Заключение

    

     «Продукт моей  деятельности – мысли, обработанные в слова. А приведут  они к каким-то последствиям или нет, меня не интересует», - говорил герой «Зияющих высот» А. Зиновьева, между прочим, доктор наук. Это я к обязательному требованию ответить на вопрос о практической пользе исследования, побуждающему автора к нескромности.

     Польза исследования – в самом исследовании. Оно станет фактом в науке, и каждый, кто споткнется об этот факт, вынужден будет определиться. Польза исследования заключается в его использовании, ссылках, цитировании, опровержении и т.п., а это находится за пределами самого исследования. Хотелось бы, чтобы так было, но знать заранее этого нельзя. В одной книге дается следующая рекомендация: «Сделайте  ваше  знание  привлекательным настолько,  чтобы книги вчерашнего дня показались сухими листьями». Хотелось бы, но судить об этом опять же не автору, а читателю.

     Если хотя бы для одного читателя эта книга станет путеводной, автор будет счастлив. Если хотя бы десять человек найдет в ней отклик на свои заветные мысли, автор будет удовлетворен. Если хотя бы сто человек взорвется от негодования, автор будет польщен. Книга освободила его самого от мыслей, которые бродили в его голове многие годы, поэтому он уже ей благодарен.

     Проделав большой путь, получаешь право на екклезиастово настроение: ничто не ново под луною. Набор «генетических» идей, лежащих в основе истории политических учений, весьма невелик и воспроизводится из эпохи в эпоху с поправкой на время и соответствующий исторический антураж. В том же Древнем Египте, наверное, существовали представления о свободе и равенстве, «капитализме» и «социализме» (индивидуализме и коллективизме), праве как справедливости и праве как выражении воли победителя, государстве как аппарате насилия и государстве как демократии, культивировались «либеральная», «социалистическая» и «консервативная» идеологии и т.д. и т.п.       

     Одни идеи «лидируют», работают на «прогресс», другие находятся в «тени», то есть существуют в «режиме сна», чтобы в «нужное время» активироваться. История не повторяется, как не повторяются тексты, но алфавит-то состоит из одного и того же малого числа букв. История – тот же текст, длящийся непрерывно. Его можно прочитать аутентично, если знать «алфавит», то есть набор первоидей. Раб и рабовладелец, фараон и подданный, сюзерен и вассал… Что принципиально изменится в характере этих социальных ролей, если, скажем, раб будет зваться пролетарием, а фараона подменит демократия, которая наградит подданных гордым титулом «гражданина»? Ничего. Власть, насилие и свобода как идея сопротивления насилию присутствуют во всех исторических комбинациях. «Прогресс» осуществляется как идея совершенствования форм насилия (власти) от непосредственных и грубых к более тонким и косвенным. Я все сказал об этой жизни. Ах, да, есть еще любовь… Но это производное от материнства, «естественного состояния», которое никак не связано с общественным порядком, с «политикой», деятельностью мужского начала. Собственно говоря,  древнекитайская философия янь и инь – об этом.

     Действительно, когда прикасаешься к  темам, связанным с принципами мироздания, то проникаешься мыслью, что ничего принципиально нового здесь открыть просто нельзя, что знание, доступное людям, уже дано, и задача современных ученых состоит лишь в том, чтобы чутко воспринять смысл высказанного, как улавливает эхолот звук отражаемого предмета.  Организовать «столкновение» знаний древних о «последних вещах» с современной эпохой и получить от этого  новый звук-смысл – так автор данного исследования понимал свою задачу. Как он ее реализовал – повторюсь, судить читателю.

     В. Шкловский писал: «Для того чтобы увидеть, надо знать, что ты надеялся увидеть» [1].Что автор хотел заново увидеть и понять в теме отношений политики и морали? Или – какова авторская гипотеза?

    Во введении эта тема была определена как «вечно актуальная», то есть интерес к ней не зависит прямо от событий текущего момента. Это – интерес человека к себе самому как родовой сущности. Это – необъяснимый интерес, или тайна, которая манит. Призовем в последний раз на помощь Канта, величайшего специалиста по таким тайнам. Он писал: «Субъективная невозможность объяснить свободу воли тождественна с невозможностью раскрыть и растолковать тот интерес, какой человек проявляет к моральным законам. И тем не менее он действительно находит в них интерес; основание для этого в нас самих мы называем моральным чувством…» [2]. Это специфическое моральное чувство настраивает нас на то, чтобы находить во всех наших поступках и делах отпечаток нашей мыслящей воли, отпечаток свободы. Это и означает проявление в наших действиях высшего закона моральности, категорического императива.   

