом все той же непримиримой, воюющей памяти. Так есть ли смысл «менять шило на мыло»?

     Как отмечает М. Феретти, сам опыт войны был в Советском Союзе трагически двойственным: героическая борьба против нацистского варварства во имя свободы, в конце концов, привела к еще большему подавлению этой самой свободы внутри страны. Феретти советует российским конструкторам альтернативной памяти о войне попытаться, если не отделить войну от сталинизма, с которым она так прочно срослась, то хотя бы отделить сталинизм от русского народа, сфокусировав все внимание на жертвы нацизма и сталинизма и закрепив в монументальной памяти опыт борьбы за свободу. Проще говоря, во имя ценностей свободы и демократии, которые могут объединить Россию и Европу, необходимо переосмыслить государственный праздник Великой Победы в народный День Трагедии и Сопротивления против сталинизма и фашизма.

    Во многом соглашаясь с анализом М. Феретти проблем исторической памяти российского общества вообще и памяти войны в особенности, я не могу не выразить сомнение в самой идее конструирования «другой памяти». Тут есть что-то от  политической целесообразности, от оруэлловского замысла крупномасштабного манипулирования общественным сознанием, пусть даже во имя свободы и прочих ценностей. На мой взгляд, во всех этих усилиях по созданию национальных образов войны есть что-то надуманное, искусственное, педагогическое и морально сомнительное. Ведь речь идет о предвзятом отношении к фактам, об искусственном выстраивании пирамиды из фактов на основе политической установки. Здесь запускается макиавеллистский механизм по созданию впечатлительного образа прошлого, влияющего на актуальное политическое сознание граждан. Именно таким образом выковывается новая национальная идентичность. Специально для этой цели в ряде стран созданы институты национальной памяти. Например, в Польше такой институт решает примерно ту же задачу, что и г-н Афанасьев: сочиняет «другую историю» специально для поляков, только в отличие от последнего он приподнимает польский народ над его реальной историей, а Афанасьев опускает.

     В Украине также был создан аналогичный институт, который будет заниматься, как я понимаю, изживанием травматического опыта прошлого отдельных частей украинского народа во имя построения новой единой идентичности украинцев. Институт уже был задействован в политических акциях Президента и Верховной Рады, которые, как и следовало ожидать, вызвали неоднозначную реакцию в обществе. Речь идет о планах выставить материальные претензии к современной России за голодомор 1932-33 гг. и превращения бандеровцев  в участников борьбы с фашизмом. Мягко говоря, сомнения на этот счет имеются у значительной части населения Украины и, конечно, у поляков и россиян*.

     Настоящая ситуация в Украине хорошо обрисована в газетной статье под красноречивым заголовком «Чужая победа?». Ее автор Ю. Корогодский пишет?

«Общественная дискуссия о пересмотре «украинских итогов» Второй мировой войны вызвана «политической целесообразностью», желанием части политбомонда дистанцироваться от России, по-прежнему считающей День Победы одним из самых главных своих праздников. Проявлением такого отношения стал, в том числе, и отказ от использования термина «Великая Отечественная война». Теперь украинские историки именуют ее не иначе как «советско-германская» или «Вторая мировая». Может быть, это по-научному и имеет смысл. Но если эта война не была отечественной, то какой же она тогда была для десятков миллионов жителей Украины?» [37]. К этому недоуменному вопросу могу присовокупить свой. Известно, что по количеству абсолютных потерь во Второй мировой войне Украина находится на втором месте после России. По относительному количеству потерь (19% от довоенного населения) Украина занимает третье  место после Белоруссии и Польши. Речь идет о миллионах жизней. Спрашивается: эти жертвы принесены на алтарь Отечества или нет?

  

9.3. «Войны памяти»

     Ныне не только между отдельными социальными группами и их политическими представителями, но и между отдельными нациями ведутся настоящие «войны памяти». И в эпицентре этих войн оказалась как раз история Второй мировой войны. Практически ушли из жизни поколения участников этой войны, имевших претензии друг к другу. Казалось бы, споры о войне должны были стихнуть, а ее изучение принять сугубо академический характер научных исследований. Все случилось ровно наоборот. Именно сейчас развернулась целая кампания по кардинальному переписыванию истории войны. Причем у ее организаторов слишком явно торчат «политические уши». Х. Вельцер пишет: «Многообразнейшие разновидности и все более громкие формы «конкуренции между жертвами» служат свидетельством того, что политика памяти превратилась в одну из арен внутренней и внешней политики, где заявление претензий по поводу незаслуженных страданий, причиненных тем или иным группам в прошлом, стало веским аргументом, используемым для обеспечения сегодняшних интересов» [38].

      Жертвы этой войны выступили единым фронтом, но не против Германии, а против России как правопреемницы Советского Союза. Моральные и материальные претензии к Германии были так или иначе удовлетворены, тогда как претензии к Советскому Союзу, перешедшие к России, следует выставить в качестве требующего оплаты долга. Громче всех об этом кричат поляки и прибалты.

     Мне представляется, что нынешняя польская гуманитарная интеллигенция дает классический пример отношения к истории с позиций политической конъюнктуры. В сегодняшней Польше историк, занимающийся Второй мировой войной, имеет больше шансов на получение профессуры, если он конструирует память о войне, а не пишет о том, «как было на самом деле». Есть, наверное, и традиционные историки, но им, не стоящим на позициях вновь изобретенного принципа «демократического патриотизма», в сегодняшней Польше неуютно. К такому выводу поневоле приходишь, читая материалы наподобие опубликованной в газете «Rzeczpospolita» за 28 сентября 2005 года беседы с профессором Исторического   института   Варшавского Университета Павлом Вечоркевичем.

     Вопрос корреспондента: Как польская война повлияла на ход всей Второй мировой войны?

