ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ

Раздел  первый 

АНАЛИТИЧЕСКИЙ  ОБЗОР  ЛИТЕРАТУРЫ

     Чтобы поплыть, нужно оттолкнуться, чтобы увидеть дальше, нужно «встать на плечи» предшественников. Сказать, что по теме отношений политики и морали имеется обилие литературы, значит ничего не сказать. Ее – горы. Со времен Сократа философы морали «штурмовали» эту тему в своих сочинениях. Поэтому не пытаясь решить совершенно неподъемную задачу обозрения всего того, что написано касательно проблематики, связанной с темой политики и морали, я ограничусь в данном обзоре указанием основных направлений исследований в этой области, назову авторов, с мнением которых особенно считался и остановлюсь на характеристике лишь тех работ, которые методологически непосредственно примыкают к моей постановке исследовательских задач или привлекли мое внимание спорной интерпретацией проблемы.

1. Проблема отношений  политики и морали в интерпретациях

          философов-этиков  и  политических философов

    Первое направление составляют труды, авторами которых являются философы-этики, специализирующиеся в области политической этики и живо интересующиеся проблемой взаимосвязи этики и политики.

     Начнем свой обзор литературы со знаменитой книги профессора Гарвардского университета Джона Ролза «Теория справедливости» (1971). «Справедливость, - пишет в этой книге Ролз, - это первая добродетель общественных институтов, точно так же как истина – первая добродетель систем мысли» [1]. Политическая деятельность должна осуществляться такими методами и средствами, которые отвечают требованиям, с одной стороны, эффективности, а с другой – совместимы со справедливостью. Только тогда такая деятельность служит социальной кооперации, усиливает общественный порядок. Строя свою теорию справедливости как теорию рационального выбора, Ролз вводит понятие «рациональная личность». Политик, безусловно, подходит под это понятие. По Ролзу, принципы социальной справедливости отбираются и осуществляются в духе общественного договора критически мыслящими рациональными личностями. Мы же привыкли полагать, что рациональный выбор политика натыкается на общественные страсти и этические препятствия в его собственной душе, природа которых в значительной степени иррациональна. Справедливость есть результат рационального выбора – вот новый, если забыть о Сократе, подход, предложенный американским философом. Остается убедиться в его реальности. Ведь изначально Ролз исходит из невероятного предположения  - рациональные личности, которым предложено решить раз и навсегда, что такое справедливость, равны между собой и находятся в состоянии неведения относительно своего жизненного статуса. Это создаст условия, при которых каждый будет отстаивать такую концепцию справедливости, которая во всяком случае позволит ему не быть в проигрыше.  Цель этого гипотетического эксперимента – выбор того исходного положения, при котором выбор принципов справедливости производится максимально честно и, извините за тавтологию, принципиально. Это, в свою очередь, дает представление об идеале общественных отношений, который политик должен иметь в голове, поскольку он рассматривает социальную справедливость как цель.

     И все-таки исходное утопическое предположение роднит концепцию Ролза с теорией добродетельного общества Сократа и теорией общественного договора Локка-Руссо и может быть квалифицирована как идеалистическая. Невозможно себе представить людей, которые добровольно откажутся от своих социальных преимуществ только на том основании, что им рационально докажут, что их владение нарушает абстрактную справедливость.

     Каждая цивилизация, каждое историческое общество, исходя из своей культуры и представлений о целях общежития, вырабатывает собственную картину политической рациональности. В кастовом обществе Древней Индии, где изначально в понятие справедливости входило неравенство людей, невозможно представить саму постановку вопроса, которую предлагает Ролз. Среди миров  политического мир Ролза может, однако, существовать при определенных условиях. Например, чтобы его концепция справедливости работала в современном мультикультурном мире, ее надо дополнить американским империализмом, в котором слишком много воли, чтобы ее сочли доброй.

     Маститый ученый-этик, академик РАН, автор многочисленных трудов и учебников по истории этики, известных за пределами России, А.А. Гусейнов прожил в науке долгую жизнь и, естественно, менял свои взгляды. Тем более, что свою жизнь в науке он успешно совмещал с жизнью в Советском государстве. Если, например, сравнить его статью «Коммунизм и мораль (Опыт современного прочтения речи В.И. Ленина на Ш съезде комсомола «Задачи союзов молодежи»), опубликованную в 1988 г.[2], с его же докладом «Марксизм и этика», сделанном ровно десять лет спустя на научной конференции, состоявшейся в Институте философии РАН 23 апреля 1998 г. в связи со 180-летием со дня рождения Карла Маркса [3], то можно сделать однозначный вывод, что Гусейнов пересмотрел свою концепцию марксистской этики.

     Взгляд на отношение марксизма к морали и этике почти в тех же словах, что и в докладе 1998 г., изложен Гусейновым в учебнике «История этических учений», вышедшем в печати в 2003 г. [4]. Поэтому, чтобы не искать А.А. Гусейнова там, где его уже нет, есть смысл ориентироваться на его работы с конца 80-х годов.      

     В упомянутом докладе 1998 г., в первом его тезисе, А.А. Гусейнов утверждает: «Концептуальный подход К. Маркса к морали и этике в их исторически сложившихся формах можно определить как их радикальное отрицание. <…> Действительное открытие Маркса в этике состояло в том, что он поставил под сомнение саму мораль. За этими пределами в его взглядах на мораль нет ничего, что представляло бы особый теоретический интерес» [5].

     Далее. В интернетовском варианте «Этической энциклопедии» мы читаем следующий гусейновский текст: «В строгом и узком значении, фиксирующем только то принципиально новое, что внес Маркс в понимание морали, марксистская этика совпадает с позицией классического марксизма и состоит в нигилистическом отношении к морали и этике как к духовным продуктам классовых обществ» [6]. Все предельно ясно… было бы, если бы в пятом тезисе доклада Гусейнова не было бы сказано: «К. Маркс отождествил мораль с практической, предметной деятельностью, а именно с социально-политической борьбой пролетариата. Моральная переделка действительности для него означала пролетарскую революцию и последующее переустройство социума на принципах коммунизма» [7]. В «Истории этических учений» Гусейнов пишет о Марксе: «Моральная мотивированность ощущается в его творчестве и поступках на протяжении всей жизни, но в особенности в ранний период. <…> В его анализе капитализма и описании коммунизма большую роль играют моральные оценки, мотивы и цели» [8].

     Так был ли Маркс моральным нигилистом или все-таки он бодро относился к морали, к ее мобилизующей функции? Из текстов самого Гусейнова это не очень ясно. И некоторые другие бывшие советские ученые с известными именами также, как и Гусейнов, склонны ныне подчеркивать моральный нигилизм К. Маркса и, особенно, В.И. Ленина. Не для того, чтобы «укусить» (сам из «раньшего времени»), но в виду важности для собственного исследования хочу отметить их поворот от Маркса к Канту, а по существу переход с макиавеллистских позиций на кантианские во взглядах на политику.

     В этой монографии значительное место отведено большевистскому морально-политическому дискурсу, достаточно подробно выясняются взгляды Ленина и Троцкого* на роль морального фактора в политике. Здесь же предварительно хочу сказать, что нигилистический взгляд  Маркса на этику как теорию, способную дать научное объяснение политической борьбе, не противоречит его же взгляду  на мораль как функцию политической борьбы, важнейший аспект сознания деятеля, изменяющего мир. Маркс – этический нигилист, но не моральный. Маркс сделал попытку обосновать неизбежность социалистического будущего человечества исключительно научными средствами, опираясь на логику объективных исторических процессов. Можно критиковать марксово представление о «железных законах» истории, но все критерии научности, как мы их сегодня понимаем, были им строго соблюдены. Наука ориентирована на «факты», на «то, что есть на самом деле», мораль (и шире – идеология) определяет ценностное отношение к ним с позиции «как должно быть». А отношение к одним и тем же фактам у разных людей и социальных групп различное. Это – поле субъективизма. Так вот Маркс беспощадно изгонял из своих рассуждений всякий намек на субъективизм и прежде всего собственное моральное негодование социально-экономической системой, построенной на эксплуатации человека человеком. Он искал надежный критерий определения объективных глубинных тенденций социального развития, пробивающих себе путь сквозь случайности политической борьбы, и нашел его в социологии классов, объективное положение которых определяется их местом в системе производства и распределения.

     Г.Х. Попов в своем комментарии к «Политическому завещанию» Плеханова отметил: «Научный социализм - это теория, которая выводит социализм из уровня развития и характера производственных сил. Все другие мотивы: несправедливость устройства жизни, страдания обездоленных, сочувствие к угнетенным ничего не значат для научного социализма» [9]. Эта сама по себе верная мысль нуждается в развитии: для науки о социализме слезы и страдания угнетенных и обездоленных не являются аргументом, но борцам против этой системы страдания ее жертв дают моральную мотивацию их борьбе. Маркс нигде не утверждал, что сознание, являясь продуктом реального общественного процесса, носит пассивный характер. Наоборот, он думал, что сознание самым активным образом воздействует на объективную реальность. Иначе он не был бы революционером. Свою задачу он видел в том, чтобы вооружить сознание борющегося пролетариата научным пониманием характера классовой борьбы. То есть собственное учение Маркс ни в коем случае не рассматривал как идеологию, а исключительно как научную теорию.

     По этой же логике я бы не спешил относить  к моральным нигилистам и Ленина Последний, как и Маркс, считал мораль сферой идеологии, а идеологию, в свою очередь, трактовал как особую форму классовой борьбы, в которой, в отличие от политики, не может быть компромисса.  Никакой догматики, никаких абсолютных норм в морали Ленин не признавал. Этический критерий apriori в оценке политики не работает. Только в контексте политики можно понять, кто отстаивает нравственную позицию, а кто нет. Марксисты не апеллируют к жалости капиталистов, их христианскому человеколюбию. Это было бы наивно и глупо. Только классовая борьба, доведенная до стадии  революции, способна изменить действительное положение вещей.

     Следует признать, что марксисты культивируют исключительно политическое мировоззрение, в том числе в своих взглядах на мораль. С точки зрения христианской абсолютной морали, они – самые настоящие нигилисты. Но это единственная точка зрения, которая позволяет считать марксистов моральными нигилистами. Ниже мной будет показано, что марксисты, в том числе большевики, являются макиавеллистами по типу политического мышления, а не по отрицанию этики в политике.

     А.А. Гусейнов постоянно отмечает «поразительное совпадение» взглядов К.Маркса и Ф. Ницше на мораль и этику. Этот неслучайный факт находит естественное объяснение в предлагаемой мной концепции типов политического мышления  и их инвариантных структур, которые «укладываются» в дискурсивные линии, в данном случае в линию макиавеллианского дискурса.    

     Из работ А.А. Гусейнова последних лет, подтверждающих его поворот от Маркса к Канту, привлек внимание доклад на международной конференции в Москве (июнь 2002 г.), опубликованный в «Вопросах философии» под названием «Об идее абсолютной морали». В нем он объясняет необходимость для реализации проекта глобализации мира  абсолютной морали и раскрывает возможность создания варианта такой морали, построенной не на трансцендентных, а на рациональных, конвенциональных основаниях. Этическим ядром такой морали, по мнению Гусейнова, должен стать принцип ненасилия. Этот принцип заложен в основах всех великих религий и оплодотворенных ими культур и может считаться категорическим императивом нашего времени [10].

     Должен сознаться, что мне очень нравятся, значительно больше, чем собственно этические труды, гусейновские эссе на актуальные политико-моральные темы, опубликованные в последние годы. Некоторые из них, такие, как «Демократия – больше, чем либерализм», «О белых и красных», собраны в книге «Философия, мораль, политика» [11]. Хорошо отточенные, изящные, они содержат его понимание феномена и идеологии ельцинизма, взгляд на деятельность лжедемократов  гайдаровского толка, суетливые телодвижения кормящихся у власти интеллектуалов, для которых «главное не дело, которое они делают, а дело, которое их делает». По отдельным вопросам можно спорить. Но в целом его оценка длящегося уже второе десятилетие политического и нравственного кризиса, в котором живет современная Россия, совпадает с моей.

    Профессор МГУ Е.Л. Дубко является автором новейшего учебника для студентов высших учебных заведений «Политическая этика» (2005). По интересующей нас проблеме отношений политики и морали Елена Леонидовна выдвинула сразу несколько плохо согласующихся между собой точек зрения.

     Во-первых, политика является инструментом моральной жизни общества, но сама не является разновидностью моральной деятельности [12]. Получается, политика подчинена морали как средство цели. Причем само средство неморально.

     Во-вторых, «политические программы  погружены в этический контекст»; «политические представления <…> скроены по этическим лекалам» [13]. В этом высказывании акцент сделан на зависимость политики от этики, первичность этики по сравнению с политикой.

     В-третьих, «политика всегда имеет этический дубликат, или этическую параллель. Политика и мораль объединены идейными принципами» [14]. Это можно понять так: политика и этика являются равновеликими и равноудаленными сторонами общественной жизни, между которыми налажена корреляция посредством идейных принципов. Под последними следует понимать политические ценности.

     В-четвертых, «политика - …настолько важная часть моральной жизни, что по ней можно судить об «истинной» моральности общества и нации» [15]. Здесь, как видно, политика представлена как часть морали. «При этом [автору.– Г.Г.] все же кажется, что истинная мораль в политике недостижима, что неизбежные политические соображения не позволяют сполна реализовать самые лучшие моральные намерения”[16].

     В целом можно сделать вывод, что Е.Л. Дубко в связке политики и морали отдает приоритет последней, что объяснимо специальным углом зрения философа-этика. Не понятно только одно: почему она не замечает формальных противоречий в обрисованных выше позициях, так что вдумчивый студент будет сбит с толку неясностью точки зрения самого автора. Я уже не говорю о том, что понятие “истинная мораль” предполагает наличие “неистинной морали”, что напоминает осетрину второй свежести. “Свежесть бывает только одна – первая, она же и последняя, - резонно заметил булгаковский Воланд.

      В статье И.И. Кравченко подчеркнут сложный и противоречивый характер отношений, многомерный и неустойчивый процесс взаимодействия политики и морали. «Мораль в каком-то смысле подобна музыке, - считает он, – она существует «виртуально», в идеалах и принципах и звучит лишь с помощью инструментов другой, неморальной природы, в чувствах и сознании человека, да и то, если он к ней восприимчив» [17].

     Не думаю, что сравнение морали с музыкой  удачно. Музыку можно выключить, с моралью так обойтись нельзя. Мораль скорее можно сравнить с пронизывающей радиацией: неслышно и невидимо она присутствуют везде. Это, извините за банальность, свидетель, от которого нельзя избавиться.

     А вот ключевая цитата: «…мораль и политика автономны по отношению друг к другу, хотя и относительно». Мораль контролирует политику, стоит вне ее и над ней, утверждает И.И. Кравченко [18]. Если мораль «стоит вне и над», то ее тем более нельзя сравнивать с музыкой, проникающей в душу. И потом надо еще доказать факт автономии, хотя бы и относительной, морали и политики. Может, эта автономия рождается в некоторых автономно мыслящих головах.

     Далее, И.И. Кравченко пишет, что «для политики одновременно существует два долга» [19]. (Курсив мой. – Г.Г.). Речь идет о политическом и моральном долге. Это раздвоение долга порождает, по его мнению, «дилемму Макиавелли» - такое предпочтение одного из них, при которых не остается места либо политике, либо морали. Мораль ограничивает политику, поэтому политика стремится освободиться от морали. Макиавелли дает ей в этом санкцию.