     Мы видели, с каким раздражением А. Шопенгауэр набросился на категорический императив Канта, критикуя его как пустую, бессодержательную форму. Та страстность, тот интерес, который он обнаружил при этом, выдали в нем кантианца. Кант задел его за живое или категорический императив – какая разница? Я с удовлетворением должен констатировать, что те авторы, которые, подобно Шопенгауэру, доказывали, что политика вне морали, с моралью не расставались. Они предупреждали общество об опасности, грозящей со стороны тех, кому мы вверили свои судьбы, со стороны людей власти. В своей деятельности мы волим благо. Когда речь идет о политике, мы волим благо общества и государства. Здесь уже заложена мысль, что если человек, называющийся политиком, не волит благо общества и государства, а волит другие блага, то он не политик, а волк в овечьей шкуре.

     Легко утверждать, что политика и мораль – «вещи несовместные». Труднее, но можно доказывать, опираясь на великие авторитеты, что в политике всегда присутствует воля. Поэтому политический выбор есть в то же время нравственный выбор. Иначе быть не может. Поэтому из морали «выпасть» нельзя, ибо ее поле шире собственно политического выбора. Точнее сказать, моральные структуры залегают глубже тех слоев, в которых плавают некоторые политики, и не подозревающие о глубине своего «водоема». Авторская гипотеза состояла в том, что утверждения «политика вне морали» и «политика всегда имеет нравственное измерение» одинаково справедливы постольку, поскольку берутся как стороны одного и того же диалектического противоречия. Одна без другой не могут существовать или, можно сказать и так, одна предполагает другую. Это не две исключающие друг друга точки зрения на политику, а две разные позиции, с которых открываются разные перспективы на политику. Одна истина и две правды - такова гипотеза, которую надо было проверить. Истина заключается в том, что мораль может отсутствовать в политическом действии как акт субъективного расчета, но объективно, как нравственность, как акт свободного волеизъявления, она имеет место и именно поэтому получает оценочное заключение в виде признания аморальности субъекта политики. Аморальность – это всего лишь отрицательное проявление морали. На мой взгляд, проверка исследованием полностью подтвердила жизнеспособность данной гипотезы.

     Далее. Автор искренне надеется, что ему удалось раскрыть символизм посмертной маски Николо Макиавелли. Дело не в личности самого Макиавелли. Первый, кто подумал о собственной пользе, но не сказал об это вслух, совершил акт рождения первого макиавеллиста. Первый, кто сумел выделить из общего блага свой собственный интерес, совершил акт рождения второго макиавеллиста. И т.д. Дело в том, что в те моменты в их головах сверкнули мысли, которые структурно порождают политическое мышление вообще. Объективное положение государственного деятеля, необходимость принимать рациональные решения и опираться на накопленный политический опыт с неизбежностью породили макиавеллистский дискурс на заре древнейших цивилизаций, а может быть и раньше.

     Работая с текстами признанных мыслителей человечества по выявлению в них типичных структур взаимосвязи морали и политики, автор из этих структурных композиций сконструировал макиавеллианский и кантианский ансамбли, поместив их в единый континуум метадискурса. Такая операция определенно имеет научную новизну и эвристическое значение, поскольку проявленные в текстах смыслы (идеи), оказавшись в диалогических отношениях друг с другом, раскрылись по-новому.    