  Ответ П. Вечоркевича: В 1939 г., так же как в 1920 г., судьба Европы и мира зависела от поляков. То, что наше сопротивление было таким ожесточенным и таким решительным, и победа над Польшей не стала для Германии «легкой прогулкой», сказалось на дальнейшей судьбе войны. Своей самоотверженностью мы дали союзникам ценное время. <…> Так что мы спасли англичан и французов, так как Гитлер уже не мог - как он это планировал - напасть на Запад в 1939 г. Если бы такое произошло, уже в 1940 г. он направил бы свои войска на Советский Союз, что, в свою очередь, означало бы уничтожение этого государства. Таким образом, поляки во второй раз спасли шкуру Сталина. Первый раз - не вступая в союз с Германией, второй раз - предоставив ему бесценный год на формирование вооруженных сил. Однако истории и политике незнакомо чувство благодарности [39].

    

     Что касается чувства благодарности, то тут пан Вечоркевич прав, но чувство юмора знакомо. За две недели до начала боев начальник генерального штаба вермахта Ф. Гальдер записал в дневник оптимистическую оценку Гитлером времени, необходимого для победы над Польшей: “Необходимо, чтобы мы в Польше достигли успехов в ближайшее время. Через 8-14 дней всему миру должно быть ясно, что Польша находится под угрозой катастрофы. Сами операции естественно, могут продлиться дольше” (6-8 недель)”. Никаких “6-8 недель” ждать не пришлось. Уже 10 сентября Гальдер записал в дневнике, выделив жирным шрифтом: “Успехи войск баснословны”. Приведя эти слова, не склонный щадить самолюбие поляков, автор комментирует: «Немцы не разгромили польскую армию, они польскую армию просто разогнали. Не полотенцами, правда, но разогнали» [40]. А ведь, по словам того же Вечоркевича, «военная готовность Польши была чуть ли не лучше немецкой». Если это действительно так, то катастрофическое поражение Польши объясняется психологической неготовностью польской армии и прежде всего ее командного состава воевать против немцев. Это и понятно. Ведь готовились воевать с немцами против СССР.

     Польское правительство бросило свой народ и остатки армии и удрало за границу. При этом особые беговые качества обнаружил главнокомандующий польской армией и фактический диктатор Польши маршал Эдвард Рыдз-Смиглы. Большой оригинал, он командовал армией из вагона поезда, все время удалявшегося от театра военных действий в сторону Румынии. За семь дней этот спаситель мира преодолел 600 км по направлению в сторону от своей армии. Боже, как легко спасти мир!

     Вечоркевич утверждает, что Польша «спасла мир», выиграв время своим сопротивлением Германии для мобилизации Франции и Англии. Это несерьезно. В наших глазах польская война выглядит иначе. В Польше немецкая военная машина впервые была включена на полные обороты. Поляки, как хороший спарринг-партнер, размяли немецкую армии перед настоящим боем, вдохнули в ее военачальников уверенность в своих силах. Польша стала полигоном, на котором немцы отработали свою тактику «блицкрига».

     Странно, не как историк, а как опереточный режиссер рассуждает о конкретной реальности П. Вечоркевич. Одни символические жесты. Так, о бесславном конце провалившегося со своей стратегией войны польского главнокомандующего  пан профессор заявил: «Ему предлагали, и это было гениально, пересечь границу с винтовкой в руках, отстреливаясь, что было бы символично, от преследующих его советских частей. Это был бы красивый поступок и, я думаю, что в этом случае никто не смог бы его упрекнуть» [41].

     В интервью он очень сокрушался в связи с тем, что не было оказано никакого сопротивления советским войскам, а надо было им устроить «символическое Вестерплатте» – сопротивление «до последней капли крови» на Восточных землях. Он хотел бы, чтобы Львов стал бы польскими Фермопилами, чтобы «продемонстрировать всему миру наши права на эти территории».  «Это надо было сделать, - заявил профессор параллельной истории, -  хотя бы для того, чтобы позднее всякие Хрущевы и другая сволочь не рассказывали о «украинском городе», и чтобы этот аргумент не принимали так легко американцы и британцы» [42].

     Для тех, кто слабо догоняет, разъясним, что «дорогие сердцу каждого поляка Восточные земли» – это Западная Украина и Западная Белоруссия; «другая сволочь» – это украинцы. Что касается «легковерия» британцев, то не кто иной как Черчилль пытался защитить право поляков на Львов. Когда решалась судьба Польши, он заявив Сталину, что Львов никогда не был русским городом. «Зато Варшава была», – последовал незамедлительный ответ. Да, русским есть что вспомнить, но лучше не приплетать воспоминания к современной политике.

     Тезис о Польше как о невинной жертве агрессии двух коварных хищников следует препарировать на две части: муки оккупации и ужасы фашистских концлагерей пережил польский народ; государство Польша в лице его политического и военного руководства заслужило свою участь. Вопрос о вине польского государства – это скорее риторический вопрос. В октябре 1920 г. выструганная Версальским процессом Польша силой захватила у Литвы Вильно и Виленскую область и хотела проделать со всей Литвой то же самое, что Германия с Австрией. Как только гитлеровская Германия потребовала у Чехословакии передать ей Судеты, Польша немедленно выдвинула свои претензии на Тешинскую область и была немало разочарована, что ее не пригласили в Мюнхен. В итоге преданная западными союзниками Прага вынуждена была согласиться с претензиями Польши и передать ей область, где проживали 80 тыс. поляков и 120 тыс. чехов. При этом главным приобретением поляков был промышленный потенциал захваченной территории – расположенные там предприятия давали в конце 1938г. почти половину чугуна и стали, производимых в Польше.

     Польша строила планы на счет заморских колоний. И, наконец, она приготовилась участвовать в разгроме и последующем расчленении Советского Союза. Сегодня опубликована дипломатическая переписка и имеются многочисленные свидетельства того, что поляки готовились не упустить свой счастливый шанс в разделе «большевистской империи». Они были уверены в нападении Германии на СССР и скоротечном разгроме последнего. Поэтому сомнений, на чьей стороне быть, у них не было. Велось дипломатическое маневрирование с целью занять наиболее выгодную для себя позицию.