     И в этом случае есть что комментировать. Политический долг – это долг перед группой, делегировавшей политическому субъекту полномочия представлять ее интересы. В этом случае индивидуальное «Я» идентифицирует себя с «Мы». Моральный долг – это ответственность личности перед самим собой, своей бытийственной сущностью; это то, что вырывает человека из тенет социальности, оставляя с  Богом наедине. Таким образом, по сути речь идет не о политике и морали, а о двух уровнях нравственности – политической и моральной. Если между ними возникает коллизия, то выбор чрезвычайно сложен и ситуативно конкретен. То есть нет правила, в соответствии с которым можно однозначно решить, что лучше: сохранить душу и стать «предателем» или выполнить свой «гражданский долг», принеся в жертву свои моральные принципы. Выбор тут всегда остается за личностью. Ей держать ответ перед своей совестью. Со своей стороны полагаю, что сам Макиавелли не стоял перед «дилеммой Макиавелли», не чувствовал морального раздвоения, поскольку отдавал себе отчет в том, что в политике моральный абсолютизм не имеет права на существование.     

     Ю.В. Ирхин указал на три подхода к морали в политике: морализаторский, ценностно-нейтральный и компромиссный. «Компромиссный подход, - поясняет он в своей статье, - преобладает среди большинства ученых и нравственных политиков. Он исходит из признания необходимости учета нравственных норм в политике, учитывая специфику последней. Вот почему “хорошая политика” не отличается от “хорошей морали” [20]. В дальнейшем понятие «компромиссный» автор разбираемой статьи заменяет на определение «разумный»: разумное соотношение политики и морали, разумное  взаимодействие политики и права и т.п. Как определить меру разумности на практике – одному Богу известно. И если, по справедливому замечанию Ю.В. Ирхина, мораль не терпит компромисса, то хотелось бы получить разъяснение, в чем состоит «разумный компромисс» морали с политикой?     

     Автор учел это желание, о чем можно судить из следующей цитаты: «Гармоничное или хотя бы разумное взаимодействие морали, политики и права благотворно отражается как на самих рассматриваемых феноменах, так и на обществе в целом. Принципы такого взаимодействия определил еще И. Кант. Он учил, что следует поступать так, чтобы всегда относиться к человечеству (и в своем лице, и в лице также всякого другого) как к цели и никогда не относиться к нему только как к средству» [21].

     Это место особенно наглядно демонстрирует, что Ю.В. Ирхин просто не понял, что категорический императив Канта требует безусловного подчинения  политики морали. Какое же здесь «разумное взаимодействие»? Тем же требованием подчинения политики морали, по сути утопичным, проникнуто еще одно высказывание Ирхина: «Подлинное искусство политики – это искусство делать так, чтобы каждому было выгодно быть добродетельным» [22]. Сократ прослыл чудаком среди своих сограждан в немалой степени потому, что хотел убедить их в том, что добро окупается.

     Далее, Ю.В. Ирхин утверждает, что ценностно-нейтральный подход к политике делает ее аморальной и для убедительности заключает: «В «Артхашастре», работе Н. Макиавелли «Государь» и других трактатах описаны способы формирования твердой государственной власти по принципу «цель оправдывает средства» [23].

     Позвольте спросить: почему? Ценностно-нейтральный подход, или имморализм может иметь место, когда речь идет о политическом анализе (объективное положение участников, их ресурсы, сильные и слабые стороны, возможные варианты развития событий, тактические схемы, моральное состояние как фактор силы и т.п.). Именно на таком, внеморальном  подходе к политике как профессиональной деятельности, настаивали и автор древнеиндийского трактата «Артхашастра» Каутилья, и Макиавелли, и Гоббс, и Маркс, и Ленин, и другие макиавеллисты. Но это отнюдь не значит, что эти люди считали политику как таковую аморальной, тем более, что они ею занимались. Среди этого списка имен выделим, как наиболее знаковую фигуру, Макиавелли. Многие исследователи давно уже отметили, что Макиавелли в «Государе» не отказывается от  моральных характеристик, зло называет злом, добро – добром, жестокость – жестокостью, справедливость – справедливостью. Другое дело, что он показывал на примерах, что в политике личные добродетели не всегда приводят к позитивному результату и более того – очень редко. Полностью разделяю точку зрения Л. М. Баткина, когда он пишет: «Презирая человеческую природу, но не добродетель, Макьявелли не собирается закрывать глаза на первую ради второй» [24]. Далеко не безнравственный историк Н.М. Карамзин поучал молодого Александра Первого: будь Вы по душе самым распрекрасным христианином, как император Вы - то же, что и Марк Аврелий. То есть для государей, государственных деятелей государство и его благо - цель вне конкуренции, а личные убеждения, нравственные приоритеты отходят на второй план. Если политика провальна, то ничто не спасет политического деятеля от сурового исторического суда, какими бы добрыми мотивами он не руководствовался. Яркий  тому пример – М.С. Горбачев.

     Во всяком случае, там, где речь идет о конкуренции целей и мотивов, дать однозначную моральную оценку нельзя. В противном случае тема «мораль и политика» как научная и практическая проблема давно была бы снята, а вместо нее мы бы имели скучную тягомотину рассуждений об «относительной автономии» морали и политики.

     В статье еще одного философа морали А. Прокофьева «Моральный перфекционизм и аксиологические основания политики»* рассматриваются перфекционистские концепции политической этики, то есть такие концепции, в основу которых положен принцип самосовершенствования индивида. Есть этические теории, социально ориентированные, а есть направленные на самосовершенствование индивида и создание благоприятных условий для такого образа жизни. Первые, конечно, ближе к политической жизни, но и перфекционистская теория политической этики возможна и необходима современному политическому обществу, уверяет нас Прокофьев, поскольку, чтобы эффективно функционировать, оно должно иметь единую общепринятую ценностную картину правильного взаимодействия общества и индивида и идеальный образ совершенного человека, который это общество поддерживает. Автор разбираемой статьи ненавязчиво отрицает существование особой политической этики, выходящей за рамки нравственной шкалы, которая с детства усваивается индивидами. «Как мне кажется, - размышляет он, - рассуждения М. Вебера о двух «этиках» ориентируют этическую и политологическую мысль не на поиск «внеэтической политики» или же какой-то специфической «политической этики»,  противопоставленной в своих глубинных основаниях  этике, обращенной к индивидам, но именно к осознанию меры специфичности функционирования нравственных ценностей, механизмов оценки и определения линии поведения в политическом («властном») пространстве» [25].

     Авторитетнейший социолог Р. Дарендорф в одной из своих работ заметил: «Настрой на полемику и есть конструктивная теория» [26]. Вот такой полемический настрой на конструктив дают статьи этих авторов. Они помогли мне уточнить собственные взгляды на ряд вопросов, имеющих методологическое значение.

      Другая группа авторов по проблеме связи политики и морали – это политические философы. Среди них я хотел бы прежде всего назвать имена М. Вебера, К.С. Гаджиева, Э.Я. Баталова и, особняком, Б.Г. Капустина, чьи труды последних лет стали предметом моего пристального внимания и анализа в данной монографии.

     Видный американский моральный философ Аласдер Макинтайр считает, что «современное видение мира является по большей части веберовским» [27]. Я не стану с ним спорить, а лишь ограничусь замечанием, что веберовский дискурс сам является разновидностью макиавеллизма. В широко известной статье «Политика как призвание и профессия» М. Вебер убедительно показал, что мораль в политике заметно отличается  от абсолютной этики Евангелия. В некотором смысле она даже противоположна ей, поскольку последняя требует принципиального отказа от насилия, тогда как политик должен насильственно противостоять злу, иначе за то, что оно возьмет верх, он будет нести ответственность [28]. Вместе с тем Вебер не исключил влияние на политику и политиков этики убеждения. Герои веры играют огромную роль в истории.

     Р. Дарендорф в одной из своих речей отметил, что «этика ответственности», оторванная от «этики убеждения», породила коллаборационизм в годы Второй мировой войны [29]. Психология  политического конформизма, ведущая к моральному падению личности, подробно прослежена в мировой литературе и кинематографе. Достаточно назвать замечательные фильмы Ф. Феллини «Амаркорд» и С. Соловьева «Избранные».

     В обобщающих работах К.С. Гаджиева есть главы, в которых он изложил свое видение искомой проблемы [30]. Коротко оно сводится к следующему: политика не может не иметь морального измерения; специфика политической этики заключается в практическом поиске компромисса между свободой и порядком, равенством и справедливостью, реальностью и идеалом.

     Интересно отметить, что К.С. Гаджиев поставил Маркса и Ленина рядом с Макиавелли. По его мнению, их объединяет ценностно-нейтральный подход к политике, исключающий этику из ее сферы [31]. Разве? Разве Макиавелли не считал высшей ценностью государство, власть, гражданскую доблесть и не оправдывал этически те неблаговидные средства, к которым иногда вынуждены прибегать государственные деятели, чтобы укрепить государство? Мне кажется, К.С. Гаджиев повторяет ту же ошибку, что и А.А. Гусейнов и Ю.В. Ирхин, путая политику с аналитикой. Политик не может быть морально-нейтральным к политике, которую он проводит, тогда как исследователь-аналитик просто обязан, как сейчас модно выражаться, «отделить мух от котлет».

     Критикуя неправильный, на мой взгляд, тезис об имморализме К. Маркса и Ф. Энгельса, хочу воспользоваться поводом, чтобы настаивать на том, что основоположники марксизма в  своих анализах конкретно-исторических событий с позиций материалистического понимания истории  показывали, что не моральная мотивация является истинной пружиной политической борьбы, а рациональное понимание своих интересов и возможностей  конфликтующими сторонами. Это понимание рождается из оценки объективного, классового положения участников политического процесса. Но при этом сама борьба сопровождается политическими страстями и идеологическим противоборством, далекими от ценностно-нейтрального подхода. Вскрывая истинную подноготную политики, Маркс и Энгельс критиковали морализаторство либо как иллюзии участников борьбы, либо как идеологический способ затемнения истинной картины, либо как ложный подход к аналитике событий.     

     Хороший резонанс, судя по цитированию, получила статья Э.Я. Баталова “Политическое – “слишком человеческое”. В ней автор характеризует специфику политической сферы как амбивалентного явления. “Грязь” в ней объективна неизбежна и является следствием функциональных задач политиков, связанных с необходимостью употреблять власть. Но, с другой стороны, отмечает Э.Я. Баталов, в политике “есть светлые стороны, есть своя “чистота”. И политик – не только “злодей”, но и “добродей” [32]. Есть в рассматриваемой статье мысль, которую я не просто разделяю, но она заложена в методологическую конструкцию моей монографии, а именно: “типические фигуры политического сознания остаются в принципе теми же, что и сто, пятьсот, тысячу лет назад” [33].

      Не все положения статьи Э.Я. Баталова представляются мне такими же бесспорными, как вышеназванный. В частности, можно оспорить следующий его тезис: “…каковы конкретные люди, делающие политику, - такова и политика, проводимая ими” [34]. (Курсив Э. Баталова. – Г.Г.) Думается, здесь работает и другая логика: проводимая политика, конкретные политические задачи требуют адекватных людей. То есть на уровне политики происходит “естественный” отбор политиков: одни “вписываются” в нее, другие отсеиваются. В качестве инварианта своего тезиса Э.А. Баталов приводит знаменитый сталинский лозунг “Кадры решают все”. Как говорится, ловлю на слове. Сначала сталинское руководство формулировало политику, а затем при помощи чистки старых кадров и выдвижения новых отбирало “кадры, которые решали все”. В любом случае, о политике как системе безошибочного отбора нужного ей нравственного типа людей позволяют судить успешные политические карьеры. «Люди успеха» - это и есть ответ на «загадку» политического режима. И я, честно говоря, не знаю, какое правительство хуже – то, которое состоит из интеллигентов, или то, которое состоит из коррупционеров и проходимцев. Первые из идеальных соображений, образно говоря, рубят лес так, что на его месте одни лишь щепки остаются, другие из корыстных побуждений продают его на корню. Думают и действуют они по-разному, а результат один – народ остается “без леса”.

*    *    *

     Профессор Б.Г. Капустин в современной России, наверное, самый плодовитый автор, разрабатывающий тему морали в политике. Во всяком случае его перу принадлежат ряд статей и солидная монография, которые вызвали оживленную дискуссию в ученой среде [35]. Работы Б. Капустина отличает не только оригинальность собственных рассуждений автора, но и превосходное знание современной западной литературы по проблеме. Не случайно он выступил редактором и автором вступительной статьи хрестоматии «Мораль в политике» [36].

     В указанных работах Б.Г. Капустин формулирует и решает задачу выведения морали из политики. Он разрабатывает концепцию политической морали, у истоков которой стояли Макиавелли и Гоббс. Его не интересует моральная политика и моральные политики, он не видит проблему выработки моральных критериев, адекватных политики, он ничего не хочет знать о политических добродетелях. Словом, он не аристотелик. В этой связи Б.Г. Капустин крайне пессимистично оценивает усилия философов-этиков по обнаружению посредствующих звеньев и линий пересечения между двумя мирами – моральным и политическим.  В предпосланной хрестоматии статье он прямо заявил о «бесплодности» темы «Мораль и политика»: «До тех пор, пока они воспринимаются как два разных, внешних друг другу  «мира», которые мы пытаемся так или иначе соотнести, мы не двинемся дальше банальностей, либо затертых до неприличия, либо уносящихся в выси абстракций, где нельзя найти ничего живого» [37]. В более ранней статье “Критика политического морализма” он писал: «…я не собираюсь ни доказывать, ни опровергать правомочность этической точки зрения на политику, как и любой другой – эстетической, народнохозяйственной или психотерапевтической. Меня интересует не то, как выглядит политика или как мы оцениваем политику с той или иной точки зрения, а как политика «работает»» [38]. (Жирным шрифтом выделено мной, курсив авт. – Г.Г.). «Моя задача, - читаем ниже, - в том, чтобы рассмотреть, как участвует мораль в «работе» политики. Это – внутренняя проблема политической философии, решение которой ни в коей мере не может дать прикладная проекция общей или «чистой» этики на политику» [39]. (Курсив Б.Г. Капустина. – Г.Г.) Вот, собственно, краткое и ясное описание исходной методологической позиции, которую реализует этот автор в своих трудах.

     Б.Г. Капустин не ждал «милостей у природы», а умело организовал профессиональную дискуссию вокруг своих статей -  в виртуальной мастерской и на страницах ряда научных изданий. В виртуальной дискуссии приняли участие В.М. Межуев, А. Бикбов, дважды – В. Вольнов, А. Дахин, М. Дегтярева, А. Мартынов, М. Сокольская, К. Сулимов*. Ряд выступлений (А. Бикбова, М. Дегтяревой) был переработан и опубликован в виде статей в журнале «Полис» в 2002 г.

     Дискуссия показала, что далеко не все в принципе и в частностях разделяют взгляды Б.Г. Капустина. На мой взгляд, наиболее серьезная критика его концепции политической морали содержалась в выступлении известного политического философа В.М. Межуева. Причем следует подчеркнуть, что свою критическую аргументацию он выстроил на основе кантовской политико-правовой теории. Он поставил под сомнение необходимость выделения особой политической морали из самой политики. По его мнению, если мы должны, следуя логике автора, признать  наличие особой политической морали, то это неизбежно приведет нас к моральному релятивизму, к отрицанию общей для всех системы моральных ценностей. А если такая мораль все-таки существует, то возникает вопрос, что служит для нее основанием? Задав такой вопрос, Межуев на него сам же и ответил: «Таким основанием, как я думаю, является свобода, в том числе и политическая. Последняя, если и подчиняется какому-то закону, то только моральному. Мораль – единственная форма законодательства для свободы. Свобода не тождественна морали, но без последней способна обернуться произволом и насилием. В основе морали лежит признание за каждым права на свободу, а моральное действие (или поступок) есть действие с учетом этого права. Короче, мора-льно все то, что не ущемляет свободу других» [40] . Это – типичный кантианский дискурс.