       Эта работа была проделана автором в первой части книги. Ее условно можно назвать теоретической, поскольку все внимание было обращено на фундаментальность, прочность методологических конструкций обеих линий метадискурса. Читателю, не склонному к абстрактной сложности, можно обрисовать суть этой части следующей ассоциативной картинкой. Жизнь – это политика, а политика – это игра. Представьте огромное «метафизическое» футбольное поле. Играют две команды. Капитанами у них игроки по фамилиям Макиавелли и Кант. Команды очень характерные, узнаваемые, со своим почерком. Игроки – воспитанники разных футбольных школ. Команду Макиавелли отличает игровой рационализм и воля к победе. Не любой ценой. Каждый игрок знает свой маневр, играет полезно, целесообразно, выбирает оптимальные ходы к воротам. Но если ситуация на поле становится опасной, можно и «сфолить». Это тоже включается в понятие целесообразности. Их соперники практикуют «другой футбол». Кантианцы больше всего на свете любят свободу самовыражения на поле, они стремятся показывать красивый футбол, играть строго в рамках правил. Их выводит из равновесия «грязная игра» макиавеллистов. Они все время апеллируют к Судье. Требуют, чтобы Он восстановил  законность на поле. Они заявляют, что Правила превыше всего на свете, выше самого Судьи. Их мучает подозрение, что Он подсуживает макиавеллистам. И фамилия у Него странная – Бог. Ряд игроков совершали переходы из команды в команду. Поэтому в их арсенале приемы и той, и другой; их стиль игры «смешанный».

     В чем смысл игры? В победе? Нет, смысл игры в самой игре. Но об этом игроки не знают. Но знает насмешливый Бог. И Он не позволит, чтобы одна команда получила слишком большое преимущество над другой. Тогда игра потеряет интерес, что будет означать потерю интереса к жизни. А это – смерть.    

     Мораль сей жизни такова: невозможно «выпасть» из морали, то есть из-под контроля Бога. Мир человека морален, нравственен по определению. Это его фундаментальнейшая характеристика. Имморализм в политике означает искусственное, «целесообразное» выведение морали за рамки политического процесса. Эта мыслительная операция имеет условное значение. В этом случае обычно моральным смыслом наделяется цель политики. Пресловутое «цель оправдывает средства» не есть девиз политического имморализма, а есть понимание политики как неморальной сферы, как тактики игры. Здесь обстановка  на поле и логика самой игры определяют выбор средств. То есть выбор осуществляется чисто логически, и политик всегда может в качестве самооправдания указать на вынужденный характер этого выбора, вынужденный самой логикой политической борьбы. Еще раз подчеркну: политик может политику вывести за рамки морали, но не самого себя.

     В определенные эпохи доминирует этическое мировоззрение, и политические взгляды становятся частной областью применения этических принципов. В другие времена господствует этический релятивизм, и политика трактуется как независимая от признанной морали.

     Совершенно очевидно, что нравственный релятивизм характеризует кризисные общества. Революционная, подпольная мораль есть адекватный ответ обществу, демонстрирующему этический нигилизм, главным образом, в виде лицемерия власти, но также и общества. Революционная мораль, дающая «добро» политическому радикализму, есть таким образом порождение и отражение общественно-политического кризиса, свидетельство гонимой правды, пораженной в правах справедливости. Борьба за правду-справедливость провозглашается целью наиболее нравственной частью общества, каковой является молодежь, особенно чутко реагирующая на лицемерие общества, но и подверженная обману на почве своего абстрактного морализма, не связанного с жизненным опытом.

     Менталитет эпохи определяет волевые установки действующих субъектов политики, сам подбор политических лидеров с их морально-нравственными качествами. Именно в нем, а не в личной морали, следует искать ответ на вопрос, почему доминируют те или иные жизнеучения, те или иные типы морально-политического поведения.

     Выше я отмечал, что вечность темы отношений политики и морали заслоняет ее актуальность, открытость текущему времени. Предпринимая это исследование, автор отчетливо понимал, что мы живем в такое время, когда всем трем поколениям нужны четкие ориентиры, когда переоценка принципов становится жизненно необходимым делом. Наша планета болеет. Виновен в этом человек, разрушающий ее здоровье своим гневом, ненавистью, эгоизмом, стяжательством и невежеством. Нужен мир. Нужен мир в душах людей и между ними, народами, государствами. Путь к выздоровлению во многом зависит от установления правильного, равновесного взаимоотношения между моралью и политикой, кантовским и макиавеллиевским мирами. Соответственно, метадискурс нуждается в существенной корректировке в пользу Канта. Надеюсь, что и этот тезис получил содержательное наполнение в монографии.