     Не судилось. Но шанс был, и кому-то он и сегодня не дает покоя. Во всяком случае горечью сожаления пропитаны следующие слова П. Вечоркевича: «Мы  могли бы найти  место на  стороне Рейха  почти такое  же, как  Италия и, наверняка, лучшее, нежели Венгрия или Румыния.  В итоге мы были бы в Москве, где  Адольф Гитлер  вместе  с Рыдз-Смиглы  принимали  бы парад  победоносных  польско-германских войск» [43]. Это Вечоркевич называет «смотреть на предвоенные события с перспективы начала 1939 года». В своих видениях «другой истории»  пан профессор, как и его страна в 1939 г., не желает учитывать одного: лев никогда не делит свою трапезу с гиеной, так что ей достаются лишь объедки от его добычи. Если бы Гитлеру было суждено принимать парад победы в Москве, то «славный маршал» Рыдз в это время разливал бы коньяк для продрогшего немецкого генералитета.

     Дипломатическую игру, которая вела Польша в межвоенный период, называется «игрой в треугольники». Она вела свою игру одновременна в двух треугольниках:  Германия – Польша – СССР и Франция – Польша – СССР. Как говорится, в такие игры играют только тигры. А Польша не была даже тигренком. Черчилль точно определил аналог Польши в царстве зверей – гиена [44].

     Гиена «подъела» за Германией с ее благосклонного разрешения куски Чехословакии и приготовилась и дальше участвовать в «восстановлении исторической справедливости» на условиях младшего партнерства. Польская пресса того времени взахлеб  писала о новом взлете Речи Посполитой. Убаюканная собственными сладостными видениями, Польша на миг утратила ориентацию в реальности. Этого было достаточно, чтобы треугольник Германия – Польша – СССР перестал существовать вместе с Польшей.

     Это была война Польши на два фронта, сказал о польской войне 1939 года П. Вечоркевич. Он выдавал желаемое за действительное. Но в любом случае  «война на два фронта» – это формула косвенного признания кошмарной внешней политики для любого государства. Историк В. Гусев итожит: «Сентябрьская трагедия Польши поучительна. <…> Внешнеполитическая деятельность польского руководства во второй половине 30-х годов показала ее полную зависимость от Англии, Франции, а через некоторое время от Германии. Разрываясь между ними, поочередно высказывая им свою привязанность, оно заняло четкую антисоветскую позицию, чем вызывало против себя растущее раздражение сталинского руководства, которое не могло мириться с участием поляков в блоках и соглашениях, направленных против СССР, а также с их притязаниями на часть его территории. Трагический исход был неизбежен. Польша расплачивалась за издержки своей внешнеполитической деятельности. Европейские вершители ее судьбы отвернулись от нее» [45; курсив мой. – Г.Г.]. Суровые, но справедливые слова.

     Я так подробно комментирую положения незнакомого мне польского историка потому, что в коротком интервью он сумел втиснуть все ныне бытующие в Польше штампы о Второй мировой войне, которые были созданы в результате телеологической иллюзии. П. Бурдье писал: «Склонность осмысливать исторический поиск в логике процесса, то есть как поиск истоков и ответственности и даже виновных, составляет основу телеологической иллюзии, точнее, той формы ретроспективной иллюзии, которая позволяет приписывать намерения и умыслы индивидуальным агентам и персонализованным коллективам» [46]. Иначе говоря, это взгляд на войну не такой, какой она была на самом деле, а такой, какой ее хотят видеть в современной Польше, исходя из ее итогов и последующего развития событий.

     Вечоркевич стоит на точке зрения, что победители в войне не должны были вести себя так, как повели русские в Восточной Европе после войны. Допустим так. Но утверждать на этом основании, что они и не победители вовсе – это признак идиотизма. Когда этот польский профессор утверждает, что «холокост был  в значительной  мере следствием  германских военных поражений», и, если бы случилась быстрая победа  Германии, его вообще могло бы и не быть, то здесь мы имеем дело с претензией на чемпионство по части идиотизма.   

     Уточняю: я не хочу сказать, что П. Вечоркевич идиот, а лишь говорю о его идиотских высказываниях, которые, кстати, еще пару десятилетий назад были бы восприняты польским обществом как кощунственные. Если сегодня они проходят, значит в обществе произошла серьезная подвижка. И еще я утверждаю, что этот историк конструирует «другую память», которая  лучше обслуживает политические потребности «другой», сегодняшней Польши. Эта Польша хочет вести свою историю с победного восстания против коммунистического режима и советского империализма. С позиций результатов этой истории она пересматривает неприятные во всех отношениях воспоминания о великой войне, где Польше была отведена роль жертвы, а значит ее судьба не решалась самими поляками. И кроме того нынешней Польше могут повредить «неправильные» воспоминания о Второй мировой войне во взаимоотношениях с современной Германией, одной из главных стран европейского Союза.

     П. Вечоркевич демонстрирует взгляд на войну не историка, а политического мифолога. Миф, как известно, апеллирует не к разуму, а к чувству, к образу. Отсюда его склонность к театральности. Он рисует образ героического военачальника: маршал с винтовкой в руках. Сравните. По мнению наших военных историков, беспомощность и отчаяние маршала К.Е. Ворошилова наиболее ярко проявилось в его бессмысленных порывах ходить в кавалерийскую атаку против танков. Маршал с винтовкой в руках – это образ полного поражения.

     Тот же Бурдье указывал, что история становится действующей и активной только тогда, когда кто-то находит здесь свой интерес настолько, что готов играть роль ее агента, надев исторические одежды. Политические идеологи обращаются к объективированной истории, чтобы обнаружить там современные нужные им смыслы. Таким образом, они инкорпорируют объективированную историю в современность и осуждают или оправдывают ее в зависимости от своих актуальных интересов и задач. Многие факты и события, которые сегодня в Польше олицетворяют отношения СССР и Польши в период Второй мировой войны, трактуются однобоко, с обвинительным уклоном в адрес советской стороны. В них легко обнаруживается политическая тенденциозность в свете современных отношений между Польшей и Россией.