     Главный тезис самого Межуева следующий: «Для политики, понимаемой и реально существующей как власть, главной законодательной инстанцией является все же не мораль, а право. Самое большее, что общество может потребовать от власти, - это то, чтобы она была законной, легальной, не выходила за рамки действующего права». И далее: «О моральности власти и политики больше всего говорят там, где еще нет правового государства» [41].

     Здесь уважаемому философу можно возразить. Право – это еще не свобода, а ее возможность. Нужно хотеть и уметь ее реализовать. Мало быть свободным гражданином, надо ценить свободу как высшую ценность и быть готовым ее отстаивать перед лицом власти «до конца». Этому учит жизнь в гражданском обществе, которое  организует активное давление на власть «снизу». Как показал К. Поппер, перманентная критика власти «снизу» мыслится главным условием нормального функционирования демократии. Между тем, некоторые западные исследователи констатируют нравственную расслабленность значительной части граждан, их мало чем обоснованную веру в том, что их права защищены самим устройством политико-правовых институтов. Значит, формула моральной власти такова: правовое государство плюс гражданское общество плюс культура свободы гражданина.

      Среди других участников дискуссии интересно и остро выступил А. Бикбов.  Он заявил, что политика и мораль несоизмеримы. Политика – это социальная игра, а мораль – это «одна из тех продуктивных иллюзий, которые придают смысл социальным играм, тем самым обеспечивая их продолжение» [42]. В политику играют сильные, а мораль – удел бедных и слабых, их символическая сила. Что нужно сделать, чтобы сильным навязать мораль? Так ставит вопрос А. Бикбов. И отвечает: нужно изменить правила игры так, чтобы мораль стала важным фактором выживаемости политиков, сохранения ими места в политической игре.

      Происхождение морали Бикбов трактует слегка по-ницшевски. Но если уйти от философского анализа бестелесных сфер общественного сознания и встать на твердую почву реальной политики, то вопрос должен ставиться именно так. Этим вопросом Бикбов, что называется, «берет быка за рога», ибо совершенно непонятно, почему власть имущие должна соблюдать «права человека», то есть самоограничиваться? Почему сильные должны входить в положение слабых, более того, «служить их интересам»? Чего, собственно, стесняться. Как говорит герой в исполнении А. Миронова в чудесном фильме М. Захарова: «Дуб – осел, речка – кретинка, облака – идиоты, лошади –предатели, а воробушек, если он не дурак, бабочку шмяк-шмяк. Весь мир таков, что стесняться нечего».

    Б.Г. Капустин вяло и неубедительно возразил Бикбову, что, мол, и у власти есть потребность в моральной оправдании своих интересов [43]. Надо сказать, это замечание немного роняет Капустина в моих глазах: так хорошо держался в рамках макиавеллистского дискурса и вдруг «поплыл» – у богатых и сильных мораль. Правда, Капустин попытался «исправиться», заметив, что мораль властвующих имеет тенденцию трансформироваться в профессиональную этику [44]. Профессиональная этика – это для «внутреннего употребления», это – правила, позволяющие уверенно держаться в «стае». Думаю, что мораль у властвующих имеет характер благоразумия, тоже, между прочим, по Аристотелю, политическая добродетель, основанная на практическом опыте общения с массами. Есть правила игры, требующие от политиков блюсти свой образ «на публике». Негоже публично обнаруживать свои хищные инстинкты, выглядеть циничным, «слишком» умным, высокомерным и т.п. Как в спортивной игре, зрители «освищут» тех политиков, которые допускают грязные приемы.

     Далее. Мораль власти – не в оправдании своих интересов, а в оправдании власти как таковой. Власть не позволяет политической форме расползтись, она стоит на охране ее целостности; в  «интересе» власти стабильность управляемости общества, и этот интерес совпадает с интересом общества и отдельного индивида. Власть не позволяет свободе выходить «за рамки», когда ее произвол начинает угрожать порядку. Вот в чем проявляется моральность власти. А с тем, что ее мораль принципиально нелиберальна, приходится мириться – такова вообще природа политической морали власти.

     Представляется, что демократия с ее формулой «один человек – один голос» является идеальной политической игрой, при которой политики поневоле вынуждены учитывать моральный фактор. Условия демократической игры делают лицемерие просто неотъемлемым свойством успешного политика. Лицемерие – не ложь, это дань, которую порок платить морали, это признание (и использование) символической силы слабых, ведь мораль на их стороне.

     А. Бикбов предлагает обществу, то есть состоящему из низших классов большинству, проводить в отношении политической элиты педагогику насилия: «чтобы навязать мораль политике, политиков нужно медленно пытать», нужно подвергать их символической порке, так чтобы на уровне тела в них закреплялся рефлекс соблюдения моральных требований [45]. С этой целью создать специальную систему общественного надзора за их деятельностью. Правда, неплохо? Конечно, тип этого дискурса делает А. Бикбова принципиальным сторонником капустинской позиции.

     В рамках развернутой Б.Г. Капустиным дискуссии о возможности особой политической морали выступил со своей статьей И.А. Ерохов [46]. В ней он ставит вопрос о возможности политической морали и разрешает его положительно, вводя нас в свой дискурс тезисом: мораль возможна только в той политической среде, в которой существует свобода. Эта постановка вопроса, как будет мной показано ниже, является отличительным знаком кантианского типа политического мышления. Ерохов утверждает, что есть политика и политика, политика власти и политика социальной коммуникации разнонаправленных индивидов, вынужденных жить вместе. Политика власти всегда направлена на создание структуры подавления и перераспределения несвободы [47]. Значит, по логике рассуждений Ерохова, там, где есть власть, политическая мораль родиться не может. Она может состояться лишь в тех точках или локальных  участках политического пространства, где власти еще или уже нет, то есть на данный момент там должна царить свобода. Похоже, Ерохов имеет в виду ситуацию, о которой хорошо сказал поэт М. Волошин: «Свободы нет, но есть освобожденье». Сам автор анализируемой публикации совершенно справедливо указал, что не закон «о свободе слова» гарантирует реальную свободу, а непреодолимое стремление граждан свободно говорить и жить по правде. Свобода возможна только «здесь и сейчас» как момент духовно-практического творчества политических субъектов. Причем он подчеркивает, вслед за постмодернистами и вразрез Гегелю, что свобода не может быть структурирована и опредмечена, ибо структурирование свободы означает ее подавление [48].

      Политическая мораль есть функция координации индивидов в условиях их политической коммуникации, рожденная рефлексией «Я». Политический субъект добровольно конституирует свою волю сосуществовать рядом с другими субъектами на общих основаниях равной свободы и ненасилия. В этот момент («здесь и сейчас») он становится моральным субъектом политических отношений, то есть устанавливается адекватная связь между политикой и моралью. Мораль возникает как возможная реакция на насилие, в том числе на насилие власти, в той среде, которая охвачена стремлением жить цивилизованно. Во всяком случае, так я понял Ерохова*.

     И все же, если в целом судить о концептуальной схеме Ерохова, то она в существенном сродни схеме Бикбова: сила и закон на стороне одних (власти), а мораль на стороне других – подвластных, находящихся внутри структуры подавления и мобилизующих в себе силы и упорство ей противостоять. Власть принципиально неморальна, а мораль безвластна. Мне представляется эта схема надуманной. В ее основе лежит концепт классического либерализма, который гласит, что в политической сфере есть зоны, куда власти вход запрещен. Это прежде всего частная жизнь, экономическая деятельность, институты гражданского общества.  Неужели только там, где отсутствует государственное регулирование, может существовать политическая мораль?  

     Наиболее сильной стороной дискурса Ерохова является анализ властных отношений. Например, он задает вопрос: почему мы, свободные по конституции люди, привыкли подчиняться власти? Потому что она опирается на закон, а мы по внушенной нам традиции привыкли считать, что закон охраняет справедливость и нашу свободу. Как пишет Ерохов: «Власть всегда легальна, ибо она закон. <…> Закон, разрешая или запрещая, в целом оправдывает сам себя, а в политической логике – законность власти»  [49].

     Все верно, но с одной маленькой поправкой: Ерохов описывает не нашу ситуацию, а западную. Это там создана и поддерживается мифология гражданского законопослушания. Власть, мол, только обеспечивает действие универсального и безличного Закона, не получая взамен никаких преимуществ и привилегий. В нашей традиции (будь то российской или украинской) apriori существует недоверие к любой власти только на том основании, что она власть и ведет себя как власть, то есть везде, где можно, использует закон и органы правопорядка для подавления автономной деятельности индивидов и для решения своих частных вопросов. Тут закон не защищает прав граждан перед властью, потому что он и есть сама власть. Так что у нас в этом плане «все в порядке». Наша проблема в другом: мы загнали себя в западню и вынуждены анализировать свою реальность в терминах и представлениях, рожденных в другой, не нашей, реальности. Вот и И.А. Ерохов свои основные интенции черпает у П. Бурдье и М. Фуко, сформулировавших задачу для всех честных западных интеллектуалов: разоблачать институты демократической власти в их стремлении ограничить гражданскую свободу путем манипуляций, находящихся вне формального контроля закона. Это – разные формы обволакивающей несвободы. 

     Демократия создает иллюзию, что слабые являются сильными как большинство, что именно воля большинства является руководящим началом власти. На самом деле скрываемая правда состоит в том, что большинство  пассивно, а власть в своих интересах реализует небольшой круг людей, называемый элитой, политическим классом, истеблишментом. В этом отношении критика европейской демократии, начиная с Маркса и Бакунина и заканчивая Бурдье и Фуко, является справедливой и по сей день.

     Итак, можно утверждать, что есть политика и политика, и каждой из них соответствует свой тип политической морали. Один я называю макиавеллианским, это мораль власти, а другой – кантианским, это мораль «общества», интеллигенции, стремящихся к автономии, свободному самовыражению и сознающих свое «право» граждан.

     Вторая дискуссия вокруг статей Б.Г. Капустина состоялась в 2003 г. и нашла свое отражение в сборнике «Проблемы и суждения: голоса российской политологии» (М., 2004), редактировал который сам Капустин. В нем представлены выступления Р.Г. Апресяна, А.И. Соловьева, И.К. Пантина, В.В. Вольнова, Л.В. Полякова и О.В. Гаман-Голутвиной. Ниже я даю свой комментарий к этим текстам.

     Р.Г. Апресян прежде всего легко «решил» семантически проблему «и» или «в» в теме взаимосвязи морали с политикой, переформулировав ее в названии своего дискуссионного выступления в «моральные проблемы политики» [50]. Но дело, конечно, не в словах, а в реальных методологических сложностях осмысления проблемы, которые стоят за словами, обозначающими связь между двумя качественно различными сферами человеческого существования. В этой связи Апресян указал на трудность междисциплинарного понимания проблемы. Внутридисциплинарные «огороды» с их терминологическими «заборами» - это, разумеется, проблема для отечественной науки, но не для ученых ранга того же Р.Г. Апресяна, Б.Г. Капустина или А.А. Гусейнова, много лет осмыслявших проблему взаимосвязи политики и морали в разных аспектах. Мне кажется, в своем выступлении Апресян решал другую задачу. Как «сертифицированный» (его же слово. – Г.Г.) философ-этик, он был задет тем обстоятельством, что Капустин не захотел вступать в спор с философами-этиками по существу разности их подходов, а отрубил: меня не интересует, что думают этики-эстетики о политике, я хочу знать что делает мораль в политике, как она работает в ней и работает ли вообще. Может, под моралью в политике кое-кто понимает слюни рефлектирующих интеллигентов по поводу «неспортивности» политической борьбы.  Ведь большинство сердобольных мамаш, глядя на бокс, восклицают: да это же драка, а не спорт!

     Апресян наносит «ответный удар» элегантно. Этот ответ прочитывается сквозь оговорки и комплименты в адрес Капустина. Так, Апресян заявляет: «Капустин <…> придерживается более всего кантианского понимания морали» [51]. Это все равно, что сказать: Вот Вы, уважаемый Борис Гурьевич, утверждаете, что машины концерна «Кант» не подходят для езды по дорогам политики, а сами выбрали машину именно этой марки и тренируетесь в езде на автодроме, специально построенном для испытания кантианских автомобилей. Если Вы, Борис Гурьевич, - продолжает учтивейший Рубен Грантович, - действительно хотите исследовать работающую мораль, то покиньте специально оборудованный автодром с искусственно выстроенными препятствиями, где Вы имеет возможность тренироваться в одиночестве каждый день, и поезжайте по обычным дорогам, по которым ездят «смертные» политики, попадите в «пробку», получите удар в «зад», уплатите штраф за превышение скорости в неположенном месте, расскажите «текст» даме, которая Вас «подрезала», пообщайтесь снизу вверх с шофером «Камаза», который «дышит» своей выхлопной трубой прямо Вам в салон машины, в общем, окажитесь в гуще жизни. Как иначе понять слова Р.Г. Апресяна о том, что «Капустин в своих рассуждениях соотносится не с политическим опытом, а с опытом политико-философской рефлексии, с опытом философствования о политике или политических событиях», что «Капустин развивает свое рассуждение как, конечно, проблемное, но выстроенное как историко-философское, причем на основе множественной реконструкции – Гоббса, Канта, Бентама, Хабермаса и ряда других мыслителей»? [52].

     Последний упрек Апресяна не очень «спортивен»: нельзя укорять гонщика в том, что он гоняется на специальных трассах. Б.Г. Капустин – политический философ, и ему, конечно, значительно интересней в качестве «собеседника» Сократ со своим политико-философским дискурсом, чем В.В. Жириновский, местами уморительно смахивающий на Б. Муссолини. Хотя Жириновский как «вещь в себе» является любопытным феноменом российского массового политического сознания кризисных 90-х годов ХХ века, это все же другая проблема. С точки зрения поставленной проблемы, Жириновский прост, как хозяйственное мыло. Он – грубый макиавеллист и откровенно признает служебную роль морали в политике: мораль призвана оправдывать политические решения, но сама в них не принимает участия. Тут нечего обсуждать.

     Обывателей в современной политике много. Они не додумывают и не договаривают, а только по-фрейдистски проговариваются. Философия же есть разум воплощенный; политический философ, соответственно,  есть голос политического разума, он прочерчивает глубокую колею смысла, в которой барахтаются наши незадачливые политики с их незатейливым речевым дискурсом. Как они говорят показательнее того, что они говорят. Думается, с точки зрения науки лучше иметь дело со смыслом, чем с недомыслием.

     «Множественная реконструкция» - это специфический метод историка политической мысли или политического философа, позволяющий «общаться» с голосами разума, принадлежащими разным эпохам и культурам. Поскольку традиция философствования длится с античных времен, постольку есть уникальная возможность получить (реконструировать) широкий спектр «ответов» на проблему «политика – мораль». Получить и более-менее обоснованно выделить в этом спектре универсалистские структуры мышления, соединяющие «политику» и «мораль». Это и есть задача, которую решает, в частности, Б.Г. Капустин.

     Однако есть определенный «сенс» в критике Р.Г. Апресяна. Я сам заметил за Капустиным: отрицая в теории за Кантом и кантианским пониманием морали реальное политическое значение, он в ряде своих статей 90-х годов, посвященных критическому анализу политики реформ российских либералов, практически занял кантианские позиции.