     Дух без материи,  хотя бы самой истонченной субстанции,  – ничто. Дух есть Огонь. Материя без Огня, без огненной основы своей, мертва. Мораль есть форма духовности, тонкой материи, пронизывающей своими огненными лучами сферу политики, сотканной из материи более грубой, жесткой, наполненной темными энергиями, исходящими от отдельных людей и коллективных сознаний. Идет драматическая, а подчас и трагическая борьба светлого и темного начал, проходящая через сердца людей. Даже при желании никто не может остаться в стороне. Исход борьбы не определен, хотя древние наставники и пророки заверяют нас, что Свет победит тьму.

     Человек – не просто тело или социальное животное; он обитает параллельно в плотном и невидимом мирах. С одной стороны, он сопричастен миру природы, а с другой – одушевлен, по-библейски говоря, наделен «дыханием жизни» непосредственно Творцом. Двуединство его природы (одушевленная плоть) определяет основные составляющие регуляции его жизненного процесса, которыми являются свобода и необходимость. Причем свобода не есть просто принцип, а является способом существования Человека, его бытийным измерением.  Древние  были в чем-то правы, когда отказывались видеть в рабе человека. Если человек добровольно возвращает Богу дар свободы, то он сам лишает себя своей специфической, неживотной природы, расчеловечивается. Но трагедия расчеловечивания происходит не только с рабом, но и с любым человеком, который в жизни руководствуется «рабской» психологией приспособления к обстоятельствам, смирения перед силой, отказа от личной инициативы.

     Само мышление есть продукт психофизической деятельности человека, приводящей его к обретению свободы. Аристотель был абсолютно прав, утверждая, что разум есть отличительное свойство человека и что именно разум делает его свободным! Мышление как способ остановить время, создать разрыв в потоке реальности рождает первичную свободу в ее отрицательном определении – свободу от…, тогда как соотнесение свободы с реальностью (свобода для) дает ее положительное определение.

     Применительно к предмету нашего исследования можно интерпретировать оппозицию свободы и необходимости следующим образом. Мораль есть форма общественного сознания и как таковая относится к идеологической сфере. Политическое сознание, реализующее в совокупности политических учений, также является составляющей идеологической сферы. Следовательно, мораль и политическое сознание являются сосуществующими подсистемами в рамках единой системы и потому не могут не являться в той или иной мере тождественными, то есть соизмеримыми. Но сама политика как область целерационального, практического действия, как сфера специфических социальных отношений  имеет другую природу, нежели идеология (в том числе политическая), и противостоит последней. В каком отношении? Именно в том, в каком необходимость противостоит свободе.

     Мораль как внутренняя сторона свободы, ее духовное выражение сталкивается с эмпирическим миром, где царит необходимость, и ограничивается  ею. Но с другой стороны, в результате взаимодействия с материей свобода наполняется конкретным позитивным содержанием, реализуется как единственная возможность. При этом мораль, по Гегелю, превращается в нравственность, которая стоит выше морали, поскольку она есть осуществленная свобода, свобода, обретшая позитивное содержание. Луч свободы, попадая в жизненное пространство, фиксируется, обретает жизнь, «овеществляется» в признанных обществом ценностях.

     Таким образом, действительная свобода рождается из компромисса. Истина в социальном мире обязана своим существованием в конкретике обстоятельств компромиссу между духом и материей, свободой и необходимостью, идеалом и реальностью, ценностью и интересом. Вот почему достижение компромисса в политике считается признаком мудрости. За этим стоит не просто факт правильного решения проблемы. За этим стоит нечто большее – онтология свободы.

     Возникает вопрос: если оппозиция свобода – необходимость соответствует оппозиции мораль и политика, то какое положение занимает политическая идеология? Ответ напрашивается сам собой: срединное. Политическая идеология обитает в сфере свободы (чистое мышление), но по степени свободы она значительно уступает морали, поскольку призвана обслуживать или опосредовать политическую практику. В самой политической идеологии можно, в свою очередь, выделить философский уровень, уровень политической теории и, наконец, эмпирический  уровень политической технологии. Но в данном случае для нас это не имеет значение. Важно подчеркнуть, как отражается на уровне политической идеологии (в политических учениях) взаимодействие морали и политики.