     На 60-ю годовщину Варшавского восстания в августе 2004 г. Россия как правопреемница Советского Союза даже не была приглашена. А польский МИД  потребовал от нее официальных извинений за бездействие. О заслугах и жертвах Красной Армии в освобождении Польши от немецко-фашистских оккупантов тогдашний глава польского правительства в своем выступлении перед публикой не сказал ни слова. Кстати, Варшава все же была освобождена войсками 1-го Белорусского фронта совместно с 1-й армией Войска Польского 17 января 1945 г., спустя три с половиной месяца после трагического окончания восстания. Это говорит о силе сопротивления немецких войск. 

     Вероятно, Сталин мог бы приказать войскам наступать на Варшаву не смотря ни на что, если бы глава эмигрантского правительства Ст. Миколайчик не затеял свою игру против игры Сталина. Ну, потеряли бы «русские» убитыми еще 150-200 тысяч к тем 600 тысячам, которые сложили свои головы на территории Польши. Если бы я стоял на позиции П. Вечоркевича, то сказал бы: «А ради чего? Мы ведь видим, что нынешним полякам все равно, сколько красноармейцев  погибло  в боях на территории Польши – 600, 700 тысяч или миллион, они готовы помнить и оплакивать только свои жертвы и винить в них кого угодно, только не собственных политиков. И это тоже есть цинизм». Но я так не говорю, потому что заставляю себя смотреть на отношения между народами поверх цинизма большой политики, который имеет место как в годы Второй мировой войны, так и в наши дни. Это вопрос о долге интеллигента. Пройдут годы, наступят другие времена и другие соображения. Все будет взвешено на весах истории и оценено по достоинству – и хорошее, и плохое. И новому поколению историков придется преодолевать те завалы и баррикады, которые понастроили в исторической памяти своих народов историки, трамбующие эту память в угоду политической конъюнктуре.

     Кстати, о восстаниях. За год с лишним до августа 1944 года, 19 апреля 1943 года, в той же Варшаве началось антифашистское восстание узников еврейского гетто, которых насчитывалось около 60 тысяч. В ходе восстания штаб Армии Крайовой оказал истекающим кровью бойцам еврейского сопротивления минимальное содействие. Чем объясняет это г-н Вечоркевич? А вот чем: «Евреи были нелояльны по отношению к Польше, как ранее по отношению к России и любому другому государству, в котором они жили. Речь, естественно, идет о широких массах, а не элитах, которые в большей или меньшей степени полонизировались. Фактом остается, что часть еврейской молодежи, заметная, но не подавляющая, была заражена бациллой коммунизма» [47]. Итак, руками немцев руководители Армии Крайовой  хотели разрешить для себя проблему, которая еще только могла возникнуть после освобождения Польши в борьбе с коммунистически настроенными собственными гражданами, среди которых было немало евреев. Как оценить такой расчет с нравственной точки зрения? Поневоле вспоминается  баснописец Крылов: «Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя оборотиться?»

     Сталин победил Черчилля в польском вопросе не потому, что был настойчивее или убедительнее, а потому что он заплатил «за нашу Польшу» кровью, а Черчилль такой цены дать не мог и не хотел. Он вообще предпочитал платить за победу машинами, а не кровью своих солдат. Поэтому память о нем так высоко и заслуженно ценят в Великобритании. Но нам-то что с этого? Для нас Черчилль – умный мерзавец и только. А если начать думать о том, каких колоссальных потерь (человеческих жизней) стоила Советскому Союзу политика промедления с открытием второго фронта, которую проводил Черчилль, то «умный мерзавец» – это еще мягко сказано.

     Нынешняя Польша осуждает Ялтинскую систему, отнявшую у нее «дорогие каждому поляку Восточные земли». Но взамен Сталин выбил у Черчилля для Польши за счет Германии Силезию – почти треть современной ее территории. На благодарность поляков рассчитывать не приходится. Они в этом отношении такие же, как и все. Но на благоразумие и последовательность хотелось бы надеяться.   

     Неужели урок так и не был усвоен? Неужели опять самообольщение, гонор и иллюзии будут провоцировать у польских политиков и их интеллигентских подголосков сон разума. Опять мы видим любимые польские треугольники: Европейский Союз – Польша – США, Европейский Союз – Польша – Россия, Россия – Украина – Польша. Лишь в последнем треугольнике позиции Польши выглядят для нее более-менее перспективно.

*    *    *

     В последнем треугольнике есть линия отношений, которую можно назвать «война за историю». Поляки очень серьезно относятся к историческому образу своей страны в глазах внешнего мира, прежде всего Запада. Это даже нельзя назвать патриотизмом, а есть нечто большее – культ Родины. Их историки очень много работают в этом направлении. Как они работают? Вот забавный и в то же время показательный пример. В Петербурге проходил международный круглый стол по истории Ливонской войны (1556-1583), которую преподносили как первую войну Европы с Россией. В качестве иллюстрации отношения к этой войне со стороны Польши назвали очень известную в Польше картину Яна Матейки «Стефан Баторий под Псковом». На картине изображена капитуляция псковичей, принесших ключи от города польскому королю Баторию. Все знают, что в реальности такого не было, но здесь в действие включается формула: если не было, но очень хочется, то… было. Комментируя это творение мифа, доктор истории и советник-консул по культуре Генерального консульства Республики Польша в Санкт-Петербурге Иероним Граля сказал: «Если читать и российские, и польские книги о Ливонской войне (также, кстати, как и о других войнах, которые велись нашими странами), то складывается впечатление, что и у русских, и у поляков было всего два типа сражений: которые они выиграли и которые выиграли не до конца. Слово «проигрыш» никогда не пройдет через горло ни у русского, ни у поляка. Поражения просто замалчиваются. А если нет возможности отрицать, то в неудачах виноваты изменники, чаще всего из иноземных наемников» [48]. Он пояснил, что  полякам очень нужна была эта «недопобеда» в плане ободрения их духа в периоды разделов и государственной неволи.

     Это понятно и вполне узнаваемо. Это все та же платоновская «полезная ложь», политическое использование истории. Но кто-то должен предохранять общество от возможности впасть в абсурд? Историк потому и историк, что относится к историческим мифам на политической почве иронично, если хотите, снисходительно. А если он сам участвует в их создании, то значит он называется другим именем, а именем ученого только прикрывается.