     Смысл позиции политолога, профессора МГУ А.И. Соловьева выражен в следующих его фразах: «политическое отношение к морали сугубо функционально»; «политика взаимодействует с моралью в режиме точечных контактов»; «политика в состоянии обесценить морально-этические подходы»; «в практической зоне власти, в системе управления государством мораль – падчерица политики. В том смысле, что она не должна препятствовать политическим проектам, которые, даже задевая чувства справедливости, понимание людьми допустимого поведения, решают практические проблемы сообщества» [53].

     Как выразился А.И. Соловьев, «отраслевая специфика политики» такова, что она по большей части не нуждается в моральной мотивации. Ну, что ж, то, что политолог – макиавеллист, это нормально. Но ведь нормально и то, что политик – человек и, следовательно, наделен чувством совести. Политика – это поле человеческого общения, что означает – поле морально оправданного выбора. Мораль не должна препятствовать политике, а препятствует. Препятствует именно потому, что политика в состоянии обесценить не только морально-этические подходы, но и жизни человеческие. Бытует выражение: «бесчеловечная политика». Оно звучит во много раз сильнее, чем «неразумная политика».

     «Режим точечных контактов» позволяет политику выбирать, где контактировать с моралью, а где послать ее подальше. Это – ложное допущение. А.И. Соловьев не заметил, что употребляемый им модус долженствования по отношению к политике сам по себе есть выражение морального подхода. Политологический анализ может быть «бессовестным», а политика такой быть не должна.

     Если абстрагироваться от «человеческого измерения» и рассматривать проблему отношения политики и морали как взаимодействие систем макросоциальной регуляции, то и в этом случае мораль в политике играет роль страхующего фактора, перекрывающего собственные возможности политики останавливаться перед недозволенными вещами. Таким образом, мораль увеличивает степень надежности функционирования и воспроизводства общественного порядка. В этом случае, полагаю, уместно сравнение общества с летящим самолетом. На его приборной доске расположено множество датчиков, сигнализирующих о работе отдельных систем. Те или иные из них могут быть не в порядке, но это не угрожает полету. Просто пилот принимает информацию к сведению и, если есть возможность, корректирует ситуацию. Другое дело, «датчик нравственности»; он является интегративным показателем жизнеспособности системы в целом. Когда он загорается, это значит, что общество  испытывает чрезмерные перегрузки, и его «жизненная система» в опасности. В этом случае требуются решительные меры. Яркий пример указанной ситуации – кризис коммунистической системы, который можно рассматривать и как кризис государственного управления, и как морально-нравственный кризис социалистического общества. «Пилоты» предприняли действия, которые не изменили угрожающую траекторию полета, вот «советский самолет» и ткнулся в землю. В результате Советский Союз «разлетелся на кусочки». А ведь «датчик нравственности» начал зашкаливать еще в брежневскую эпоху.

     И.К. Пантин в своем выступлении отметил, что ни теоретическая этика (политика с точки зрения этики), ни политология (мораль с точки зрения политики) адекватно не описывают проблему существования морали в политике. По его мнению, «отношение политики к морали – это особый предмет, особая конструкция, имеющая <…> особое теоретическое существование и особую структуру, отличные как от морали, так и от политики, взятых, так сказать, in vitro5» [54]. Солидаризуясь с Б.Г. Капустиным, он считает, что этот предмет и эта структура покрываются понятием «политическая мораль». Специфика последней заключается в том, что вместо «вечных норм должного» она выступает особым фактором мотивации политических поступков или коллективного целеполагания.  Важно зафиксировать тот момент ее активного воздействия на политический процесс, когда политическая цель превращается в политическую волю.

     Практически я согласен со всем, что сказал И.К. Пантин. В данной монографии и в ряде статей [55] я выделил, только не одну, а две концептуальные структуры, в которых существуют, соответственно, два «чистых» типа политико-моральных отношений – макиавеллианский и кантианский. Они играют роль своеобразных матриц. В дополнении друг к другу они позволяют верифицировать  любой текст, любой конкретно-исторический дискурс с точки зрения наличия в нем той или иной матрицы или внутреннего взаимодействия обеих, вписывая его в образуемое ими метадискурсивное пространство.

     В выступлении В.В. Вольнова [56] меня привлек следующий момент, на котором он настаивает. Политическая мораль может быть, а может и не быть в обществе.  Появление моральных обязанностей индивида перед обществом обусловлено качеством политической культуры общества. Только в том обществе политическая мораль есть, в котором культура формирует у человека  обязанность-перед-людьми (обязанность политика служить народу, обязанность рядового гражданина принимать участие в политике). То есть политическая мораль получает выражение в гражданском долге. Это не Кант. У Канта моральный выбор человека обусловлен долгом перед собой как Человеком, существом, обладающим бытийственной свободой. Применять кантовский категорический императив к политике – все равно что использовать рефлектор гигантского телескопа для зажигания костра с целью приготовления шашлыка. И все же это кантианский поворот мысли, поскольку способность быть в культуре ставится Вольновым в зависимость от активности субъекта. Связь гражданин – общество становится наличной в действиях гражданина (политического субъекта).

     Оригинальной является трактовка Вольновым этики. У него этика – нестрогая мораль, она не обязывает, а советует, как поступить лучше. В таком изображении мораль «плавает» в этике, как огурец в рассоле, как нечто твердое в нечто жидком. И, наконец, Вольнов предлагает учитывать цивилизационные различия миров. Российский мир культивирует  политическую мораль справедливости, тогда как западная цивилизация строит свои отношения в соответствие с политической  моралью свободы.

     Идея эта не нова. И, чтобы ее прокомментировать, нет особой необходимости погружаться в глубины истории российской философии и политики. Многочисленные социологические исследования обыденного сознания, проводившиеся в 90-х годы, показывали, что в ранжировании социальных ценностей наши люди на первое место неизменно ставили именно социальную справедливость. Это во многом объясняет тот крайне неблагоприятный социальный и политический контекст, который создали сами для себя российские либеральные реформаторы широкомасштабной «прихватизацией» государственной собственности в интересах немногих за счет всех. И как они потом не оправдывались, объясняя экономическую необходимость этой несправедливой акции, им никто не поверил и не простил, а появление олигархов и чиновников с многоэтажными «хатынками» и счетами в  иностранных банках было однозначно воспринято как величайшая неправда русской жизни постсоветского периода. Дело в том, что господа рыночники попытались осуществить подмену традиционного, безусловного для русского национального сознания, вопроса о справедливости характерной для западного сознания  договорной условностью. Да, конечно, нехотя признавали Гайдар, Чубайс и прочие, приватизация была грабительская, но… будем считать ее справедливой, иначе реприватизация приведет к новому кругу передела, вернее, беспредела. Давайте остановимся и договоримся (сделаем вид), что отныне будем жить по закону. Странно, что господа радикальные рыночники не замечают при этом, как из небытия им приветственно улыбается Макиавелли.

     Эту идею в несколько ином ракурсе  я встретил   в тексте интервью с американским исследователем этических систем Владимиром Лефевром, датированного 1997-м годом [57]. Он всерьез считал, что внес  существенный вклад в окончание холодной войны тем, что дал рекомендацию президенту Р. Рейгану, как вести себя на переговорах по ограничению стратегических вооружений с советским лидером М. Горбачевым в Рейкьявике в 1986 г., чтобы не подставить того под критику своего же окружения. Его рекомендация была основана на сделанном им открытии, что американская и советская политические культуры основаны на различных этических системах. Американская придерживается принципа «компромисс между добром и злом есть зло» (хороший результат не оправдывает средств), а советская – «компромисс между добром и злом есть добро» (хороший результат оправдывает дурные средства). В силу принадлежности «второй этической системе» советскому руководителю якобы никак нельзя было подписывать документ о компромиссе, который будет воспринят собственной страной как проявление слабости (?). План действий заключался в том, чтобы подыграть Горбачеву, обмануть советскую политическую мораль. Якобы это учел Рейган, и на переговорах перед переговорами удалось установить уровень контролируемой конфронтации, позволяющий сохранить образ генсека в рамках советской культуры. 

     Действительно, хорошо помнится, что Горбачев после тех переговоров очень эмоционально представлял советской общественности ход переговоров, в которых он наступал, а Рейган вяло оборонялся и уже был готов подписать советский вариант разоружений, но в последний момент уклонился. И в дальнейшем Запад вел игру с Горбачевым, а когда убедился, что Горбачев со своим «новым политическим мышлением» не ведет собственной игры, а действительно увлечен политическим романтизмом, жестоко переиграл его. Но концепция В. Лефевра, которую он назвал «алгеброй совести», в силу своей абстрактности и надуманности вряд ли сыграла хоть какую-то значимую роль в этой победе Запада. Ее легко разбить в пух и прах и на материале истории американской внешней политики, и на материале истории советской дипломатии. Это маленькое интервью показало, что сам Лефевр нафарширован штампами американской пропаганды о советской реальности и иллюзиями об американском «добре». Если бы он чуть-чуть вник в советскую теорию внешней политики, в частности, ознакомился с ленинской теорией компромиссов, то сразу бы пришел к выводу, что она не только рекомендует стремиться к выгодным компромиссам, но прямо рассматривает заключение компромисса с более сильным противником как добро. А именно так рассматривало советское руководство соотношение сил в сфере безопасности в начале «перестройки». Это правда, что Запад обманул Горбачева, но советский народ и его «этическую систему» он не обманул. Чем больше политических дивидентов «Горби» зарабатывал на Западе, тем больше он терял в глазах своих соотечественников по мере усугубления экономического кризиса. Апогеем стало присуждение Горбачеву почетного звания в Германии, что-то вроде «лучшего немца года». После этого над ним стали открыто издеваться и зло шутить.

     И потом, если политтехнология Лефевра оказалась столь успешной, то почему ей не воспользовался президент Буш-младший в переговорах с Ираном или в отношениях с рядом латиноамериканских стран, ставших ныне в конфронтацию с США?   И все же идеей учета цивилизационно-культурных различий в восприятии политической морали ни в коем случае нельзя пренебречь.

     Профессор Высшей школы экономики Л.В. Поляков не сомневается, что политическая мораль существует. Она материализована в общественных  институтах и политических режимах. Конкретно связка политики и морали осуществляется в идеологических полях, что и определяет особенный способ этой связки, ее характер, субъектность, целевые установки, ценностное наполнение. Таких поля в Современности четыре – либеральное, консервативное, социалистическое и националистическое [58]. 

     Этот подход где-то перекликается с моим собственным, реализованным в статье «Типы и стили политического мышления» [59]. Систему идеологических ценностей я определяю термином «стиль политического мышления» и рассматриваю лишь три, классических, стиля – либеральный, консервативный и социалистический. Но дело в том, что в стиле структура связи политики и морали (тип мышления) не рождается, а лишь преломляется. Один и тот же тип мышления может найти преломление в разных стилях мышления, а внутри каждого стиля можно встретить образчики и кантианского, и макиавеллистского типа. Так, например, либеральные доктрины Дж. Локка, Б. Констана, Дж. Ст. Милля, Р. Дворкина, в целом либерализм прав человека могут быть отнесены к кантианскому типу, а социал-дарвинизм, институциональный либерализм К. Поппера, или, например, экономический либерализм строят свой дискурс по типу макиавеллизма. Концепция этического социализма относится к широкому кантианскому течению, а, например, научный социализм (марксизм) впадает в макиавеллистский дискурсивный поток.

    В выступлении профессора Российской академии госслужбы при Президенте РФ О.В. Гаман-Голутвиной [60] выделим два взаимосвязанных момента. Несколько эпох монополии Российского государства на политическую власть вытеснили народ из сферы политических отношений, а сами политические отношения заместили административным управлением. В этих условиях политическая мораль как отличная от частной морали система оценок и норм возникнуть и культивироваться не может. Иначе говоря, без гражданского общества и демократии нет поля политики, а без политики нет смысла говорить о политическом воспитании народа в моральном плане. Иная картина на Западе. «Причастность миру политики дает возможность и рядовому гражданину (а не только политикам) осознать cпецифичность политической морали [61].

     О.В. Гаман-Голутвина приводит примеры несовместимых с обычной человеческой моралью решений в духе realpolitic Ф.Д.Рузвельта и У. Черчилля, ценой которых были десятки тысяч погибших людей. К этому ряду можно добавить и не развеянное подозрение насчет того, что Дж. Буш-младший знал о готовящейся 11 сентября 2001 г. атаке на башни торгового центра, но ничего не предпринял, так как эта акция была ему нужна как воздух  для реализации внешнеполитической стратегии. Но лично меня впечатлил пример другого рода. Имеется в виду скандал, связанный с неформальными отношениями президента Б. Клинтона со стажеркой М. Левиньски. Американская общественность простила президенту адюльтер – он его не красит, но все же это личное дело. (Кстати, и жена президента Хиллари «простила» ему, тем самым сохранив себя в политике.) Но ему не простили ложь на слушаниях в Конгрессе, где он отрицал сам факт этих отношений. Вопрос был поставлен так: если в таком пустяковом вопросе Клинтон публично солгал своему народу, то где гарантия, что он не солжет, когда ценой вопроса будет общенациональная безопасность? Можно ли доверять такому президенту? В результате был запущен механизм импичмента. Клинтон устоял, но позора нахлебался, и репутация его была подмочена основательно. Хороший урок для американского политикума и отличный тест на политическую зрелость американского народа. Между прочим, он показал, что между политической моралью и личной чистоплотностью есть корреляция.

     Второй момент – это постановка О.В. Гаман-Голутвиной вопроса о цене политического идеализма, смешения политической морали с «частной»  в период правления М.С. Горбачева. Она просто колоссальна. Морализаторский фетишизм времен перестройки и постперестройки стал «дымовой завесой» геополитического краха советской империи и подрыва всей системы глобальной безопасности. В заключении вывод: «Массовое политическое сознание постепенно освобождается от излишнего морализаторства, становится более прагматичным и проникается разумным эгоизмом, без которого общество рискует остаться сообществом лохов – сообществом, которое легче всего облапошить под аккомпанемент разговора о приоритете общечеловеческих моральных ценностей» [62]. (Курсив О.М. Голутвиной. – Г.Г.) 

    И снова я не без чувства удовлетворения отмечаю, что поднятая О.В. Голутвиной проблематика «пересеклась» с моими размышлениями, опубликованными в серии статей [63], а также в этой монографии, в восьмом разделе, озаглавленном «Интеллигентский дискурс в политике». В частности, мной подробно проанализирована сшибка моралей вокруг пакта Молотова-Риббентропа.

*    *    *

     Среди диссертационных исследований последних лет обратила на себя внимание родственная по тематике кандидатская диссертация  Е.А. Рогачевой «Мораль в системе международных отношений и во внешней политике современной России», защищенная в МГУ в 1999г. Примечательно, что автор указал на две противоположные традиции в трактовке нравственной регуляции во внешней политике – гоббсианскую и кантианскую [64]. Как будет ниже показано в моей работе, Гоббс в своем теоретическом дискурсе воспроизводил структуру мысли, инвариантную макиавеллиевскому учению о государстве. Поэтому имена Макиавелли и Гоббса вполне взаимозаменяемы. Далее. Своей новацией Е.А. Рогачева считает выделение и анализ сущности триады «политика – мораль – право», поскольку в большинстве работ рассматриваются пары категорий «политика и мораль», «политика и право» [65]. После Канта и русских кантианцев Вл. Соловьева, Новгородцева, Петражицкого это довольно смелое утверждение. Но так или иначе Е.А. Рогачева права: требование полноты анализа обусловливает необходимость подключения к политике и морали категории права, только логичнее было бы поставить право между политикой и моралью, поскольку оно их опосредует, так что, с одной стороны, право, по словам Вл. Соловьева, «есть принудительное требование реализации определенного минимального добра» [66], а, с другой – право в государстве играет ту же роль, что и мораль в личных отношениях, то есть является аналогом морали. Истинное призвание права – надежно гарантировать морали социальное пространство, в котором последняя могла бы свободно себя реализовывать. Таким образом, только правовое государство имеет шанс на проведение нравственной политики.