     И кантианский, и макиавеллианский дискурс одинаково разводят политику и мораль. Но уровни регуляции в них существенно разные. По Канту, мораль есть модус бытия человека как личности в этом мире, а политика рассматривает человека в его социальном существовании. Мораль императивно требует от человека вести себя как свободное существо в соответствии со своей онтологической сущностью; политика же требует от него считаться с другими людьми как свободными существами. Свобода сама себе полагает пределы понятием о долге. Такова кантовская постановка вопроса о добровольном характере подчинения индивида общественному порядку.

    Лейтмотив макиавеллианского дискурса есть гражданская доблесть, в основе которой лежит служение государственному могуществу. Обращение к урокам истории позволяет увидеть грани правоты Макиавелли. Те великие деяния, которые были совершены в прошлом, по сегодняшним морально-правовым меркам могут быть расценены как варварские и даже преступные, но все равно деяния, признанные древними великими, таковыми остаются и для нас, ибо мера у истории своя. И мы, живя в своем времени и со своей меркой, инстинктивно солидаризируемся с нашими далекими предками, ведь человечество – это не только пространство, горизонтально всех нас объединяющее, но и время, которое организует вертикаль общечеловеческого единства. Несмотря на технологический прогресс, мы все те же. Для кого-то это звучит печально, а для кого-то ободряющее.

     В ходе исследования метадискурса была рассмотрена проблема цены и ценностей в политике. Макиавеллианский мир – мир цен, кантианский – мир ценностей. Цена, которую платит государство, общество и сам политик, вполне конкретна. Политик, успешный или неуспешный, за все платит. Бывает цена чрезмерной. Такую цену за свое «новое мышление» заплатил М.С. Горбачев. Еще большую цену за это мышление заплатил советский народ, государство под названием СССР.

     С другой стороны, не на пустом же месте в голове Горбачева завелось «новое мышление»! Как ни странно, к Канту Горбачева подвиг Макиавелли. Оказавшись перед лицом целого ряда проблем, закрученных в тугой узел неотвратимо надвигавшегося кризиса империи, он стал думать об условиях того мира, при которых Советский Союз мог бы рассчитывать на помощь этого мира. Мир без ядерного оружия, многополярный и т.п. Он сказал об этом вслух. Мир как будто улыбнулся. Тогда он заявил об этом громко. Мир зааплодировал. И Горбачев, словно глухарь в свадебном угаре, затоковал. Когда он очнулся, мир остался таким же, как и раньше, но что-то в нем изменилось. Что? Великой страны не стало.

     И не надо говорить банальность, что все империи рано или поздно рушатся. Все люди рано или поздно умирают. Ну и что? Каждая великая империя гибнет по-своему. И те, кто пускал их под откос, не стоят в истории рядом с великими. Горбачев напоминает человека, устроившего грандиозную автомобильную катастрофу с многочисленными жертвами. После этого он как ни в чем ни бывало устроился на работу преподавателем автомобильной школы. Вот также был жалок Керенский, который за десятилетия эмиграции наговорил кучу слов, которые ровном счетом ничего не значили перед фактом, что он «профукал» Россию. Горбачев – это наглядный урок всем политикам, достигшим уровня государственного лидера. Если они задумаются над судьбой Горбачева, и при этом их не прошибет холодный пот страха, то значит они ничего не поняли. Тяжела шапка Мономаха и неподъемен меч Эскалибур.

     Еще более показательна глобальная картина международных отношений. Всю вторую половину ХХ века кантианский мир, мир ценностей, и макиавеллианский мир, мир цен, сосуществовали в режиме компромисса между правом и политикой, точнее говоря, между универсальной политикой прав человека и политикой национальных интересов. После распада Советского Союза мир остался «с одним крылом». Его развитие пошло под диктовку  «единственного глобального игрока» США. В результате либерализм прав человека забился в угол, как провинившийся пес. Гегель в споре с Кантом по поводу возможности «вечного мира» может торжествовать.

     А, может быть, Кант не посрамлен, и мы имеем дело с «доказательством от обратного»? У людей, по-видимому, нет рациональных критериев определения «правильной», «целесообразной» политики, особенно, когда речь идет о применении военной силы. Прагматизм обусловлен убогостью политической философии. Есть критерий, который нам дан «свыше» – это мораль. Мораль и основанное на ней право, которое уже отработано мировым сообществом. И принцип неприменения военной силы в международных конфликтах становится областью «применения» категорического императива в политике.