     Усилия польских историков по созданию впечатлительного образа своей страны направляет и координирует Институт национальной памяти (ИНП). Это очень интересный институт с необыкновенными для исследовательского учреждения полномочиями и задачами. Он создан решением Сейма в 2000 году и занимается расследованиями «преступлений против народа», совершенными в нацистский и коммунистический периоды. Его специфика в том, что это одновременно и архив, и исследовательский центр, и следственный орган. Руководитель института утверждается парламентом. Из интернетовских материалов видно, что этот институт не только готовит материалы для польской прокуратуры, но имеет штат собственных прокуроров (!), которые возбуждают иски против тех или иных людей. До сих мы хорошо знали об «искусствоведах в штатском». Историки в прокурорских мантиях – это польское ноу-хау.

     По-настоящему ИНП развернулся после того, как в июле 2006 года польский сейм принял новый закон о люстрации, согласно которому почти все категории госслужащих, дипломаты, военные, преподаватели вузов, нотариусы, журналисты обязываются пройти проверку на благонадежность и получить в ИНП специальный сертификат, удостоверяющий, что они не сотрудничали со спецслужбами в период ПНР. По стране уже прокатилась волна увольнений, скандальных разоблачений  и судебных процессов над уважаемыми в Польше людьми. Когда под судом оказался Лех Валенса, стало ясно, что польская демократия подорвалась на собственной мине.  

    
     То, что происходит в Польше в настоящее время, рождает массу ассоциаций и определений. Конечно, это один к одному маккартизм по-польски, «охота за ведьмами», политическая чистка. Но меня в контексте нашей темы интересует роль Института национальной памяти и его «научных сотрудников», которые по идее должны быть отнесены к категории интеллигенции. Кто эти архивариусы с прокурорскими замашками? Насколько чисты их помыслы и они сами перед польским обществом? Логично было бы потребовать  опубликовать их биографии, оценить с точки зрения политической лояльности их труды, а также информировать общество о поименном голосовании пресловутой коллегии инквизиторов института, чтобы точно знать, кого из них притянуть к судебной ответственности, когда власть режима близнецов кончится. И, самое главное, прежде чем доверить этим «историкам» репрессивные функции, надо их самих проверить на предмет неучастия в работе государственных органов в годы коммунистического режима. Затем проверить тех, кто проверял первых, потом проверить тех, кто проверял вторых. И так далее. Воистину понятие «чистая совесть» придумал дьявол, а понятие «чистая биография» – его лучший ученик.

     Рядом с большим политическим интересом обычно устраиваются интересы поменьше и совсем уже маленькие. Например, можно представить себе такую сценку. В дверь роскошного особняка стучится человечек в очках, в засаленном костюме и стертых туфлях. Он представляется хозяину скромным сотрудником Института национальной памяти и говорит: «Я сегодня рылся в документах службы безопасности времен ПНР и нашел там фамилию вашего отца. Конечно, сын за отца не отвечает, но вы же знаете, как к этому относятся власти…»  «Сколько?» - только и спросит в ответ хозяин.

     Тот, кто придумал эту акцию и инструмент ее реализации в виде данного Института, – такой же демократ, как я прима-балерина Большого театра. Часто современный смысл слов скрывает истинный смысл явления. Так, например, термин «люстрация» происходит от латинского lustratio - очищение посредством жертвоприношений. Жертвоприношение – это языческий обряд. Выходит, польские консерваторы-католики скатились в своих методах политической борьбы до языческой практики. Добавим к этому, что люстрация, как правило, применяется пришедшими к власти революционными режимами по отношению к их политическим противникам. Находящаяся у власти консервативная партия «Закон и справедливость» ни по каким соображениям революционной названа быть не может. Поэтому в политическое бескорыстие ее представителей никто не верит ни в самой Польше, ни за границей. Так, например, по поводу последнего судебного иска ИНП против 84-летнего генерала В. Ярузельского французская газета Le Monde написала следующее: «Обвинения, выдвинутые против Ярузельского, не просто выглядят запоздалыми в стране, которая перевернула страницу прошлого, вступив в 1999 году в НАТО и став 1 мая 2004 года полноправным членом Европейского союза. Они подтверждают правоту тех, кто за этим судебным преследованием усматривает не столько стремление восстановить историческую правду, сколько желание реванша и сведения старых счетов» [49].

     В том, что нынешний президент Польши Лех Качиньский «неровно дышит»  к В. Ярузельскому, сомневаться не приходится. Вначале он «по ошибке» наградил генерала Крестом ссыльных в Сибирь. Якобы сотрудники канцелярии президента вопреки его воле вписали фамилию генерала в наградной список, в котором было 1293 фамилии и передали его на подпись президенту. Ярузельский увидел в этом добрый знак: президент страны встал над своими предубеждениями. Когда все выяснилось, награду вернул. Затем в канцелярии президента родили законопроект, согласно которому «авторы военного положения, которое вводилось в Польше в начале 80-х, во время уличных беспорядков, будут разжалованы в рядовые и лишены государственных наград».  В их числе генералы Ярузельский и первый космонавт Польши Мирослав Гермашевский (в 1981 году – подполковник, ныне генерал в отставке) [50].

     Неужели авторам этой идеи непонятно, что генерала Ярузельского разжаловать нельзя? Это будет уже факт не его биографии, а биографии Л. Качиньского.

    И, наконец, третья попытка унизить заслуженного человека: отдать его под суд. Как пишут газеты, Ярузельскому грозит восемь лет тюрьмы. Сибирский ссыльный умрет в польской тюрьме. Очень символично!