     Автор также полагает, что он вводит в научный оборот «новую категорию «этика политической ответственности» [67]. А что тогда, позвольте спросить, ввел М. Вебер? Судя по автореферату, слабым местом в диссертации, вызывающим вопросы или возражения, являются взгляды автора на генезис морали и права.

     Для полноты картины нужно упомянуть дискуссию, которая состоялась в 1990 г., на изломе «перестройки», в редакции журнала «Коммунист», главного теоретического органа ЦК КПСС. Именно идеологи «перестройки» остро поставили вопрос о морали в политике в связи с осуждением сталинизма, а затем и большевизма. На повестку встречи были вынесены следующие вопросы: насколько совместимы добро и польза? Не отрицает ли «политическая этика» общечеловеческую мораль? И наоборот: не ограничивает ли мораль политическую эффективность? Зафиксируем три характерных позиции, которых придерживались участники дискуссии.

     Моральный философ А. Щелкин заявил: «Для цивилизованной политики нужна и важна общечеловеческая этика гражданского общества. Только она и может выполнить роль направляющего начала. Значит, речь идет не о какой-то специальной политической этике (в этом случае справедливее всего говорить об «этикете»), но именно о Морали с большой буквы, которая ведет свою родословную от цивилизованных основ общества. В самом деле смешно, если не трагично, когда политик черпает мораль из самой политики. Все «сталины», к слову, так и делают» [68]. Это – в чистом виде кантианская позиция.

     Вторую позицию обозначил доктор технических наук, председатель Комиссии по вопросам этики Съезда народных депутатов и Верховного Совета СССР А. Денисов. Он сказал: “Мы абсолютизировали категории добра и зла. Тогда как есть множество переходных ступеней, и политик, как правило, вынужден иметь дело с такими промежуточными истинами и ценностями. <…> Только творя в какой-то степени и зло, раз одно добро отрицает другое. И я думаю, политик действует нравственно, когда добро от его поступков превышает зло. А вообще не творить зла он просто не может, приходится жертвовать одними частями добра ради других” [69]. Это – макиавеллистская позиция.

     Третью позицию представил известный философ Ю. Согомонов: “…можно и нужно говорить о профессиональной политической этике, под которой лежит фундамент общечеловеческой морали, определенным образом приспособленной к сфере политики” [70]. Эту позицию следует назвать компромиссной, так как в ней нашли соединение первых два подхода.

     Таким образом, конфликт между философами морали и политическими теоретиками, шире – политологами в подходе и решении политико-моральной проблематики вполне обозначен. Первые формулируют свой жанр – «мораль и политика», вторые – «мораль в политике»; первые склонны рассуждать об «автономии» этих двух сфер, отрицают специфику политической морали, признавая лишь специфику самой политики; вторые говорят о подчиненности морали (закона свободы) политическому порядку (необходимости); первые так или иначе являются кантианцами, вторые – макиавеллистами, критиками кантовской теории морали и, соответственно, кантианского морально-политического дискурса.

     Когда заходит речь об абсолютной, универсальной морали в разных ее вариациях, мы сразу оказываемся внутри  кантианской традиции в широком смысле. И ее противники спешат задать «ядовитый» вопрос: а как такая мораль может работать в политике? При этом они не надеются получить убедительный ответ. По их мнению, она там никак не может работать и даже не может быть использована для внешней оценки политических фактов, потому что моральный абсолютизм в принципе не применим к практической политике. В центре кантовской морали, заявляют они, находится автономный, самоуглубленный индивид, которому наплевать на все, кроме самочувствия морального комфорта. Такой индивид асоциален и для политики потерян.

     Каждый исследователь, кто входит в пространство этой дискуссии «идеалистов» и «реалистов», должен самоопределиться и выбрать себе «кампанию». И автор этих строк, естественно, не исключение. И хотя я принадлежу к цеху политологов, точнее, историков политической мысли, тем не менее я не спешу присоединяться к точке зрения Б.Г. Капустина и его сторонников. Более того, по ряду вопросов (отрицание значения для политики кантианского морально-политического дискурса, «проблема Сократа», гандизм) у меня с уважаемым специалистом наметились концептуальные разногласия, которые я намерен прояснить в данной работе. Само собой разумеется, что моя критика является материалом для критики любого, кто даст себе труд вдуматься в суть обсуждаемых вопросов*.

    На мой взгляд, этико-политический жанр исследований имеет право на существование. Утверждая это, я думаю прежде всего о книге известного американского морального философа А. Макинтайра «После добродетели», в которой я встретил ряд созвучных мне мыслей. К примеру, А. Макинтайр пишет о составляющих нерв современной жизни политических дебатах между сторонниками индивидуальной свободы и социального планирования и  регулирования, которые часто проходят в терминах предполагаемой противоположности. «Но на самом деле, - далее рассуждает он, - решающим является то, в чем соглашаются спорящие стороны, а именно, что имеются только два альтернативных доступных нам вида социальной жизни, в одном из которых верховным является свободный и произвольный выбор, а при втором – верховной является бюрократия, что проявляется в ограничении свободы и права произвольного выбора индивидом. Если принять во внимание это культурное согласие, неудивительно. Что политика современного общества колеблется между свободой, которая представляет собой ни что иное, как отсутствие регулирования индивидуального поведения, и формами коллективистского контроля, предназначенного лишь для ограничения анархии эгоистичных интересов» [71].

     В приведенной цитате привлекает подчеркивание единства и противоположности двух возможных видов социальной жизни, которые представлены спорящими между собой философскими, этическими и политико-правовыми доктринами. Причем единство глубже, значительнее, важнее конфликта. Я совершенно согласен с таким подходом. Так, если приглядеться к сути «конфликта» моральных философов и теоретиков политики, то можно увидеть, что его «каркас» составляют антиномии «внешнее – внутреннее», «абсолютное – относительное», «универсальное – особенное», «идеальное – материальное» и т.д. Эти пары объективно отражают реальность с разных сторон. В зависимости от занятой исследователем позиции ему открывается определенный угол зрения на ту или иную сторону этой реальности. Короче, для науки нужны и полезны оба жанра. Однако более полную, объемную, стереоскопичную картину могут обеспечить исследования, в которых синтетично слиты составляющие отмеченных антиномий. Как мне кажется, такого рода исследования имеют хорошую перспективу на будущее.

       На мой взгляд, этому требованию полностью отвечает и мой опыт конструирования макиавеллианско-кантианского метадискурса, представленный в этой книге. Если макиавеллианская линия раскрывает дискурс власти, дискурс, который осуществляется наверху социальной иерархии и посредством гигантского аппарата, то кантианская линия выстраивает дискурс свободы, в центре которого находится проблема индивидуального выбора и политической ответственности. Технологии современной демократии, политическая и юридическая бюрократия никогда не заменят и не компенсируют политическую активность народа и стремление к дискурсу свободы каждого гражданина. Сильнейшей мотивацией гражданской активности является именно моральная мотивация, представление о несправедливости, личном достоинстве, правах человека.

     Как раб смог изменить свое положение, как буржуа со своим калькулируемым частным интересом решился на восстание, как вообще может осуществляться исторический прогресс? Без дискурса свободы это решительно постичь невозможно. Свобода – бытийственная категория, в политике она приземлена, расщеплена на свободы и права, но свое первородство она выражает в морали, понимаемой по-кантовски – как универсальная, абсолютная структура ценностей. Без нее политика утратит свое «небо». Мы потеряем сам критерий моральности. Неужели морально только то, что служит укреплению государства?

     Макиавеллист тут же возразит: «прогресс» осуществляется как идея совершенствования форм насилия (власти) от непосредственных и грубых к более тонким и косвенным. Я все сказал об этой жизни. Ах, да, еще есть любовь. Но это производное от материнства, «естественного состояния», которое никак не связано с общественным порядком, с «политикой», деятельностью мужского начала.

     Вопрос, что такое мораль, может быть заменен на вопрос, где, с какого момента начинается мораль? Она начинается с момента реализации человеком своей свободы и получает выражение в самозапретах, добровольном самоограничении, которое человек накладывает на себя усилием воли. Это действие А. Гусейнов назвал отрицательным поступком. Политик также способен на такой поступок, он может не сделать того, к чему его принуждают обстоятельства и товарищи по партии.

      Возникает вопрос: насколько правомерно относить проблему роли морали в политике в плоскость случаев и полагаться на моральные качества политиков как личностей? Ведь в конце концов в политическом процессе идет отбор политических активистов, которые зарекомендовали себя как исполнители общей (групповой) воли, а не моралисты, заботящиеся о своем моральном самочувствии. Задавшись этим вопросом, мы в этот момент вновь переключили регистр и оказались в пространстве макиавеллистского дискурса. Так «работает» этот «двухтактный» метадискурс. И я решительно отказываюсь делать выбор в пользу одного «такта».

1.2. Макиавеллистика

     Следующее направление историографии – макиавеллистика. Этим термином обозначается литература, посвященная всему тому, что имеет отношение к Макиавелли и его учению. Разумеется, дать полное описание мировой литературы по макиавеллизму, созданной на разных языках и в разных политических средах, не представляется возможным, но выделить в этом корпусе отдельные исследования, характеризующиеся серьезным вкладом и оригинальными трактовками темы, можно.

     Никколо Макиавелли жил в эпоху великих географических открытий, когда европейцы только начали открывать для себя мир во всей его обширности. Материки и океаны, неизведанные земли и неосвоенные моря притягивали к себе смельчаков, авантюристов, отважных рыцарей удачи, бесшабашных мечтателей и не ведающих страха и христианского милосердия искателей добычи. Этот дух первооткрывательства и пиратства проник в душу нашего героя и уподобил его самим ярким типажам  своей эпохи. Он стал первооткрывателем океана политики, его первоисследователем, романтиком и флибустьером одновременно. В конце концов ему удалось то, что немногим удается: популярность его через много столетий такова, что делает нашим современником. Реакция на его имя бурная и, мягко сказать, неоднозначная. Можно сказать, 50 на 50 – 50% прославляет, 50 проклинает. Во всяком случае Макиавелли задал нам загадку, над которой бьются вот уже пять столетий достойнейшие мыслители. Созданная по этой теме литература, за редким исключением, резко делится на «апологетическую» и «обвинительную».      

     Среди зарубежных работ своей серьезностью и убедительностью аргументации  выделяются работы итальянцев Ф. де Санктиса, Б. Кроче, А. Грамши, француза М. Мерло-Понти, англичанина И. Бёрлина [72]. В своей монографии я широко опирался на оценки и аргументы, приведенные в этих, не побоюсь употребить слова, ценных публикациях. Что касается Б. Кроче, то его дискурсу посвящен целый очерк*. Никто из перечисленных авторов, имеющих репутации глубоких мыслителей, не бросил и камешка в сторону Макиавелли. Наоборот, они использовали его труды в качестве методологического инструментария для изучения анатомии современной им политики.

     Давно и прочно ассимилированно политическое учение Макиавелли американской политической наукой. Прагматизм, технологический подход к осуществлению власти, управления в широком смысле этого слова есть вообще свойство американского национального мышления. Поэтому Макиавелли пришелся им весьма кстати. Целые школы политической социологии, исследовательские направления в области политической аналитики готовы признать его своим первоисточником. Американские ученые обнаружили неслучайное родство с Макиавелли многих политических мыслителей и деятелей. Так, Макс Лернер в своей книге «Идеи для ледяной эпохи» (1936) выстроил следующую линию макиавеллианского дискурса: Н. Макиавелли - К. Маркс - В. И. Ленин - О. Шпенглер - Т. Веблен [73]. Другой американский исследователь Майкл Фостер в своем комментарии в книге «Мастера политической мысли. От Платона до Макиа­велли» (1941) в один ряд с Макиавелли поставил софиста Фрасимаха из платоновского «Государства», Ф. Ницше и К. Маркса [74].

Чарльз Маккой в статье «Место Макиавелли в истории политической мысли», опублико­ванной в августе 1943 года в журнале «Америкен политикл сайенс ревью», сравнил Аристотеля и Макиавелли, которые равным  образом считаются основоположниками полити­ческой науки. Этот факт может считаться парадоксальным, поскольку Аристотель определял политику как практическую этику, тогда как отделение этики от политики считается главным достижением Макиавелли. Объясняя этот парадокс, Ч. Маккой заявил, что Аристотель и Макиавелли вовсе не столь противоположны друг другу, как это представляется поверхностному взгляду. Так, например, Макиавелли не чужд понятию «общее благо», которое занимает центральное место в аристотелевской политической науке, а Аристотель в пятой книге своей «Политики» советовал власть имущим, как сохра­нить свою власть, что является главной темой рассуждений Макиавелли [75].

Я бы этот кажущийся парадокс объяснил несколько иначе. Действительно, Аристотель и Макиавелли принадлежат принципиально разным политическим дискурсам или, по-другому, типам политического мышления [76]. Они описывают политику из разных точек и, будучи относительно параллельны, должны все же где-то сближаться и пересекаться, ведь у них один предмет размышлений – политика. То есть в аристотелизме имеются макиавеллистские черты, а макиавеллизм несет на себе родовые пятна аристотелизма. Только не стоит говорить об их «глубинном сходстве» или о «влиянии» Аристотеля на Макиавелли. Как будет мной показано ниже, в чистом виде, без «примесей», эти два противоположных дискурса могут быть описаны только в теоретических моделях. Положение, при котором Аристотеля и Макиавелли одинаково почитают в качестве основателей политической науки, совершенно справедливо. Их и должно быть два, поскольку имеются лишь две принципиально разные связки политики и морали, в которых по-разному разрешается фундаментальнейшая антиномия свободы и необходимости. Я хочу сказать, что взгляд на отношения политики и морали (моральная природа политики или политическая природа морали) настолько важен для философии политики, что может считаться ее «золотым сечением», исходной точкой развилки двух типов политического мышления.

Большое впечатление на американскую политическую науку произвела написанная в начале 40-х годов книга Джеймса Бэрнхэма «Макиавел­листы: защитники свободы». В ней автору «Государя» отведено почетнейшее место в одном ряду с гениями европейской науки Леонардо да Винчи, Николаем Коперником, Галилео Галилеем, Адамом Смитом, Чарльзом Дарвином, Альбертом Эйнштейном. По мнению Бэрнхэма, это место Макиавелли заслужил тем, что первым применил научный метод к описанию политики. Суть этого метода  состояла как раз в отделении научной теории от морали, в реалистическом описании политических фактов. Подобному тому, как позже А. Смит анализировал не поведение человека вообще, а поведение «экономического человека», предметом исключительного внимания Н. Макиавелли был homo politicus, то есть человек внутри проблемы власти. В этой связи Бэрнхэм отметил, что на самом деле люди в политике ведут борьбу не за идеалы или лучшее общество, а за относительное увеличение власти и привилегий [77].

      В развитии макиавеллизма американ­ский теоретик выделил два основных этапа: первона­чальный макиавеллизм и  неомакиавеллизм. В последнем он нашел «ве­сомые преимущества перед учением самого Макиавелли». У Макиавелли много инстинктивного и импуль­сивного, тогда как «современные макиавеллисты пол­ностью сознают, что они делают...» [78]. К неомакиавеллистам Бэрнхэм отнес итальянца Гаэтано Моска (1858-1941), фран­цуза Жоржа Сореля (1847-1922), немца Роберта Михельса (1876-1936) и итальянца Вильфредо Парето (1848-1923). В параграфе «Макиавеллистская традиция» Дж. Бэрнхэм попытался объяснить причи­ны появления неомакиавеллизма. По его мнению, звеном, которое объединило условия империализма и условия периода жизни Макиа­велли, был кризис старого общества и социальная революция.