     Итак, посредством морали (нравственного закона) микромир человека и макромир (Космос, Вселенная, Высший разум) связаны между собой. Эта связь проявлена и закреплена в кантианском дискурсе, в морально-политической структуре кантианского мира и, благодаря ему, доступна нашему пониманию. Назовем эту структуру трансцендентным принципом. Но понимание еще не есть постижение, поэтому следствия нарушения морально-нравственных установлений ускользают не только от индивидуальных сознаний политиков, но и от общественного сознания в целом. Мы по-прежнему хотим, чтобы «у нас все было, и нам за это ничего не было». Так не бывает, ибо здесь наложен запрет вселенского закона, который не может (а значит и не хочет) нарушить Высший Разум. Это – универсальный кармический закон, и действует он в силу онтологичности морали.

     Рабство земных условий, привязанность к земле вследствие «неолитической революции» стерло бы навсегда в сознании человека его принадлежность к Космосу, если бы не Религия, которая напоминала ему в течение тысячелетий о его Большом космическом доме и о законах Жизни в нем. В этом, собственно говоря, и состоит назначение религии. «Религия», как известно, означает «связь», связь человека посредством его высшей природы, духовности с трансцендентальной реальностью, Надземным Миром.

     В человечестве должна утвердиться, вернее, восстановиться мысль древних, что не только в земном, но и в надземном мире развертывается величайшая битва между Светом и тьмой, культурой и варварством, порядком и хаосом. (К слову, цивилизация сама по себе хаоса не устраняет и даже может его многократно усилить своим технологическим инструментарием. Поэтому сегодня работает оппозиция культуры и цивилизованного варварства.)

     Мораль, понятая по-кантовски, то есть онтологически, структурирует социум, освобождая его от хаоса. Нравственность есть та основа, которая позволяет политику оценить собственное решение по следующему критерию: направлено оно на достижение выигрыша частного интереса, под которым может пониматься и национальный интерес, или оно направлено на поддержку тех сил, которые служат общему благу, культуре, порядку, освобождению.

       Мало утвердить какую-либо мысль, важно создать вокруг нее атмосферу общественного воления. Мораль должна быть внесена не только в политику, но и в науку о политике, иначе нам будут навязывать технологические решения политических проблем цивилизованные варвары.

     Во второй части книги автор проводит мысль о неотъемлемости и полноправности кантианского дискурса в политике путем критики концепции профессора Б.Г. Капустина, полагающего, что реальной силой в политике обладает лишь макиавеллианский дискурс. Здесь спор «завязан» на личности Сократа и Ганди,  разворачивается вокруг разных оценок их «политических проектов». Автор полагает, что на политическом небосклоне человечества это были не метеориты, а ярчайшие звезды, которые зажглись, чтобы служить образцами использования  нравственности в качестве критерия правильной политики.

     В процессе критического анализа автор стремился аргументировано утвердить главную мысль: обе указанные политики – и макиавеллистская, и кантианская – реальны и дополнительны друг другу. У них разные источники власти, разные мотивы обоснования, и разные «органы» общества востребуют их. Им соответствуют два типа политиков – «реальный политик» (макиавеллист) и «моральный политик» (кантианец), а также разные сферы их деятельности. Это – модели, отличающиеся своей теоретической абстрактностью. В реальной жизни оба дискурса, как правило,  аспектно присутствуют (в разной степени) в деятельности почти любого политика при доминировании, как правило, макиавеллизма.

    В этой же части автор попытался дать свой ответ на «загадку Макиавелли». В двух словах, отгадка заключена не в личности исторического персонажа и его якобы шокирующем учении о политике, а в «Тени Макиавелли», выращенной специально для тех, кто видит в политике зло само по себе. «Тень Макиавелли» – это пространство мифа, выражающего идею отчуждения политики и власти от человека и общества. Макиавелли якобы был тем самым человеком, который открыл сосуд Пандоры, а  из него выползла омерзительная и ужасная змея политики. Таким образом, на этот миф взвалили все пороки власти, отчего портрет стал внушать ледяной ужас. «Тень Макиавелли» бессмертна. Она давно уже отделилась от своего смертного господина и творит всякие «художества», а вина падает на несчастного, ни в чем не повинного… покойника. Для многих субъектов политики это очень удобно. Жупелом макиавеллизма принято пугать граждан, «детей в политике». Но есть и некоторое неудобство, связанное с необходимостью для всякого добропорядочного политика скрывать свою «неприличную связь» с мифическим чудовищем, отрекаться от него.