     Могу предсказать, что суд над последним президентом ПНР (если, конечно, состоится) сулит Институту и тем, кто за ним стоит, конфуз на весь мир. Если же Ярузельского признают виновным, то это будет уже позор на всю вселенную. Настоящий генерал. От него даже внешне всегда веяло спокойным достоинством. На его долю выпало принять самые трудные решения, какие только принимали поляки, живущие на этом свете. Он пронес на своих плечах Польшу через все 80-е годы. Ему удалось провести страну между Сциллой внешнего вторжения и Харибдой революционного хаоса. В том, что первый в Восточной Европе переход от коммунизма к демократии прошел без крови, главная заслуга принадлежит именно ему. Этот переход подразумевал национальный компромисс между коммунистами и оппозиционерами. Если бы в тот момент в стране не нашлось личности, пользовавшейся беспрекословным авторитетом во всех слоях польского общества, то такой компромисс просто бы не состоялся. Но у поляков, к их редкому счастью, такая личность нашлась – Войцех Ярузельский. Обратная сторона его положения состояла в том, что он поневоле стал своим среди чужих и чужим среди своих. Сегодня уже известно, что в среде влиятельных польских военачальников обсуждался вопрос об инициировании отставки либерального Войцеха Ярузельского с высших государственных постов и замене его на более сильного и решительного руководителя. На него давил Л. Брежнев, требуя решительных мер «по наведению порядка». Под таким напором Ярузельский вел свою игру, целью которой было столкнуть Москву с Западом, чтобы обрести самостоятельность в собственном маневрировании. Почти невероятно, но ему это удалось. Герой без изъяна!

      Сейчас, четверть века спустя,  он имеет шанс предстать перед судьями, собственно говоря, ему обязанными своим статусом. Этот суд будет сильно напоминать суд над стариком Сократом, который всю жизнь учил, что нельзя на несправедливость отвечать несправедливостью, иначе порочный круг зла не преодолеть. Может, кому-то это сравнение покажется перебором,  но я настаиваю на нем. Из платоновских диалогов известно, что Сократ заранее предсказал суд над собой и несправедливый приговор. В. Ярузельский, будучи в России на праздновании 60-й годовщины Победы в Великой Отечественной войне в мае 2005 года, сказал в интервью: «Сейчас в Польше не умеют чтить даже своих героев. И даже сейчас, когда мы праздновали с участием президента и премьера, не говоря уж обо мне, 60-летие таких событий, как освобождение Колобжега, форсирование Нисы и Одры, наши СМИ, в основном, молчали» [51].

     Афиняне осудили Сократа, а Суд Истории осудил афинскую демократию. Полагаю, суд над В. Ярузельским впоследствии может превратиться в Суд Истории над польским обществом начала ХХ1 века.

     Есть логика процесса, которую еще никому не удалось перебить. Рано или поздно подобная деятельность Института национальной памяти закончится крахом, ибо он уже сейчас нанес колоссальный ущерб солидарности польской нации и продолжает работать в том же направлении, являясь на самом деле институтом национальной злопамятности. Кому в голову пришла нелепая мысль Суд Истории подменять политическим  судом, а историческое исследование завершать «практическими рекомендациями» судебной коллегии? Можно представить, как работник этого учреждения составляет годовой отчет: «За истекший год в результате научных исследований  мной было выявлено 20 (двадцать) врагов польского народа и посажено в тюрьму на общую сумму 400 лет». В польских университетах пора уже вводить новые специальности: историк-прокурор, историк-следователь, историк-стрелок. По окончанию выдавать диплом с присвоением звания «магистра инквизиции». Директор института, соответственно, должен носить звание Великого Магистра. В зале заседаний ученой коллегии института неплохо будет смотреться  бюстик Торквемады в натуральную величину.

     6 июня 2006 г. польская «Gazeta Wyborcza» сообщила, что в Киеве прошла презентация очередного тома из цикла «Польша и Украина в 30-40 годы ХХ века под названием «Акция «Висла» 1947». «Это еще один пример замечательного сотрудничества польских и украинских историков», - подытожил присутствовавший на презентации глава польского Института национальной памяти Януш Куртыка (Janusz Kurtyka). Тут же приведены его слова о том, что его институт готов оказать помощь аналогичному украинскому институту [52].

     Не дай Бог! Это юмор такого же уровня, как анекдотичное пожелание президента США Буша-младшего видеть демократию в России такой же, как в Ираке и Афганистане. Тем не менее я бы никому не советовал смеяться, поскольку украинский Институт национальной памяти был создан по польской модели. В подтверждение приведу отрывок из статьи, в которой дана зарисовка принятия решения о создании этого органа „оранжевым” правительством  Ю. Еханурова:

     «Членам правительства было роздано письмо президента Юрию Еханурову, датированное 15 мая, в котором господин Ющенко требовал до 17 мая решить все вопросы, связанные с созданием института: «Надеюсь, что 21 мая в день памяти жертв тоталитарного режима в Быковненском лесу мы сообщим о создании Института общественности».

     В письме указано, что институт должен быть расположен в Липском особняке в Киеве, где «в 1919-1986 годах находились структуры карательных органов». Министры в целом соглашались удовлетворить желание президента, возражения вызывало лишь желание предоставить новой структуре статус Государственного комитета национальной памяти. “Да ну, это насмешка – создавать Госкомитет по сохранению национальной памяти, увековечиванию памяти и изучению исторического прошлого”, - заявил один из министров. С ним согласились все без исключения члены Кабмина, а Станислав Сташевский предложил включить институт в состав Минкульта, переименовав последний в Министерство культуры, туризма и национальной памяти.

     Дискуссии прервал Вячеслав Кириленко. “Да, я все понимаю, но президент требует, чтобы мы сегодня к 12.00 представили ему ответ в том виде, который он указал. Кто против – идите на Банковую объясняться”, - безапелляционно заявил он. Желающих отправиться к главе государства не нашлось, а потому решение о создании Государственного комитета национальной памяти было принято единогласно [53].