     Далеко не все американские теоретики политики приходили к выводу о полезности и реалистичности политического учения Макиавелли. Принципиально иной оценки удостоился макиавеллизм у влиятельнейшего представителя неотомистской философии Жака Маритена. В статье «Конец макиавеллизма» (1942) он выделил два вида макиавеллизма - консерватив­ный макиавеллизм, использующий несправедливость в «разумных» пределах и «абсолютный макиа­веллизм» [79]. Последний, по его мнению, был интеллектуально подготовлен в течение XIX-го столетия позитивистской  тенденцией в мышлении, которая рассматривает политику как естественную науку, наподобие астро­номии или биологии, и в качестве простого применения «научных законов» борьбы за существова­ние человеческих обществ. Эту позитивистскую кон­цепцию политики Ж. Маритен именовал «еще менее интеллектуальной и еще более негуманной, чем концеп­ция самого Макиавелли» [80].

     Таким образом, в американской политической науке был прекрасно осознан факт однотипности политического мышления Макиавелли и многих других выдающихся политических теоретиков и практиков. Рост интерес к макиавеллевскому творчеству современных исследователей политики описывался через категорию «влияние», объяснялся научным подходом к политике самого Макиавелли, а также внешним созвучием эпох и задач, перекличкой времен. Внутреннее, генетическое единство стиля мышления весьма разных исторических фигур, его дискурсивная инвариантность не улавливались. Имя  Макиавелли обрастало недоброй славой не благодаря росту популярности трудов самого Макиавелли, а за счет позднейших напластований, путем сгущения теней, отбрасываемых от людей и поступков, связываемых с явлением, которое давно уже жило независимой от своего прототипа мифологической жизнью. Имя этому явлению – макиавеллизм.

     В 1994 г. во Франции вышла книга «Политическая социология» известного политолога, профессора Института политических наук Доминика Кола. В 2001 г. она была переиздана в России [81]. В ней теория государства и власти Макиавелли трактуется как политология кризиса, нестабильности, конфликта, когда установление порядка служит выражением искусства удерживаться у власти. В таких условиях успех далеко не всегда зависит от силы, но многое решает искусство создавать нужное для властителя впечатление, манипулировать мнимыми, имиджевыми вещами, то есть то, что на современном языке называется «стратегиями впечатлительного менеджмента». «Короче говоря, - заключает Д. Кола, -  политическая наука не является разновидностью физики, даже если ее и называют физикой социального, а, скорее, искусством действовать с холодным расчетом, предусмотрительно используя как ключевой тот образ, который государь должен заранее создавать о себе у других людей» [82].

     Завершает список иностранных публикаций в этом обзоре книга “Макиавелли, маркетинг и менеджмент”. Она вышла в переводе на русский язык в серии “Деловой бестселлер” в санкт-петербургском издательстве “Питер” в 2004 г. [83]. Эта книга родилась в результате конференции «500 лет правления Макиавелли», которая состоялась в Манчестере в мае 1998 г. в честь пятисотлетия с того дня, когда Макиавелли стал вторым секретарем Флорентийской республики. Ее содержание составили выступления на конференции, поэтому у нее много соавторов. Предисловие к ней написала потомок флорентийского секретаря графиня Беатрис Рангони Макиавелли. Приведу оттуда одну усеченную цитату: «Макиавелли никогда не утверждал, что цель оправдывает любые средства для своего достижения: это мнение, которое безосновательно приписывали ему его враги. Напротив, политические идеи Макиавелли определяют правителя (государя) как средство для достижения результата…» [84]. В этой книге участники семинара высказали целый ряд интересных мыслей, на которых я не имею возможности специально задерживаться. Если оценивать ее в целом, то креативность подхода ее соавторов состоит в обратном оплодотворении политической составляющей макиавеллианской мысли со стороны идей и теорий, родившихся в современных маркетологии и менеджменте под влиянием советов Макиавелли. Книга заканчивается воспроизведением надписи по латыни на могиле Никколо Макиавелли в Санта Кроче: «Tanto Nomini Nullum Par Elogium” («Для такого великого имени не годится ни одна эпитафия»).

*    *    *

     Переходя к российским авторам, которых я лично в силу воспитания по-прежнему склонен относить к «нашей» или «отечественной» научной традиции, хочу прежде всего остановиться на трудах Ф.Ф. Бурлацкого и М.А. Юсима. Книги этих ученых проникнуты позитивным отношением к Макиавелли, что в целом шло вразрез с официальной оценкой советской идеологии макиавеллизма как крайне негативного  и чуждого социалистической политике явления и политической теории.

     Книга Ф.Ф. Бурлацкого «Загадка и урок Никколо Макиавелли» была издана в 1977 г. и была приурочена к 500-летию со дня рождения Макиавелли. Спустя 28 лет автор переработал и издал книгу в рамках своего последнего проекта «Вожди и советники» уже под другим названием – «Никколо Макиавелли. Советник государя (2002). Книга была переработана в направлении избавления от советской коньюнктуры в пользу настоящего момента. Но в главном автор остался верен себе: роль советника государей советнику вождей понятна, как говорится, из нутра и оценивается очень высоко. В десятой новелле под названием «Карусель» представлен историографический очерк, в котором  Бурлацкий дает собственную оценку отечественной традиции изучения проблемы Макиавелли и макиавеллизма. Подчеркну, что в новое издание этот очерк перешел без добавлений и изменений. Бурлацкий пишет: «Царское самодержавие в России выступило ярост­ным гонителем самого имени Макиавелли. На протяже­нии длительного времени самодержавие не только за­прещало издание работ Макиавелли, но даже их чте­ние считалось тягчайшим политическим преступле­нием»» [85]. Эта характеристика несколько сгущает краски. Во всяком случае книги самого Макиавелли, о нем и его политическом учении в России до 1917 г. издавались легально, и при этом их издатели и авторы не рисковали тюремной отсидкой [86].

     Анализ литературы советского периода Бурлацкий начинает с общей оценки: «Надо с сожалением отметить, что советская литера­тура о Макиавелли чрезвычайно скудна. У нас нет ни одной книги, ему посвященной. Можно насчитать лишь несколько статей, опубликованных главным образом вместе с сочинениями великого флорентийца» [87]. Ниже он сообщает, что лишь в 1934 г. был опубликован на русском языке том его со­чинений. В эту книжку небольшого формата включен текст «Государя» под названием «Князь» [88]. По известной причине в 1977 г. и неизвестной в 2002 г. Ф. Бурлацкий умолчал о том, что предисловие к этому тому написал один из большевистских вождей, к тому времени поверженный и запрещенный к упоминанию Л.Б. Каменев. В каменевском предисловии Макиавелли предстает как активный борец и прогрессивный публицист, предлагающий использовать механизмы борьбы за власть для формирования «сильного, национального, по сути дела буржуазного» итальянского государства. Каменев подчеркнул  «почти диалектический» подход флорентийского секретаря к проблеме власти и его свободу от метафизических и теологических фантазий, что позволяет его считать «достойным предшественником Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина» [89].

     Здесь в порядке короткого отступления нужно указать на эволюцию отношения к личности и текстам Макиавелли в советскую эпоху. Странным образом советская власть солидаризовалась с царской. Но сделала это не сразу. В 20-е годы еще только создавался идеологический механизм политической цензуры. Поэтому в действиях идеологического аппарата проявлялась определенная неуверенность и непоследовательность. Так, например, с благословения наркома Луначарского в идеологи раннего коммунизма записали Платона. Но к концу 20-х  «разобрались», наконец, и в идеализме Платона, и в «классово враждебном» характере его учения об идеальном государстве, куда пролетарии не допускались в виду недостатка в их душах «благородных металлов». 

     Та же самая история приключилась и с Макиавелли. Сначала его записали чуть ли не в предшественники марксистско-ленинского учения. Каменев был не единственный, кто указал на сходство между макиавеллистской и марксистско-ленинской теорией завоевания власти и управления государством. В своей статье (1929) В. Максимовский  увидел в «Государе» Макиавелли аргументы в пользу марксистско-ленинского тезиса о необходимости диктатуры в переходный период. В этой связи Ф. Бурлацкий замечает: «Даже марксистские авторы не избежали соблазна истол­ковать Макиавелли в духе своих представлений и по­догнать его учение под уже готовые, сложившиеся схемы» [90]. Думаю, однако, что дело здесь не в соблазне, а в единстве типа политического мышления. Уж кто-кто, а марксистские авторы имели право записать Макиавелли себе в актив, но у них довольно скоро пропало всякое желание это делать. И в силу того, что сталинская политика стала откровенно напоминать макиавеллистские рецепты правления (что не преминул отметить Запад), и в силу того, что некоторые школы на Западе стали записывать Макиавелли в свои ряды (что не преминула отметить советская идеологическая структура), в советской науке возымела точка зрения на Макиавелли как на реакционного, буржуазного мыслителя.  Идеология стала перекрывать возможности объективного изучения творчества Макиавелли. Советские ученые, прежде всего специалисты по истории и культуре эпохи Возрождения (В.И. Рутенбург, Л. М. Баткин), нашли выход из положения путем отделения исторической личности Макиавелли как яркого выразителя эпохи Возрождения от возникшего в Новое время феномена политического макиавеллизма, понимаемого в сугубо негативном плане.

    Итак, возвращаясь к Бурлацкому: в советское время не написано ни одной книги, посвященной Макиавелли, утверждал он в 1977г. [91].  Эта же оценка историографической ситуации повторена без изменений (если не считать замену слова «советская» на «русская») в издании 2002 г. А как же две монографии М.А. Юсима, вышедшие в печати в 1990-м и 1998-м годах в том же самом городе Москва, в котором живет и издается сам Бурлацкий? [92]. Мэтру советско-российской политологии многое позволено, и все же хотелось бы больше строгости с его стороны к научному фундированию своих научно-популярных работ. Ведь есть же у нас славная традиция, представленная именами Тарле, Манфреда, Лосева.

    В монографии «Этика Макиавелли» (1990) М.А. Юсим рассматривает макиавеллевское решение проблемы морали в политике с позиции прояснения этических взглядов Макиавелли. Он сам пишет об этом так: «Чаще всего к Макиавелли подходили как к политику – первому политическому мыслителю нового времени, первооткрывателю политической науки. Это положение, очевидно, справедливо, но при анализе морально-политической антиномии у Макиавелли оно автоматически предрешает вопрос в пользу политики, и это решение стало традиционным, хотя ведет при ближайшем рассмотрении ко многим недоразумениям» [93]. Такой подход оказывается возможным при условии признания за моралью общего «технологического» значения, по отношению к которой политика рассматривается как специфическая сфера преломления этого общего для всех сфер человеческой жизнедеятельности морально-нравственного содержания. «Мораль, - пишет М.А. Юсим, - это способ, «технология» быть человеком в конкретной социальной обстановке времени и среды. Уже поэтому нелепо противопоставлять ее политике, с которой она имеет общий предмет – отношения людей» [94]. В этой связи он считает, что Макиавелли не освобождал политику от морали, как ему приписывают недоброжелатели, а освободил ее от абстрактного морализирования. Далее, этот исследователь не видит принципиальных расхождений между «Государем» и «Рассуждениями на первую декаду Тита Ливия», что составляет проблему для многих других исследователей и что дает повод обвинять Макиавелли в беспринципной готовности угодить всем (и республике, и князю), лишь бы получить работу «по специальности». Проблему макиавеллизма Юсим в своей книге не исследует. Тем не менее он не мог полностью обойти молчанием бескомпромиссный спор, ведущийся несколько столетий вокруг личности, давшей имя этому феномену. «История «макиавеллизма» и то, что под ним понималось, - вопрос особый, малоизученный, к творчеству Макиавелли относящийся лишь косвенно, - пишет он, - но каждый, кто изучает историческую судьбу Макиавелли, не может не спросить себя, чем вызвано и нужно ли постоянное «первооткрывательство» этого писателя?» [95]. Есть в этой небольшой по объему работе раздельчик о макиавеллизме Мартина М. Лютера. Макиавелли и Лютер были современниками. Казалось бы, что может быть общего между раскрепощенным религиозным скептиком и суровым религиозным реформатором, метающим громы и молнии в светских владык?  Есть ли основания называть Лютера «немецким Макиавелли»?  Есть и резонные. Ю.А. Юсим приводит цитаты из трудов самого Лютера, не оставляющие сомнения в том, что Лютер был сторонником автономии светской власти от духовной и признавал, что в делах управления государством язычники (римляне) оказались гораздо искуснее христиан.

     В 1982 г. в Минске вышла в печати небольшая монография неоднократно мной цитированного И.А. Степанова «Макиавеллизм и политическая мысль в США» [96]. Несмотря на идеологический характер оценок, эта работа и сегодня заслуживает внимания. Автору удалось осветить традицию усвоения и изучения макиавеллизма в США по периодам, увязать ее с практической политикой правящих кругов этой ведущей западной державы, показать весь спектр оценок творчества Макиавелли, споры вокруг текста «Государя». В монографии автор много и добросовестно цитирует работы ведущих американских специалистов по проблеме макиавеллизма, что позволяет и сегодня адекватно судить об их содержании и достаточно уверенно ориентироваться в американской макиавеллистике. Во всяком случае свой отбор американских авторов я делал на основе данной работы.

     Вместе с тем монография И.А. Степанова является документом времен холодной войны с характерной для того времени установкой на идеологическую конфронтацию. Вот как, в соответствие этой установкой, автор конструирует миф о макиавеллизме: «Макиавеллизм (как теоретический, так и практически-политический) — порождение буржу­азного общества, причем наиболее чудовищных, мерзких его сторон. И несмотря на попытки многих современных буржуазных теоретиков и пропагандистов обвинить реальный социализм, а также марксистско-ленинскую идеологию в макиавеллизме, исторически неопровержи­мым фактом является то, что макиавеллизм по своей су­ти — это детище капиталистических отношений" [97].

     После такой жесткой увязки макиавеллизма с капитализмом уже не сложно «правильно» реагировать на выпады западной «пропаганды». «В книге М. Лернера, - пишет И.А. Степанов, - содержится и совершенно голо­словное утверждение, будто деятельность В. И. Ленина находилась под влиянием идей флорентийца. Ни дово­дов, ни ссылок при этом не приводится; есть лишь упо­минание двух имен рядом. Разумеется, такой легковес­ный прием в работе, претендующей на научность,— сви­детельство недобросовестности буржуазного ученого» [98].

     У Степанова были основания для подозрений в необъективности М. Лернера: дух холодной войны, антикоммунизм и антисоветизм, ставшие государственной политикой США после второй мировой войны. И все же он не прав: доказательства принадлежности В.И. Ленина к макиавеллианскому дискурсу (даже безотносительно к трудам самого Макиавелли) можно найти в самом стиле его мышления, если, конечно, подойти без предубеждения к оценке макиавеллианства как феномена политического мышления. Кстати, и его американский визави М. Лернер далек от истины, если иметь в виду под «влиянием идей флорентийца» использование Лениным советов флорентийского секретаря по укреплению личной власти. Есть свидетельство, что Ленин прочел текст макиавеллевского «Государя», когда уже был хозяином Кремля, а макиавеллистом он стал задолго до этого, поскольку был марксистом, то есть находился внутри макиавеллианского дискурса. При этом можно не сомневаться, что «Государя» Ленин читал без внутреннего отторжения, с интересом и пользой для себя, как поваренную книгу итальянской буржуазной политики. Его огромный политический опыт говорил ему: с волками жить…

     Все это я вынужден сказать для того, чтобы напомнить: обязанность «вести бескомпромиссную идеологическую борьбу» тяжким грузом лежала на советских обществоведах, принуждая их мешать теоретические зерна с идеологическими плевелами. Конечно, это не могло не сказаться отрицательно на качестве их научных работ. В «свободном мире» механизм мобилизации для ведения идеологической и психологической войны против СССР был устроен иначе, но фактом остается то, что советология была самой мощной и самой оплачиваемой отраслью социальных исследований, регулярно создавая мифы и устрашающие идеологические образы, вроде «империи зла», как для внутреннего потребления, так и для обработки населения социалистического блока.