     Последняя, третья, часть книги отдана исследованию поведения интеллигенции в поле политики. Это исследование задумано как конкретная проверка плодотворности, аналитических возможностей дискурсивного анализа. Не претендуя на исчерпание темы, автор сосредоточил свое внимание на феномене интеллигентского макиавеллизма, о котором литература молчит.

     В «любовном»  треугольнике власть – интеллигенция - народ  интеллигенция представляет самую метущуюся, постоянно самоопределяющуюся, но и самую «сознательную» сторону, поскольку производство общественно значимых мыслей и смыслов – это главное ее свойство и назначение. Она то боготворит власть, то озлобленно «рычит» на нее; то кидается на колени перед народом в покаянной позе, то становится в позу учителя, презирающего «народ» за невежество. Интеллигенции всего более свойственно представлять «общество» – институционально структурированную часть народа, «подножие» власти. Но она этим не ограничивается. Она изображает из себя общество, находящееся в оппозиции к власти, и одновременно может присутствовать во власти, отождествляя себя, как правило, с ее представительной ветвью. Столь широкие ролевые возможности, большая свобода политического выбора по сравнению с властью и народом, этих фундаментальных субстанций государства, обусловлены, на наш взгляд, неукорененностью интеллигенции в материи жизни, которую она с лихвой возмещает «жизнью в культуре», очень часто – в утопии.

     По мнению автора, интеллигенция включается в политику, мотивированная идеальными соображениями, с Кантом в душе. Но в процессе столкновения и общения с властью она значительно отходит от первоначальных мотивов. Можно сказать, что у нее вырастает «тень Макиавелли». Впрочем, здесь разные типы интеллигентов и отряды политической интеллигенции ведут себя по-разному. Но в целом интеллигенция занимает весь спектр макиавеллианско-кантианского метадискурса.

     Наука и литература идут рука об руку с политикой. В ХХ веке благодаря революции в области средств доставки информации эта аксиома трансформировалась в ситуацию взаимопроникновения гуманитарной науки, литературы и политики. Поскольку наука и литература создается именно интеллигенцией, постольку в ее распоряжении оказываются уникальные возможности и инструменты политического влияния на власть и народ. И она не замедлила ими воспользоваться. Для утверждения своей интеллигентской истины или отстаивания народной правды она создала новые площадки и технологии политического действия, расширяющие поле политики. В книге подробно описана «политика памяти», которая проводится посредством историографии, вернее, игры с историей. В некоторых странах, таких как Польша, интеллигенция действует заодно с правительством. А в некоторых, таких как Россия, она противоборствует власти.

     Злоба дня давит. Трудно бывает оставаться «над схваткой». Да и зачем? Автор не скрывал своего отношения к радикальной западнической интеллигенции, которая, по его мнению, несет значительную часть ответственности за то, что с нами случилось за последние два десятилетия. Безадресная критики или полемика никого не задевает и никого не волнует. Полемизируя с конкретными персонами, автор видел в них ярких представителей вполне определенного течения общественно-политической мысли, с которым надо считаться. Эти люди заслужили критику, войдя в сферу политики и совершив там вполне определенные действия.

      Политика всегда есть претензия на власть. Более того, это уже аспект власти. Поэтому нечего притворяться казанской сиротой и вводить людей в заблуждение позами искреннего желания «прояснить» историческую правду. На самом деле правда состоит в наличии у этих людей политических замыслов стратегического масштаба, включая насквозь утопическую, политически вредную попытку начать историю России с нуля. Автор считает, что в этом специфически интеллигентском лицемерии находит свое выражение интеллигентский макиавеллизм. Кроме того, интеллигенция как слой имеет собственные интересы, отличные от интересов государства и народа. Эти интересы не принято открыто отстаивать. Их выдают за «общенародные», но они также привязаны к власти.

     Интеллигенция представляет собой носителя неформальной, символической власти над умами и душами людей. В иные времена эта власть успешно конкурирует с формальной властью. Эта специфическая власть морального авторитета. Поэтому ею нужно пользоваться с особой осторожностью, помня, что «кому многое дано, с того многое и спросится».