     Действительно, 21 мая 2006 года на митинге в  историко-мемориальном заповеднике «Быковнянские могилы» В.А. Ющенко зачитал указ о создании украинского ИНП на правах государственного комитета и назначении его руководителем И.Р. Юхновского, физика по специальности, человека пожилого, известного своими политическими, я бы не сказал умеренными, взглядами. Газета «Коммерсант Ъ» откликнулась на это событие заметкой под примечательным заголовком «Виктор Ющенко подвел украинцев под расстрел». Образ сочный, но неверный. ИНП в сегодняшнем состоянии скорее напоминает многозарядное ружье, которое зарядили и повесили на стену в ожидании, когда в пьесе под названием «украинская политика» наступит время «Ч», и оно начнет палить. В кого? Тут сильно ломать голову не надо. На том же митинге выступил нардеп Лесь Танюк, который потребовал нового Нюрнбергского процесса над коммунистами и запрещения Компартии [54]. Если «ружье» начнет стрелять в указанном Танюком направлении, то Украина наступит на те же политические грабли, что и Польша.

     В марте 2006 года в польской деревне Павлокома состоялось открытие мемориального кладбища погибшим от рук Армии Крайовой 366 украинцам, которые не хотели выселяться из родного села во время операции "Висла". На открытии присутствовали президенты Украины и Польши. Тогда в присутствии, между прочим, недовольных поляков и гостей с Украины Л. Качиньский заявил: «Нельзя изменить прошлое, но можно сделать так, чтобы оно не определяло будущее» [55].

     Это и есть призыв «не разогревать» историю. Но и предавать забвению ее нельзя. Информация к размышлению. Польская сторона внесла существенные коррективы в проект памятника. Надпись на его плите свидетельствует лишь о том, что здесь похоронены жители деревни Павлокома, которые погибли в марте 1945 года. О том, что эти жители – украинцы и что они стали жертвами польских националистов, не сказано ни слова.

     Что касается совместной комиссии историков Украины и Польши, то ее работу надо всячески приветствовать, учитывая склонность наших партнеров к «полезной лжи во имя нации». Иначе наши дети будут изучать интерпретацию истории, навязанную нам польскими специалистами по политической мифологии.

*    *    *

     История Польши как череда «недопобед», в результате которых она периодически «выпадала» из государственной формы, настораживает некоторых умных польских интеллектуалов. Закрадывается неприятная мысль, что порок кроется в собственной натуре. В этом отношении меня лично поразила статья известного польского писателя, историка и публициста Марианна Калуски. Она почему-то не получила широкого отклика в украинской политической среде, хотя носит заглавие «Поговорим об Украине откровенно» и затрагивает самые болевые точки украинской политики. Статья датирована 18 марта 2005 г. В ней автор прогнозировал скорое наступление кризиса правительства Ю. Тимошенко и всего «оранжевого» режима, ибо обещания, данные В. Ющенко  в период революции, не выполнимы даже в два президентских срока. «Остается только ждать, когда украинцы разочаруются в Ющенко так же, как в свое время поляки разочаровались в Лехе Валенсе и в правительстве периода «пост-Солидарности». И, во-вторых, революционные выборы показали, что Украина состоит из двух Украин – русской и собственной украинской. Политика Ющенко, представляющего «украинскую Украину», не может не вести к кризису власти во всей Украине.

     Далее М. Калуски назвал «глупостью» ту безоговорочную политическую поддержку, которую оказали польские государственные деятели «оранжевым». Это – не польская политика, а политика США посредством Польши и почти наверняка выйдет ей боком. Режим Ющенко-Тимошенко означает приход к власти украинского национализма, злейшего врага Польши. «Ни президент Ющенко, ни премьер Тимошенко не являются друзьями Польши». Да и Россия предъявит счет Польше. Радуясь стремлению Украины оторваться от России, поляки ни в коем случае  не должны забывать, что именно Польша и поляки более чем кто-либо пострадали от украинского национализма.

     В этой связи он прочитал державным мужам блестящую лекцию на тему, что значит быть мудрым польским политиком. «Мудрый польский политик со всей ясностью понимает то, что политика – это искусство, которое должно служить тому, чтобы делать добро для своего народа и никаким иным целям. Если польские политики будут больше заботиться об интересах других народов, то однажды на политической карте Европы можно будет вновь не досчитаться Польши, и это вовсе не преувеличение. История часто повторяется, особенно тогда, когда какой-либо народ постоянно совершает одни и те же ошибки. Чего хотят доказать польские политики руководствуясь в своих поступках пресловутым гуманизмом? Ведь еще великий Макиавелли говорил о том, что политика аморальна, и, более того, должна быть аморальной, в этом ее сила и реализм» [56].

     Изумительное по своей ясности и лаконичности изложение принципа, на котором держится современный политический мир! Это – стопроцентный макиавеллистский дискурс. Если бы я был польским политиком, я думал бы так же, как и М. Калуски. «Поддержка демократии» – это тема, которую используют США в своей политике. Это их брэнд, исключительное право на который они запатентовали в мире. Поляки же должны, по мысли Калуски, в игре своего стратегического союзника против Москвы четко отслеживать свой интерес. Он заключается в том, чтобы  а) вести в равной мере антироссийскую и антиукраинскую политику; б) вести проукраинскую политику, когда Россия делает шаги на сближение с Украиной; в) вести пророссийскую политику, когда Украина делает шаги навстречу России.

     В.С. Соловьев много думал и писал о Польше. Он думал, что Бог возложил на Польшу особую миссию стать объединяющим мостом между славянским миром и Западом, ведь поляки телом славяне, а душой западные люди. Он писал: «Польша как нация не погибла и не погибнет вовек. Перестав быть обособленным государством, государством для себя, она за последнюю сотню или полторы сотни лет опередила все остальные европейские нации. И уж если польский народ не оказался народом-Мессией, он стал народом-Пророком. Потеряв ложное единство эгоистического и обособленного национального существования, он предвосхитил идеальное будущее всего человечества: он – именно он первый – стал членом некоего незримого единства, что должно проявиться в конце времен» [57].

     Эти замечательные строки были написаны в Москве 14 марта 1889 года. Известно, что польский народ очень религиозный, может быть, самый религиозный в Европе. Если это действительно так, то в свете сказанного и процитированного польские интеллектуалы выглядят оторвавшимися и от Христа, и от своего народа.

*    *    *

     С прибалтами произошла похожая история.