     Если делать общий вывод относительно отечественной макиавеллистики советского периода, то надо согласиться с Бурлацким: она скудна. В этом легко убедиться. Список имен авторов по данной проблематике едва выходит за десяток. Ни одной широкой дискуссии вокруг спорных положений политического учения Макиавелли допущено не было. Академический тон, идеологическая сдержанность, историзм, классовый подход. Макиавелли, безусловно, ренессансный герой, но гениальные художники той эпохи – их были десятки – явно затмевали своими открытиями значение макиавеллевской мысли. Они – титаны человечества, он – всего лишь герой своей эпохи.

     В постсоветское время в печати вышло ряд интересных публикаций по данной теме. Среди них в первую очередь следует назвать работы культуролога, признанного специалиста по эпохе итальянского Возрождения Л.М. Баткина. Ценный вкладом в изучение текста макиавеллевского “Государя”  я бы назвал его фундаментальный труд «Европейский человек наедине с собой», четвертую часть которого он посвятил творчеству Макиавелли. Она состоит из двух разделов. Особенно полезен, с точки зрения нашего анализа, второй раздел, озаглавленный ««Государь» Макиавелли в контексте новоевропейской идеи личности» [99].

     Перу Л.М. Баткина также принадлежит хорошая статья в сборнике “Макиавелли в России: восприятие на рубеже веков” [100]. Кроме Баткина в этом сборнике опубликовали свои статьи о Макиавелли В.Зорькин и П. Баренбойм. Этот сборник, изданный тиражом в 300 экземпляров, интересен еще и тем, что в нем дана библиография работ, посвященных флорентийскому секретарю, на русском и иностранных языках.

     В ряду других работ, стоящих отдельного упоминания, находятся статьи Ю.Н. Давыдова, Е.П. и А.Г. Никитиных и того же Б.Г. Капустина [101]. Их подробный комментарий дается в тексте монографии*.  К ним я бы добавил еще статью психолога В.В. Знакова, в которой есть элемент новизны, связанный с раскрытием содержание понятия “макиавеллизм личности”, введенного в мировую психологическую науку в 70-е годы истекшего столетия [102]. Психологический аспект расширяет наше представление о макиавеллизме.

     Имеются и другие работы последних лет, посвященные феномену Макиавелли и макиавеллизма, но в них нет ровно ничего такого, что выходило бы за рамки традиционных или уже рассмотренных интерпретаций. Здесь можно указать на статью украинского автора И. Комарова  под заголовком « «Чистилище» для лидера. Н. Макиавелли и макиавеллизм: вчера и сегодня», опубликованную в специализированном журнале «Персонал» в 2001 г. [103]. Она носит скорее информационный, чем исследовательский характер. И я бы, наверное, не стал ее упоминать, если бы не предоставленная ее автором возможность сделать одно критическое замечание, относящееся не  только к его статье. У ряда авторов проявляется тенденция неоправданного осовременивания Макиавелли, искусственного притягивания его имени к нашим нынешним представлениям о политических технологиях. Вот образчик из статьи И. Комарова. «Переворот, совершенный Н. Макиавелли в теории политического менеджмента, - пишет он, - можно с полным правом сравнить с открытием неэвклидовой геометрии» [104]. Даже если бы можно было сравнить с открытием эвклидовой геометрии, это было бы здорово. Но дело в том, что к современной теории политического менеджмента лично Макиавелли не имеет никакого касательства. С таким же успехом можно утверждать, что изобретатель колеса внес огромный вклад в современное автомобилестроение. Было бы правильнее говорить о вкладе неомакивеллизма в развитие современной науки политического управления.

     Ниже Комаров пишет об «одной методологической ошибке», которую допускают критики Макиавелли: «Нередко макиавеллизм как политическая доктрина отождествляется с наследием Н. Макиавелли» [105]. Но ведь именно эту ошибку совершил сам Комаров в приведенной выше первой цитате.

     Мое внимание также привлек  один пассаж в статье политического философа Р.У. Семеновой «Парадоксы нравственности в политической философии Макиавелли». Вот он: «В личностном, человеческом плане Макиавелли довольно далек от фигур, ставших почти постоянной темой его размышлений, таких как Цезарь Борджа и Александр VI, Юлий II, Людовик XII. Поэтому упоминание его имени в одном ряду с названными мастерами в деле обмана, коварства и насилия представляется нам крамольной, кощунственной идеей» [106]. Эта наивная апология автора «Государя» дает повод к комментарию по существу. Ни один серьезный исследователь никогда не поставит упомянутых «товарищей» рядом с г-ном Макиавелли. И не потому, что побоится «кощунствовать», а потому что между ними дистанция гигантского размера. Эта дистанция укладывается в разницу между политиком и политологом. Первые четверо были людьми власти, они практиковали власть, тогда как флорентийский советник был человеком мысли, теоретиком, имевшим возможность наблюдать и анализировать эту практику. У людей власти другой замес и другая судьба. Я отсылаю читателя к дискурсу О. Шпенглера, который теоретически поставил эту проблему и блестяще  разрешил*. Здесь же приведу слова Л.М. Баткина, сказанные им в адрес Макиавелли: «Он был мудрецом, но звезды и судьбы ему почему-то не повиновались» [107].

      Точно сказано! Он советовал правителям быть гибкими, многоликими, менять сообразно обстоятельствам свой политический имидж, но сам своей «наукой» воспользоваться не мог. Слишком прямолинеен, слишком горд, слишком интеллектуален, слишком независим. И вот жизненный финал. Его отвергли и Медичи, и их враги республиканцы. Ф.М. Бурлацкий цитируют слова одного члена Совета Флорентийской республики на том самом заседании, на котором были похоронены последние надежды Макиавелли вернуться в политику. Тот сказал: «Он ученый. Отечество нуждается в людях благонадежных, а не в ученых» [108]. Знаменательные слова! Трудно припомнить случай, когда кому-то из власть имущих пришлась по вкусу горделивая мудрость. Макиавелли явно вознесся в своих мечтаниях, и падение его было неминуемо.

     Он никогда не принимал властных решений, он советовал. Но его не «захотели» даже в качестве советника. Р.У. Семенова пишет, что он «тонко улавливает дух и тончайшие изгибы» эпохи Возрождения, что его «политический реализм не знает преград» и т. п. Все это слова. Правда заключается в том, что он был в политике, но политиком не был. Если уж говорить о парадоксах, то парадокс Макиавелли заключается в том, что он как личность был напрочь лишен макиавеллизма, что и обусловило его поражение как политика. А еще была «сладкая месть» людей власти теоретику. Ты хотел войти в историю как наставник властелинов? Входи, но за это возьми на себя все наши грехи, стань макиавеллистом номер один.

     В продолжении обзора литературы по макиавеллистике вновь вернемся к  учебнику И.Л. Дубко «Политической этика», поскольку Макиавелли в нем отведен раздел [109]. В отношении учения и самого мыслителя там сказано, на наш взгляд, много верного. Так, Макиавелли абсолютно правильно “помещен” в дискурсивную линию между древнегреческими софистами и Ницще. Автор пишет, что “Макиавелли <…> полезное приподнял над честным…”[110]. Хорошо сказано! Далее, отмечается противоречивость учения Макиавелли, которая во многом была связана с переходным временем от позднего  Средневековья к Новому времени, в котором он жил. Буржуазная эпоха только занималась, а Макиавелли уже удалось выразить “новое сознание политики как дела личного таланта и расчета” [111]. 

     Эта мысль представляется мне важной. В “Государе” Макиавелли создал яркий образ раскрепощенного политического таланта, который все себе позволяет. Его чувство свободы, не опосредованное правовым сознанием, выливается в склонность к преступлению; его сила, не озабоченная справедливостью, легко превращается в насилие.

     К сожалению, и в этом разделе имеет место отмеченная выше странная манера автора не дружить с формальной логикой. В данном случае объективистский подход эклектически сочетается с традиционной обвинительной риторикой. Так, с одной стороны, высказывается точка зрения, что флорентийский секретарь – одна из самых оклеветанных фигур в истории общественно-политической мысли, что в своих взглядах на политику он был предельно объективен, откровенен и правдив, а если эта правда кого-то ужасает, то лишь потому, что она возникла во времена, когда «люди с трудом верили в право и отнюдь не предпочитали справедливость всему прочему» [112]. Но тогда как понимать следующее утверждение: “Философ <…> рекомендовал аморализм и коварство, подавил сомнения и христианский трепет перед аморализмом, не сказав ни слова об адских муках – каре за аморализм”? [113]. Возможно, Е.Л. Дубко хотела показать сложность и многогранность натуры Макиавелли-мыслителя, помноженную на сложность времени, но при этом ей не удалось передать пластичность его, как мне кажется, весьма цельной личности.

     Макиавелли, истинный или ложно трактуемый, давно и прочно вошел в сознание “рядового” современного политического человека, в чем можно легко убедиться, обратившись к статистике упоминаний его имени в Интернете. В поисках материалов о Макиавелли я набрел на сайт некоего Черепанова. Меня заинтересовал его материал* под названием «Всегда ли прав Никколо Макиавелли». Он датирован 29 апреля 2001 года и является аналитическим комментарием к статье бывшего первого заместителя председателя совета директоров холдинга "Медиа-МОСТ" Игоря Малашенко «Россия, с которой мир cмог бы жить», опубликованной 22 марта 2001 года в «Wall Street Journal».

     В разгар конфликта государства с НТВ Малашенко не нашел ничего лучшего, как обратиться за помощью к Западу, и не просто за помощью, а с предложением вмешаться во внутренние дела России и жестко ей продиктовать линию поведения внутри страны, совместимую с западными стандартами. Если Россия хочет быть с Западом, а нужно сделать так, чтобы она этого

очень захотела, то она должна разделять западные принципы. Ей же в итоге от этого будет лучше, а миру спокойнее. Так в изложении Черепанова выглядит суть статьи Малашенко. А далее мы попытаемся обнажить чистую логическую структуру из рассуждений самого Черепанова, не взирая на ряд «темных» мест в его тексте.

     Он не сомневается в том, что принцип «цель оправдывает средства» обоснован в работах Никколо Макиавелли. Это – западный принцип, как и другой важный принцип – свободы слова. Принцип - это догмат, беспощадно нарезающий реальность жизни. Следование принципу означает стремление к цели, не считающееся с реальностью. Люди, имеющие убеждения, - это люди принципов. С этой точки зрения решительный поступок Игоря Малашенко однозначно мужественен: он не побоялся подставить себя под огонь официальных патриотов. Его полностью оправдывает убеждение, что у России нет другого пути, кроме слияния с Западом. И еще его оправдывает то, что он пытается применить к России опыт Европы ХУ1-ХУП столетий. Это опыт движения к свободе и открытости. Россия исчерпала период своей внутренней закрытости от всего мира, но еще не нашла форму своего существования во внешнем. Запад должен подталкивать ее в этом направлении. Таким образом, Малашенко повторил поступок Н. Макиавелли, который, будучи республиканцем по убеждениям, тем не менее не постеснялся обратиться ко всем тиранам раздробленной Италии со страстным призывом спасти страну и заранее оправдывал любые действия, предпринятые с этой целью. «…трактат "Государь", - пишет Черепанов, - есть страстный призыв именно к личности и к роли интеллекта, способного работать на благо нации. <…> Россия сейчас переживает то, что переживала Италия во времена Никколо Макиавелли… И мы, русские, обращаемся все к тому же средству: роли интеллекта в подъеме страны и роли, объединяющей всех личности» [114].

     Положим, личность Малашенко на роль объединителя нации явно “не тянет”. Но проблема сформулирована верно. Макиавеллизм действительно содержит в себе структуру мысли, оправдывающую действия, формально подпадающие под определение «предательство Родины», благими намерениями мыслящей личности, «интеллекта», как предпочитает выражаться г-н Черепанов. Идейное власовство? Как сказать… В макиавеллистские времена, а мы действительно переживаем такое время, понятие предательства теряет свою очевидность. Тому немало примеров в истории. Аристотель считал благом подчинение греков полуварварской Македонии. Грек Полибий поощрял римлян к завоеванию Греции. И ведь их нельзя упрекнуть в отсутствии патриотизма. Поэтический гений Италии Данте Алигьерри написал трактат…, в котором он все свои надежды на спасение Италии связывал с иностранным завоеванием. Князь А. Курбский бежал от Ивана Грозного в Речь Посполитую, возглавил польскую армию в Ливонской войне против России и при этом не считал себя предателем. Диссиденты в Советском Союзе искали помощи у Запада. Солженицын, эммигрировав в США, поощрял Запад к усилению конфронтации со своей родиной, не переставая упрекать его в мягкотелости и расслабленности и представляя СССР/Россию коварным зверем, готовящемся к прыжку.

     В настоящее время  многие склонны представлять генерала Власова героем антисталинского движения. История Украины располагает своими персонажами подобного рода. Главное, минуло много времени, а ситуация так и остается непроясненной. Суд истории застыл в недоумении, предоставляя каждому из нас делать свой собственный выбор.

     Подводя итог этому обзору, можно определенно утверждать, что в последние десять-пятнадцать лет мировая и отечественная макиавеллистика не стояла на месте, а продолжала пополняться новыми работами, благо наша бурная политическая жизнь изобилует феноменами макиавеллизма, и имя самого Макиавелли упоминается всуе часто и еще чаще «не по делу». Макиавеллеведение охватило целый ряд научных дисциплин (история и теория политической науки, политическая философия, политическая этика, технология политических процессов, политический менеджмент, политическая социология, политическая психология, маркетинг и др.) и представляет на сегодняшний день весьма разветвленную систему концепций, доктрин, школ, направлений исследований. Поэтому на очередь дня встала потребность в написании широкоплановых, основательных, обобщающих последние результаты отдельных исследований работ.

*    *    *

     Было бы неправильно в этом обзоре умолчать об издании произведений самого Макиавелли, тем более, что в ряде случаев им предпосланы вступительные статьи специалистов. Мировой статистикой  тиражей публикаций макиавеллевских трудов я не располагаю. Могу лишь говорить о русскоязычных изданиях, да и то без уверенности, что владею полной информацией. Но, честно говоря, я и не стремился ее получить. Ведь сколько сейчас на просторах СНГ издательств развелось! И вполне возможно, что в момент, когда пишутся эти строки, осуществляется план издания Макиавелли одного из них. Впрочем, для нас это не столь важно, ибо тенденция ежегодных изданий Макиавелли позволяет сказать со всей определенностью: Макиавелли «пошел в народ».

     А начало этому наступлению Макиавелли на отечественные массы положило в 1990-м году московское издательство «Планета»; оно выпустило в свет «Государя» в виде брошюры фантастическим тиражом в полмиллиона экземпляров. Вот тебе и запрещенный автор. Многие ли из разрешенных нашумевших произведений имели такое количество экземпляров в сумме всех своих тиражей? Случайно получилось или нет, но брошюра пришлась весьма кстати: Русь вступала в новый период «феодальной раздробленности», нарождалась эпоха «государей» независимых государств, и тень Макиавелли над бывшей империей выросла до огромных размеров.

     В 1998-м году московское издательство «ЭКСМО-Пресс» совместно с харьковским «Фолио» издали сборник политических сочинений Макиавелли тиражом в 4 тыс. экз. [115]. В него вошли шесть его произведений, в том числе «Государь», «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» и «История Флоренции». Вступительную двухстраничную статью написал М. Блюменкранц. Он дает негативную характеристику политическому творчеству флорентийца. В его видении Макиавелли – зловещий автор, создатель тоталитарной утопии, ставшей настольной книгой для Иосифа Виссарионовича. Он санкционировал «разумную жестокость» правителя, представил пороки властей как скрытые добродетели. И, наконец, по словам Блюменкранца, «он вводит в общественный обиход новую систему ценностей, в которой политическая власть, направленная на укрепление государства, становится высшим благом. Так кесарю отдается Божье» [116].

     Видимо, для уравновешивания негатива в конце книги, в приложении, перепечатана (неполностью) апологетическая статья из двухтомной «Истории итальянской литературы» (Т. 2, М., 1964) выдающегося итальянского исследователя творчества Макиавелли Ф. Де Санктиса. Заключительная цитата в этой статье звучит бравурно: «Что такое макиавеллизм с точки зрения содержания? Макиавелли, несмотря на сделки  с совестью и шатания, свойственные политическому деятелю, начертал на обломках средневековья контуры мира, каким он должен быть, - мира, основанного на идее родины, национальной независимости, свободы, равенства, труда, мира мужественного, серьезного человека» [117]. Наверное, издатели полагались именно на серьезного читателя, способного самостоятельно выработать свое отношение к макиавеллевским текстам.  Такого читателя не собьет с толку разноголосица мнений специалистов.

     В том же 1998 г. в ростовском издательстве “Феникс” вышла книга, которая под своей обложкой вместила два наиболее важных политических трактата Макиавелли – “Государь» и «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия». Обстоятельную вступительную статью под заголовком  «Макиавелли – политический писатель» написал известный ученый проф. Е.И. Темнов* [118].

Государство, пишет в ней  Темнов,  «предстает для Макиавелли, как, впрочем, и для других выдающихся мыслителей рубежа Нового времени: англичанина Томаса Гоббса, француза Жана Бодена, голландца Гуго Гроция, неаполитанца Джамбаттиста Вико, – высшей ценностью. Но все перечисленные основоположники раннебуржуазной политико-правовой мысли жили и творили позже Макиавелли. Он первым в указанную эпоху подчеркнул, что для блага государства следует пойти на все. Так, Манлий Торкват предал смерти горячо любимого сына, нарушившего воинскую дисциплину. Для спасения и защиты Родины может оказаться приемлемым и обман, и жестокость» [119].

Вот ведь как интересно: в глазах либерально мыслящего М. Блюменкранца наделение государства высшей ценностью служит доказательством порочности Макиавелли. Проф. Темнов преподносит нам ту же самую мысль, но в его словах нет и тени осуждения. Государство, ставшее Родиной, заслуживает не только подвига самопожертвования, но и преступления, что тоже в принципе может оказаться подвигом самопожертвования (в христианском смысле).

     Трактат «Государь» Е.И. Темнов назвал «блистательной книгой жизни» и обратил наше внимание на то, что сам автор первоначально назвал его «De principatibus» («О принципатах»). И лишь после смерти он получил известное название  «Il Principe» – «Князь», или «Государь» [120]. Темнов указал на то, что понятие princeps, которое использовал Макиавелли, обычно переводят на русский язык как «государь», «князь», хотя точное его значение – «первый, кто захватил политическую власть» (от лат. primus – первый + capere – захватить). Он полагает, что в этом понятии, имевшем хождение в древнеримской республике («первый гражданин Рима»), отразился республиканизм Макиавелли [121]. Я думаю иначе. Речь идет не о формальном статусе правителя (царь, король, султан, шах, фараон, князь, генеральный секретарь), а о фактическом лидере государства. В истории было сколько угодно случаев, когда формально главой государства был один, а власть принадлежала другому. Понятие принцепса вполне применимо и к современному демократическому государству и означает в данном случае, что всю полноту политической ответственности за принимаемые решения несет все же один; он и есть настоящий политический лидер страны, облеченный моральной и исторической ответственностью, выходящими далеко за пределы формальных полномочий. Никакое коллективное или партийное мнение эту персональную ответственность с принцепса не снимает.

     Далее. Проф. Темнов считает надуманной обсуждаемую в литературе проблему «двух Макиавелли» – защитника республиканских свобод в «Рассуждениях» и циничного учителя тирании, каким он якобы предстает в «Государе» [122]. Судьба «Государя», пишет он, во многом повторила причудливый жизненный путь своего творца. Сначала благосклонная, она вдруг круто изменилась. «Государь» оказался в третьем списке «Индекса запрещенных книг» в 1559 году главным образом стараниями английского кардинала Реджинальда Поула. Автору посмертно предъявлялись обвинения в «атеизме, дьявольской лживости, неискренности и коварстве». Началась целенаправленная атака церковников против Макиавелли и продолжалась она не одно столетие. Его именем назвали темную, безнравственную сторону политики. О силе сложившегося за века предубеждения против «Государя» и его автора, например, в Англии красноречиво говорит тот факт, что и в наши дни англичане, когда не хотят упоминать имя дьявола, говорят «The old Nick» – «старый Ник» с явным указанием на собственное имя Макиавелли [123].

Произведением, которое выразило отношение эпохи Просвещения к «Государю», оказался «Антимакиавель» Фридриха II Великого, отредактированный самим Вольтером и опубликованный анонимно. Предпринятая попытка опровержения флорентийца не мешала прусскому королю разделять его основные идеи (с поправками на исторический ветер). А Дени Дидро в энциклопедической статье вообще переосмыслил «Государя», превратив его в беспощадную и острую сатиру на тиранов.

     В заключении своей статьи Е.И. Темнов рисует впечатляющую панораму мощнейшего влияния Макиавелли на современную политологию и политическую социологию, напрочь отбрасывая всякие предубеждения в отношении как личности, так и учения Николло Макиавелли. Так, в основе современных исследований проблем бюрократии, коррупции, тактики и стратегии политического руководства, престижа власти, роли массовой политической культуры, оценки легитимности политических режимов и эффективности правительственных программ, конфликтных ситуаций, угроз гражданских возмущений, в вопросах стратегического прогнозирования, анализа вероятности предполагаемых событий используются идеи, подчерпнутые из макиавеллиевских трудов. В числе великих и выдающихся ученых, внесших вклад в развитие  мирового макиавеллеведения, называются имена М. Вебера, Г. Моска, Р. Михельса, Ч. Миллса, Г. Лассуэлла, В. Парето, Э. Дженнинга, Ж. Пиаже, Д. Рисмен, Д. Истона, С. Липсета, С. Хантингтона, И. Вольфа, В. Вэлша, Д. Белла, Г. Кана и др. Элитистские теории и школы политической социологии, возникшие в США в ХХ в., опираются на авторитет флорентийского политического философа [124].

     Наиболее полное собрание разножанровых сочинений Макиавелли на русском языке вышло в 2004-м году в Москве, подготовленное  фондом «Пушкинская библиотека и издательством АСТ. Оно так и называется: «Сочинения исторические и политические. Сочинения художественные. Письма» [125]. Издание поистине роскошное. Обращаю внимание на полностью переведенные письма флорентийского секретаря. До сих в разных работах пор мне встречались цитированные купюры из них, причем одни и те же.

     Среди писем есть одно прелюбопытное, адресованное Луиджи Гвиччардини, датированное 8 декабря 1509 года, а в нем одно место. Вот оно: «…я вижу, что в делах важнее исход, которым они завершаются, а не средства, кои для этого используются.(Вся­кий руководствуется своею прихотью.) Ведь одного и того же добиваются разными способами, и различные действия ведут к одной цели; <…> Ганнибал  и Сципион, оба выдающиеся военачальники, одержа­ли бесчисленные победы: один из них, будучи в Италии, поддер­живал единство в войсках жестокостью, коварством и неблагоче­стием, при этом он настолько привлек к себе народы, что они вос­стали против римлян. Другой добился от народа того же самого постоянством, милосердием и благочестием» [126]. По-моему, это и есть авторская основа, которую использовали злокозненные противники Макиавелли, чтобы приписать ему тезис «цель оправдывает средства». Факт фальсификации здесь налицо. Во-первых, исход – это результат, а не цель. Во-вторых, смысл этой фразы совсем иной: разные средства могут привести к одному и тому же результату, или одно и то же средство, примененное разными людьми и в разных исторических условиях, даст разный результат.

     Нечто подобное встречается в рассуждениях древнекитайских моистов, которые в полемике с конфуцианцами доказывали, что нельзя механически использовать опыт легендарных китайских императоров. То, что им приносило успех, не годится в современных условиях. Мудрость как раз состоит в том, чтобы сопоставить эти условиях и найти свой путь к успеху. Это совсем не похоже на то, что – «любые средства хороши…» 

     Итак, клевета налицо. Но она стала исторической, то есть приобрела ценность как факт мировоззренческой борьбы. Вряд ли бы она укоренилась в сознании потомков так прочно, если бы не копнула действительную проблему – проблему морали в политике. Пусть эта проблема носит название макиавеллизма. Именно в этом смысле, смысле обнажения фундаментальной проблемы политики, о макиавеллизме пойдет речь ниже.

     И, наконец,  в том же 2004 г. петербургская издательская группа “Амфора” представила публике прекрасно изданную антологию памятников политической мысли под названием “Книга Государя” (тираж 4 тыс. экз.) [127]. Кроме, естественно, «Государя» Н. Макиавелли (который на этот раз вышел под заголовком «Князь»), в антологию вошли такие замечательные и редкие произведения, как древнеиндийский трактат «Артхашастра» и «Анти-Макиавелли» Фридриха Великого (сочинение написано в 1739 г. и печатается в России, если я не ошибаюсь, во второй раз после 1779 г.), а также диалоги Ксенофонта, Платона и воспоминания О. Бисмарка. Авторы вступительной статьи и комментариев к текстам произведений Р. Светлов и И. Гончаров задаются вопросом: «Государь жив?». И сами отвечают: «Уверены, что так и есть». И добавляют: «Когда вспоминаешь примеры из нашего недавнего прошлого или глядишь на нынешних «Больших Друзей» России, в голову приходят разные мысли об избирателях» [128].

     Живя в Украине, автор полностью разделяет их уверенность, и мысль об избирателях тоже нередко посещает его. В качестве примера приведу типичную сценку накануне выборов в Верховную Раду в марте 2006 г. После «оранжевой» революции общество было максимально политизировано, то есть разделено на враждебные партии.

     «За кого будешь голосовать?» – настороженно интересуется  один у другого. «За Юлию*, она наведет порядок в экономике», - убежденно отвечает этот «другой». «Но ведь она уже была премьером, и это явно не пошло экономике на пользу», - возражает первый. «Ее подставили, вот если бы ей никто не мешал…» - говорит второй собеседник. И как только он произнес эти магические слова, Государь, как мумия фараона в американском фильме, немедленно ожил. Заветная мечта всех правителей о «чистом политическом творчестве», о безраздельной власти  («если бы никто не мешал») в демократических государствах, то есть в государствах, где производится отбор во власть путем выборов, перешла от политиков к их избирателям. Следовательно, она стала мифологемой массового сознания. Государь, он же Отец, он же Хозяин – это центральная роль нашего массового сознания, создающая вокруг себя магнитные поля притяжения. На Западе массовый избиратель культурно «устроен» иначе – ему нужен Управляющий.

*    *    *

    Тема макиавеллианского метадискурса значительно шире темы Макиавелли и его творчества как политического мыслителя. То же самое можно сказать и о теме кантианского метадискурса в политической теории: кантианство шире и многообразнее Канта. Поэтому третью группу работ, которые позволили, так сказать, обустроить проложенный автором фарватер исследования. Их анализ лежит в основе содержательных пластов монографии. Посредством препарирования этих работ, выделения в них соответствующих концептуальных структур конструировался макиавеллианско-кантианский метадискурс. Иначе говоря, эти тексты являются моими источниками. Вот список авторов, чьи политико-моральные дискурсы рассмотрены в монографии: Н.Макиавелли, Каутилья, Ф. Ницше, К.Н. Леонтьев, О. Шпенглер, В.И. Ленин, Л.Д. Троцкий и А.А. Зиновьев (макиавеллическая линия); И. Кант, Вл. Соловьев, М.М. Бахтин, Б.П. Вышеславцев, М.К. Мамардашвили, М. Ганди (кантианская линия); Платон, О. Вейнингер, Н.Ф. Федоров, Б. Кроче, М. Джилас (смешанная линия). Нет места и нужды перечислять и характеризовать сейчас все привлеченные мной труды этих знаменитейших авторов – они указаны  в самом тексте и в примечаниях к третьему, четвертому и пятому разделам монографии. К ним примыкают работы комментаторского и аналитического характера, посвященные разработке учений  этих классиков мировой философско-политической мысли.

     Кроме того, в  целях аналитики, иллюстрации, разъяснения, конкретизации, уточнения, комментария тех или иных моментов исследования были привлечены и широко использованы определения, точки зрения, аналитические оценки, ценные наблюдения, суждения, замечания, факты, свидетельства, воспоминания, почерпнутые мной из книг, документов, в том числе архивных, материалов прессы, периодики, Интернета и даже художественной литературы. Среди прочих здесь значатся  имена Т. Адорно, А. Безансона, В.Г. Белинского, Н.А. Бердяева,  П. Вайля, Р.Дарендорфа, Ф.М. Достоевского, Н. Валентинова, Ф. Искандера, С. Кара-Мурзы, К.М. Кантора, К. Каутского, Парсонса, С. Платонова, Г.В. Плеханова, К. Поппера, Э. Фромма, Т. Шанина и др.

     Осуществленный в этом разделе анализ литературы по теме отношений политики и морали имеет самостоятельное значение. Вместе с тем автор предпринял его с целью вписать собственный труд в современный исследовательский процесс. Этот анализ показал, что он вполне уместен, актуален, в ряде аспектов оригинален, будет полезен и интересен для специалистов, теоретиков и практиков политики, а также для широкого круга читателей, интересующихся данной проблематикой.

∗ Комментарий А.А. Гусейнова к работе Л.Д. Троцкого «Их мораль и наша»  рассматривается отдельно в соответствующем разделе.

* Эта статья в виде доклада была прочитана А.Прокофьевым на семинаре под руководством Б.Г. Капустина 17 апреля 2001г.

* Начало дискуссии датируется в Интернете 15.12.2001 г. Материалы дискуссии помещены на сайте по адресу: http://www.politstudies.ru/vm/vm2/vm2

* Г-н Ерохов на момент публикации своей статьи был аспирантом Института философии РАН и, вероятно, там усвоил манеру выражать свои мысли так, что даже Гераклит Темный ему бы позавидовал. Поэтому я вынужден не только комментировать, но и в отдельных местах переводить на «человеческий язык» то, что спрятал в зарослях своей крученой терминологии этот автор. Причем за точность «перевода» во всех случаях ручаться не могу.

5 in vitro (лат.) – в пробирке.

*См. раздел 6.

∗ См. раздел 5 настоящей работы.

*См. раздел 3 монографии.

*См. второй раздел.

∗ На статью он «не тянет» вследствие своей «непричесанности». Это понимает и сам автор, поэтому называет своей материал «записью».

∗ Е.И. Темнов является автором брошюры «Макиавелли» – М.: Юридич. лит., 1979. – 72 с.

∗ Речь идет о  Юлии Тимошенко и ее блоке – БЮТ.