    На московской международной конференции «Война, другая память»* выступал новоявленный европеец из Литвы  Валентинас Брандишаускас. Он утверждал: “Точка отсчета для понимания событий в Прибалтике – пакт Молотова-Риббентропа 1939 г.». Казалось бы, очень правильная мысль. В отношении литовцев она даже более правильная, чем в отношении латышей и эстонцев. Но далее он продолжал: «Общественную дискуссию вызвала мысль о том, что Литва должна была сопротивляться Советскому Союзу в 1940 г.» [58]. И вот тут выясняется, что литовцы путем конструирования насквозь фальшивого мифа подводят образ прошлого под настоящую позицию. Чтобы проиллюстрировать мотивы поведения прибалтийских стран накануне Второй мировой войны, приведу пример из мира природы. Гусь-гуменик устроил свое гнездо поблизости с гнездом сокола. Глупо? Нет, абсолютно «рационально», ибо доподлинно «знал», что сокол поблизости от своего гнезда не охотится, а другие соколы не посмеют залезть на чужую территорию.

     Надо признать, прибалты вели себя очень рационально и, как только представилась возможность, вышли из состава СССР целехонькими и невредимыми да еще с прибытком в виде того, что им построили всем Советским Союзом. Кстати, у них была возможность сопротивляться, когда территорию Прибалтики оккупировали немцы. И они ей тоже благоразумно не воспользовались. Все их недружественные эскапады в сторону России объясняются отчасти проявлением синдрома не воевавших, а претерпевавших. Яйца яиц не довоевали. А того понять не могут, что если бы их дед-гусь действовал иначе, то сегодня информацию о них можно было бы получить разве что из этнографических справочников, как о каких-нибудь североамериканских индейцах.

     Однако  не все следует списывать на национальные комплексы. Думаю, что «политика памяти» в прибалтийских странах имеет рациональное объяснение. Вот цитата из газеты «Молодежь Эстонии»: «Представляется, что Прибалтике неинтересно признание факта введения советских войск в Прибалтику как такового. Ей нужна его интерпретация, и она хочет, чтобы Россия приняла ее интерпретацию, при этом еще необходимо признание этой точки зрения Европой и Соединенными Штатами. Россия же в ответ дает свое видение проблемы. Прибалтам не нужна неоднозначность исторической правды, нужны две простые вещи: чтобы перед ними извинились и выдали материальную компенсацию» [59].                         

     Прибалтийские политики начали готовить почву для второго раунда использования секретных протоколов 1939-го года.  Россия уже сказала «А», приняв в 1989 г. резолюцию яковлевской комиссии, осудившую действия Советского Союза в 1939 году, теперь пусть проговаривает все другие буквы алфавита – пусть платит за «оккупацию» с 1940 до 1991г. Но дело в том, что ребята с «великого тормозного пути» опоздали: Россия нижнюю точку своего упадка уже прошла и начала набирать силы. Она быстрыми темпами сооружает в Ленинградской области на берегу Балтийского моря крупный порт и морские терминалы. Если грузы из Европы в Россию и обратно потекут мимо портов балтийских стран, это будет означать невосполнимую потерю для их бюджетов. Вот они и ищут другие возможности жить за счет России по-европейски. Пока им твердо обещаны «уши от мертвого осла». Но завтра и уши станут проблематичными.  

     В истории Западной Европы акценты расставлены по-другому, чем в истории прибалтийских республик. Это побуждает Европу снисходительно относиться к упражнениям прибалтов в области исторической мифологии. Иначе придется жестко указать нынешним союзникам, что, как не представляй коллаборационизм в виде борьбы за независимость, факты ношения эсэсовской формы и оружия, участия в карательных акциях и массовых расстрелах мирных жителей из объективной истории не выкинешь. А эти факты являются предметом безусловного осуждения в большой Европе.

     Страны Балтии хотят использовать европейскую и мировую конъюнктуру для своей актуальной борьбы с Россией за выгодную политическую позицию, но они не учли одной «мелочи»: сами они никогда не являлись активными игроками в европейской политики, но были ее объектами, довольно часто – разменной монетой. Они не учли, что история их стран слишком специфична, локальна, чтобы претендовать на первые роли в историко-идеологическом спектакле. Веками они кому-то принадлежали, прежде чем принадлежать самим себе. Немцы, шведы, поляки, русские передавали друг другу балтийский край как переходящий приз в их исторической конкуренции. Наконец из рук Ленина прибалты получили государственную независимость. Но и те два межвоенных десятилетия существования в качестве буржуазных республик ничего органичного для этих народов не представляли. Сплошные правые перевороты и вылазки мощного левого подполья делали политическую обстановку в этих республиках крайне неустойчивой. Правда состоит в том, что  их нынешние амбиции («мы и есть Европа») ничем не обеспечены: у них нет ни сложившегося гражданского общества, ни опыта демократической жизни, ни европейской традиции ведения государственных дел. На всем том, что они имеют, стоит советский знак качества. И главные европейские агенты, представители Старой Европы вряд ли захотят потакать намерениям прибалтов дразнить Россию, чтобы заполучить еще одну головную боль. Как бы не «разорялись» прибалты по поводу «имперской политики» России, но их задача по отношению к России в конце концов сводится к тому, чтобы подороже продать свою лояльность к ней. И, что интересно, в этом случае их правильно поймут и их нынешние хозяева, и Россия, ибо это рациональный торг. Но хамить все же не надо.

     К тому, что уже сказано, нужно добавить следующее. История как сублимированная структура продолжает работать в политике современных прибалтийских государствах. Как работает? Чтобы культивировать свою независимость, прибалтийским политикам надо найти свою нишу в политике больших игроков.  Вот они и ищут и даже нашли. Они стали самой заметной частью того сектора политики Запада, который, на всякий случай, будирует русофобию и таким образом «выравнивает» политику сотрудничества с Россией. Прибалты идеально подходят на роль агентов в этом спектре западной  политики.

     Таким образом, нетрудно предсказать, что в политике прибалтийских республик по отношению к их великой соседке будут находить разрешение попеременно обе тенденции – и русофобская, и прагматическая. Какая будет доминировать, а какая отходить на второй план – зависит от конкретной обстановки.